Дневного света избежать легко, а ночь неизбежна, и сны — это гигантская клетка.
Трумен Капоте «Завтрак у Тиффани»
Утро. Я тихо курила на крыльце дома, завернувшись в белую скатанную шаль. На голове у меня был какой-то похабный пучок из спутанных волос. В целом, я выглядела так, что могла стоять на дороге, и передо мной бы останавливались, чтобы спросить, сколько стоит развлечение. Вот уж не думала, что докачусь до такого. Впрочем, приезжать крышей я тоже не планировала. Всё-таки правильно, когда говорят, будто наша внешность зачастую соответствует внутреннему миру. Хотя среди дворянства в девятнадцатом веке даже последняя крысиная душа будет одеваться, как королева. Однако я исключение. Вот что было в то утро мне ближе по духу, то и накинула, молча потягивая табачную скрутку с лёгким привкусом муската. Глаза, конечно, немного слипались из-за ленивой усталости, вызванной на почве собственных страданий, и из-за тёплого света весеннего солнца. Оно позволяло мне стоять в одной сорочке, укрывшись поверх единственной старой шалью. По венам уже привычно гуляло лекарство от здоровья, благодаря которому я могла видеть любовь всей жизни. — Бросала бы ты, — он кивнул на сигарку в моих трясущихся пальцах. — Как надёжная часть твоего разума уверяю, что это совершенно точно тебя не спасает. — Да ладно, — мягко выдохнула я, совсем облокачиваясь на косяк двери. — Глядишь, помру быстрее. А спасательного круга я и не ищу. Не теперь, мастер. — Оставь эти разговоры, любовь моя, — строго просит Эрик, убирая руки в карманы брюк. — Ты знаешь, что я не поддерживаю твоих бредней по поводу собственной смерти. — Это факт, — шепнув одними губами, я улыбнулась. — Я не могу жить вечно. — А я и не селю тебя рядом с пирамидами! — Призрак покачал головой, хватаясь за переносицу фарфоровой маски. — Ты делаешь больно себе, а я, скажу прямо, страдаю от этого, видя твои мучения. — Ты во мне… — Моргнув, ответила я без всякой радости и игривости. — Я и есть ты. Он бросил эту фразу, растворившись в дуновении прохладного ветра, колыхнувшего слабую жёлтую траву и заставившего меня поёжиться в куске шерсти, неуютно поведя плечами. — Доброе утро! — Бодро поздоровался муж, выходя на свежий воздух. Он был при всём параде, начиная от начищенных сапог и заканчивая аккуратно завязанными в хвостик волосами. Шёлковая черная лента в них едва блеснула на солнце. Его фрак, тёмно синий, с сияющими серебряными пуговицами, прекрасно сидел на рослом, стройном молодом теле. Виконт чуть исхудал, но при аристократичной бледности это не особо бросалось в глаза. Кстати, они у него приятно улыбались. — Ты сегодня рано. — Я как всегда, — ответила я, закусывая губу и думая совершенно о другом. Я и есть ты… — Доброе утро. — Ди приедет немного раньше, чем мы договаривались изначально, — продолжил в том же духе супруг, кутаясь в захваченный плащ. — Так что, пожалуйста, — он приторно улыбнулся, так, что у меня чуть зубы не свело от подобной псевдолюбезности. — Оденься, как подобает виконтессе, причешись и развей аромат курева до нашего появления. — Обязательно, — я скорчила такую гримаску, какую даже артист из цирка уродов не сможет сделать, коверкая любезный тон мужа и тут же возвращая на место мрачную мину. — И сколько терпеть подобие твоей крови под одной крышей? — Ты можешь не терпеть, тебя никто не заставляет. — Серьёзно ответил Рауль, строго смотря на моё безобразное облачение и едва не кривя лицо от беспардонности моего «наряда». — Гуляй, ходи, где хочешь, сиди в комнате. Да хоть в город поезжай… — К твоей любовнице? — Коварно улыбнувшись, перебила я. Виконт посмотрел на меня инфернальным взглядом, чуть ли не цокая языком. — А что? Я уверена, что мы подружимся. Она теперь будет видеть тебя не чаще моего. Считай, почти подруги. — Прекрати дерзить, дорогая, — осадил он, но я только театрально закатила глаза. — Ты поняла меня? Делай что хочешь и где, но ты обязана появляться ко всем кушаньям, которые будут проходить в малой столовой, потому что Ди привыкла есть в малой столовой у родителей, и хоть иногда мелькать дома с милой улыбкой. — Улыбкой ханжи. — Кристина! — Шикнул господин аристократ, отчего я едва не засмеялась. — Ты поняла меня? — Нет. — Игриво продолжала я, делая новую затяжку. Рауль поморщился от запаха табака, махая перед собой рукой, облачённой в бархатную белую перчатку. Ой, я тебя умоляю, милый мой. А то ты сам не дымил, как старый, разваливающийся паровоз. — Ты мне ешь мозги с этим уже ни один день, любезный супруг. Даже мёртвый бы понял. — Ты хуже мёртвого… — Тихо прошептал он сам себе, двигаясь в сторону заряжаемого экипажа. Я постепенно перестала улыбаться, задумываясь над его словами, брошенными вскользь. Конечно, хуже. Мёртвые ведь… Они какие? Тихие, спокойные… Они свободные. А я? Разве я свободная? Да если это было бы так, то я бы давным-давно уехала обратно в Париж. Даже захотелось пойти в этот злосчастный лес неподалеку и устроить день благотворительности для бедных диких животных, исхудавших за холодную зиму. Думаю, им бы понравилось бархатная кожа… Но куда вкуснее прокуренные лёгкие и почти добитая печень. Нет, я даже на съедение волкам не гожусь: слишком много во мне самой инородной падали. Они даже нюхать не станут — нос сведёт от перегара и ворчливости. Я докурила сигарку, убирая остатки в портсигар, который выклянчила у мужа при очередной поездке в город. Он повозмущался, что пора бы бросать, что это ничего хорошего не даёт, однако всё равно купил. Больше поднимал вихрь своих наставлений. О, Боги, как Рауль раздражал, когда начинал умничать и пытаться вдалбливать мне свои заключения о моей беспардонности. Как будто я сама не знаю до сих пор, что мне надо, а что нет. Вот его бы я в глаза видеть не хотела, а слышать об этой семейке аристократов не могла бы даже будучи в гробу! Но, увы, придётся играть любезную ханжу, наплевав на принципы. Ей-Богу, хоть нигилисткой заделайся. Хотя, как можно, когда я элементарно не в силах противостоять сумасшедшей любви? У меня не хватит духа отрицать её существование. Пока моя личная зависимость здесь, я буду верить в него. Ветер снова подул, тревожа ленивую, относительно недавно пробудившуюся траву. Лес вдалеке редко качался, наверняка, приятно, безмятежно шумя величественными кронами. Спасибо Богу, что посадил здесь по большей степени вечнозелёные растения, потому что смотреть на голые ветки, когда в душе ещё пустее, сродни пули в висок. Деревья больше завораживали меня, нежели пугали, как раньше. Мне захотелось даже пару раз серьёзно изучить настоящий английский лес, но он слишком сложен, а потому и остаётся преградой между мной и той стороной. Интересно, что за диким шуршанием листьев? Супруг говорил о такой же просторной поляне, усыпанной высокой колоскоподобной травой и кочками; говорил, что пространство после леса зеркально нашему, а делать там нечего. Однако меня тянет туда, тянет посмотреть, вдохнуть воздух той стороны. Отогнав мысли о несбыточном путешествии, я вернулась в дом, поднимаясь на второй этаж и прося Анну приготовить домашнее, но красивое платье, ванну и французские шампуни. Она быстро раскинула на заправленной кровати на выбор несколько лёгких нарядов, убегая в соседнюю комнату, чтобы набрать воды с пеной, солью и маслами. — Выбери грязно-голубое, моя дорогая, — наставник прошёлся перед другой стороной кровати, присаживаясь на край и указывая ладонью на то платье, которое вообще висело за зеркалом в углу. — У тебя бледная, красивая кожа, волосы чудесного цвета и красивые, глубокие глаза. Оно подчеркнёт их, причем довольно выгодно. — Ты думаешь? — Тихо шепнула я, хотя, как мне кажется, Анна бы не удивилась, услышав, как ненормальная хозяйка разговаривает сама с собой. — Ты знаешь, что при кукольной внешности, которую не сгубили даже сигареты и алкоголь, оно сделает из тебя милую, хорошенькую девочку, какой ты была всю жизнь,— начал Эрик. Я нахмурилась, сузив глаза. Он улыбнулся, в который раз разбив мне сердце. — Да, любовь моя. Ты не ослышалась. Послушай старика, выбери грязно-голубое. — Ты не старик. — Сжав губы, я покачала головой, едва не заплакав. Господи, а сколько же ему лет? Я помню начинающуюся проседь на висках и маленькие морщинки, но это же может быть и в тридцать, и в пятьдесят. Эрик, Эрик… Ты был создан для головоломки. — Мадам де Шаньи, — Анна мягко позвала меня, приседая в реверансе. — Всё готово. Вы сделали выбор, или мне зайти к вам позже, когда скажете? — Грязно-голубое, Анна, — попросила я, указывая на вещицу. — Можешь идти, спасибо. Она собиралась уже уходить, однако я остановила девушку, попросив бокал красного вина. Эрик закатил глаза, а я рассмеялась, распуская волосы возле зеркала и поглаживая заднюю часть шеи в неловком жесте. Мастер осторожно приблизился сзади, невесомо обрисовывая худощавыми, по истине паучьими пальцами плечи. Он улыбнулся, явно довольный моим спокойным настроением. Я же внутри себя ощущала ту степень отчаяния, когда кричать больше не хочется, всё надежды оставлены, но пока оно ещё не очень чувствуется. Я уже чувствую это, но ещё не так явно. Мне всё ещё немного страшно отказаться от дымчатых рук, ласкающих лёгким дуновением мои лопатки, от тоскливой улыбки за спиной. Я знаю, что вот-вот сломаюсь, что мастер скоро не придёт, однако я пока не могу его отпустить. Эрик, твою мать… Свет солнца ли сделал видение чуть прозрачнее, или мой разум сам постепенно растворял его — я так и не поняла. Нет, только не ты, пожалуйста… Твой оригинал и так остался без моей вредности, без удушающей любви, без непомерной страсти, нет, прошу тебя… Хотя бы ты не исчезай… — Ты начала понимать мои чувства? — Улыбнувшись, тихо спросил он. — Вредность, страсть, любовь… Начала понимать, что значит ощущать необратимую потерю, которая отравляет тебя изнутри, словно дикий, самый медленный и самый опасный яд? Потеря неизбежна, ты понимаешь, но цепляешься пальцами за надежду, как за пыль, летящую на свету… — Призрак задумался, отходя от меня. Он замолчал, двигаясь к окну и глядя на пустынный пейзаж. — Когда новый вдох без неё ощущается, как предательский удар в под дых, когда глаза не находят даже частички её, и веки болезненно опускаются. — Эрик, прекрати! — Я покачала головой, ощущая, как челюсть мелко дрожит. Он рвал мне душу своими откровениями. Я не могла спокойно слушать, как моя любовь говорила в состоянии забвения о том, что ему пришлось перебороть в себе, как он одиноко увядал, пока я, здоровая и живая, бежала бегом, зная, что буду всегда сыта и одета, что меня будут любить. — Когда твой внутренний дракон полыхает в самом сердце, желая добить, уговаривая подчинить её и заставляя вести себя, как монстр… — Мастер продолжал, очевидно, не слыша моей просьбы. — Когда ты принимаешь для себя: пусть лучше он заберёт тебя, своего носителя и создателя, нежели её… Невинную, милую в своей простоте, в своём ребячестве; что лучше умереть… — Он помолчал, тяжело дыша. Свет разъедал теплящийся образ, играя внутри бархатного сюртука и просвечивая пустоту груди. — Издохнуть самому, но не отдать её ему, не позволить себе возобладать над хрупким, возлюбленным цветком. Я чувствовала, как слеза пламенем скатилась по щеке, вынудив меня искривить губы в немом плаче от обилия своих солёных, едких друзей, подкатывающих к горлу. Эрик повернулся ко мне, но я не стала дальше смотреть на этот невинно улыбающееся видение. Я не смогла. Видит Бог, это слишком тяжело. Стянув поскорее сорочку, я нырнула в горячую ванную, откидываясь на бортик. Голова трещала. Спустя пару минут Анна принесла вино, подала мне портсигар, и я принялась отчаянно дымить, зарываясь руками во влажные волосы и обдумывая его слова. На бокал виноградного пойла всё воспринималось немного привычнее. С сигаркой тоже стало полегче. В кого ты превратилась, Кристина? Неужели эта наивная, маленькая девочка выросла в нечто подобное, с кучей зависимостей, со шрамами на запястьях, со спутанными, почти бесцветными волосами? А твоё тело? Оно худое, разбитое о голодания, о нервы, о твою собственную кутузку, состоящую из выдуманных проблем. Но разве любовь — это выдуманная проблема? Разве беспокойное биение сердца — просто болезнь, от которой действительно есть лекарство? Это темнота… Она всегда была частью тебя. Вспомни, как ты испытывала детскую зависть, когда у кого-то пуанты были новее, лучше растяжка, больше перспектив. Когда ты была замученным, серым, забытым всеми маленьким созданием, с почти бесцветными губами, огромными, нелепыми голубыми глазами, в коих читалась взрослая замученность. Вспомни, кто тебе помог. — Вспомнила? — шепнула я сама себе. — А теперь прекрати. Ты не так уж невинна была. Он говорил правду, когда уверял в том, что воспитывал под себя, что музыка ночи прекрасна, что темнота — не ужас, а белый день полон такой грязи, какая не валяется под порогами борделей. Я нервно рыкнула, резко окунаясь с головой в подостывшую воду и по-детски пуская пузырьки кислорода со дна ванной. Тем же вечером я бодро спускалась вниз, шелестя юбками грязно-голубого платья. Рауль точно не успеет привезти свою сестру раньше, чем вечером следующего дня в лучшем случае. Я наконец-то осталась одна, не считая прислуги, практически не тревожащей никаким образом. Откинув вьющиеся волосы назад, я приготовилась провести этот ужин максимально комфортно. На столе уже ждала бутылка вина, которое я просила утром. Надо бы сделать заказ Раулю на ещё одну такую же, взамен на то, что я буду пай-девочкой и даже выпью чаю с его тошнотворной сестричкой. Раз уж лицемерить, то делать это от души и со вкусом. Анна вскоре вынесла закуску. Сыр и пару кусочкой ветчины пришлись кстати. В качестве основного блюда на сегодня я попросила немного риса и маленький кусок красной рыбы. Есть хотелось не очень, к тому же планы были куда интереснее. Я хотела лечь спать раньше, чем обычно, чтобы больше провести времени с мастером. Чувствую, что хочу отдалиться от него, и это ощущение мне совершенно не нравится. Даже если и придётся отпускать, то уж точно не сейчас. Чёрту рога оторву, но Эрик останется рядом так долго, как сможет, и настолько, насколько оно будет возможно. Больше всего из ужина мне понравилась часть, касающаяся напитков. Всё-таки вино чудесное! Залпом опустошив бокал с принесённым лекарством, я подозвала девушку к себе, благодаря за то, что она поухаживала. Хоть это и была её работа, за которую она непременно получала свои деньги, мне как-то становилось некомфортно. От одного «спасибо» я не потеряю совершенно ничего, но частички совести вполне будут спокойны. Анна уже смотрела на такие выходки без явного непонимания, которое я отмечала первые разы, видя, как красноречиво вспыхивают её уши. Либо же моя личная помощница научилась это скрывать. — Вы звали, миссис де Шаньи… — Она склонила голову, приготовясь слушать новый наказ. — Анна, возьми пожалуйста, — я протянула ей небольшой бархатный мешочек с деньгами. — Я знаю, что муж платит тебе, но это лично от меня. — Не стоит, миссис де Шаньи! — Барышня вспыхнула, неловко сжимая руки. — Это моя работа, я ни на что не жалуюсь! — Возьми, прошу тебя, — я настояла, взяв её ладони и засунув в них деньги. — Это моя… — я закусила губу, особо не думая о речи убеждения заранее. — Это моя личная благодарность за то, что ты делаешь. Я более чем довольна твоей работой, поэтому и прошу тебя это принять. — Мадам… — Спасибо, Анна. — Окончательно произнесла я, тускло улыбнувшись и встав из-за стола. Теперь осталось только уговорить себя поскорее уснуть, чтобы начать встречу как можно раньше. Торопливый подъем наверх, скорое пересечение коридора и быстрый хлопок двери в спальню. Я улыбалась, как самая последняя дурочка. Скрутив волосы в новый пучок, чтобы они не мешались, я сама осторожно развязала шнуровку платья, распуская её и выходя из спавшей на пол ткани. Теперь это облачение — моё любимое. Я обязательно убрала платье, чтобы случайно не испортить. Накинув сверху сорочку, я развязала корсет, благо он был со шнуровкой спереди, и улеглась в кровать, едва дыша от эйфории. Какая-то непонятная, светлая грусть плескалась внутри, не давая мне уснуть и одновременно убаюкивая ещё больше. Для меня было загадкой, куда мы отправимся на этот раз. Не стану скрывать, что мне совершенно все равно куда. Главное, чтобы он, мастер моей души, моего сгорающего сердца, остался рядом, со своей бедной, жалкой ученицей… Я оказалась в пустом зале, на сцене, совершенно одна. Непонимание крутилось в голове маленьким вихрем. По всюду была темнота, лишь единственные пару факелов у самого края сцены тускло полыхали, благодаря чему я и поняла, где нахожусь. Вдруг огромная люстра под самым расписным потолком вспыхнула, свет у сцены полыхнул с новой силой, а в дальних канделябрах весело колыхнулось пламя. Я прикрыла глаза ладонью, щурясь от резкого, яркого свечения. Я не сразу различила идущий ко мне образ. Наставник превзошёл сам себя. Когда зрение немного привыкло, я заметила тонкости его облачения. На этот раз Эрик был одет в более кремовую муслиновую рубаху, настолько свободную, что рукава забавно пузырились. В том им помогал тёмно-изумрудный, почти что чёрный жилет, прижимающий ткань у груди и подмышек. Шёлковая текстура приятно отблёскивала на свету. Ко всему прочему золотая цепь карманных часов довольно изыскано болталась между пуговиц жилета. Брюки прекрасно подчеркнули особенность фигуры моего мастера. Ему всегда шли чуть зауженные к концам штанины. Узкая, по истине благородная щиколотка, позволяла это делать. Призрак поднялся ко мне на сцену. Он приветливо улыбнулся, осторожно беря мои холодные пальцы в свои и нежно сжимая руку, даже чуть пальпируя её у пястья. — Опера? — спросила я, озираясь вокруг. По прежнему никого не было. — Я дмую, тебе понравится сегодняшняя ночь. — Тихо ответил он, отпуская пальцы и баюкая лицо в широких, тёплых ладонях. Я чуть прикрыла глаза, расслабляясь, но не теряя зрительного контакта с мужчиной. — То, что было здесь, имеет горький привкус, любовь моя. — Честно призналась я. Мне действительно было некомфортно стоять там, где я могла бы прыгать до сих пор, если бы не история с Призраком Оперы. Фантом покачал головой. — Пойми, моя нежность, воспоминания могут быть не только кинжалом, но и своеобразной картой. — Картой в сопливые болота и тайгу истерики? — Нет, Ангел, — Эрик тихо рассмеялся, заставив меня прикусить губу от красоты своего смеха. Я бы сравнила этот смех с хрустом разбитого фарфора, с перекатами небольших камушков у какой-нибудь северной речки, с колыханием той самой травы возле поместья и с шумом таинственного леса, недоступного мне вопреки очевидной доступности. Эрик, по-правде говоря, вообще все делал красиво. Особенностью его было невольно создавать такую красоту, какую понимали единицы, которая стала бы общепринятой, если бы нашла себя, свой выход раньше, но, к сожалению, она так и осталась лишь для одной не очень сообразительной, унылой единицы. — Зависит от картоведа. Мастер легко накрыл мои губы своими, тепло и по-родному ластясь кончиком фарфорового носа о мой. Поцелуй этот был больше успокаивающим, нежели любвеобильным и страждущим от невозможности больших ощущений. Простой, камерный чмок, за который в реальной жизни я бы шла пешком до Парижа. Оставив меня на середине сцены, Эрик отошёл дальше, присаживаясь за рояль. — Как насчёт танцев, милая? — тихо спросил он. А ведь я могла бы сейчас совершенно по настоящему танцевать для него, петь ему и жить с ним под одной крышей. Ты овца, Кристина. Ненависть к самой себе предательски клокотала в сердце. С приёмом лекарства болтики нервов и пониманий нормы выплёскиваемых эмоций несколько раскрутились, что держать всё в себе стало чем-то забытым. Если мне было плохо, то я плакала, пока силы не кончались на это вовсе, или, если мне было безумно радостно, я хохотала на такой разрыв, что после непременно рыдала, цепляясь руками за гладкий пол и сжимаясь в оглоблю от зияющей раны внутри. — Мне не нравится, мастер. — Ломко прохрипела я, заворачивая влажные пальцы в непонятные фигуры. — Нужно учиться жить с тем, что имеешь, любовь моя, — с тёплой улыбкой мурлыкнул фантом, но из-за инструмента так и не встал. — Ты должна это понимать. — Я не умею… — Жалко выдохнула я, чувствуя слёзы, колющие нос. — Мы сейчас учимся, — заверил он. — Учимся заново ставить стопы в правильные позиции, учимся вновь обретать уверенность в движениях, учимся жить, Кристина. Это просто лёгкий танец, тебе стоит попробовать. Я грустно улыбнулась ему, понимая, что отказаться — элементарное неуважение. Любимые пальцы побежали по клавишам рояля. Я прикрыла глаза, слушая лирическую мелодию. В ней было что-то необычное, хватающее за последние остатки присутствующего творческого начала. Я почувствовала бегущие по щекам слёзы. Мастер продолжал играть, вынуждая меня решиться на это. Решиться снова встать на голеностоп, снова выгнуться, вспомнить гибкость, выворот стопы, всплеск кисти и осанку. А я всё продолжала тихо плакать, неожиданно посылая всё к черту и действительно начиная танцевать. Сознания помнило как это делать, поэтому, быть может, во сне оно было куда проще. И я вновь вспрыгнула на сбитые пальцы, выкручивая щиколотку. Музыка трепетала в умелых руках, поддерживая мои пока ещё скованные движения. Я осторожно попробовала поднять ногу выше и выше, чтобы прижать её к плечу, как то получалось раньше. Я тогда совершенно спокойно могла обхватить стопу, плавно вспархивая на носок и переходя в ласточку. Сжав зубы я попробовала, делая сам переход более быстро и замедляясь снова, чтобы ровно вывести всё в новую позицию. Слёзы на щеках обсохли, лишь неприятно щипля в уголках глаз. А Эрик всё играл и играл, развивая композицию дальше. Я услышала бархат его смеха, невольно улыбнувшись, но так и не решившись разомкнуть веки. Эхо зала мне нравилось. Единственное, было немного непривычно, что в нём тихо. Только рояль, только стук стопы метрономом, только моё собственное дыхание, разгоняющее кровь, бушующую в висках. Голова немного кружилась, оставляя шлейфом лёгкую тошноту. Наконец аккомпаниатор сжалился, сбавляя темп. Он позволил мне сменить настроение танца, возвращая плавность и тихий изыск. Как будто Призрак играл перед лёгким завтраком незатейливое сопровождение, а не целый балетный танец, закончив на ми второй октавы. Я замерла вместе с мелодией, пытаясь восстановить спокойное биение сердца. Аплодисменты привлекли моё внимание. Я открыла глаза, смотря на вставшего Эрика, с любовной улыбкой хлопающего в ладоши. — Браво, браво, брависсимо, мой Ангел… — Я смущённо отвела взгляд, чувствуя, как слёзы отступили окончательно. — Ты была более, чем великолепна. — Я не думаю, что действительно заслужила таких комментариев, — пожала плечами я, видя, как мастер с вопросом во взгляде подходит ко мне. Нежное увлекание в мягкие объятия. Я вдохнула его аромат, прижимаясь щекой к любимой груди. — Ты достойна куда большего, — уверил он, поднимая моё лицо. — Ты — самое прекрасное, что у меня было, самое лучшее, самое светлое за всю мою жизнь. — Эрик, мне страшно, — прошептала я, проводя ладонями по его рёбрам, дальше, и медленно обнимая руками за поясницу. — Вдруг ты уйдёшь, оставишь меня и мы больше никогда не увидимся. — Всё когда-то заканчивается, любовь моя, — кивнул мужчина, прижимаясь открытой частью лица к моему виску. Его кожа была такая приятная и гладка, что я невольно прижалась к ней сама. Мой милый, уютный Эрик… — Возможно, даже если это и случится, мы снова встретимся. — Я слишком несвоевременно нашла тебя в себе… — отчаянно, как-то даже болезненно хрипло пролепетала я, прикрывая глаза и вдыхая по-новой этот чарующий запах: любимый, тёплый запах ванили, запах с небольшой горчинкой чёрного кофе, запах родного, вечно живущего во мне. — Несвоевременность — вечная драма, где есть он и она, милая, — усмехнулся фантом, за руку подводя меня к роялю. — Что от любви любви не ищут, ты когда-нибудь поймёшь. Я вот понял это, но, к сожалению, слишком поздно. А тебе сейчас бессмысленно что-либо говорить. — Я люблю тебя… — шепнула я. Мастер неожиданно усадил меня на крышку инструмента, прижимая крече к себе и окуная в поцелуй. Губы полноправно, но в то же время удушливо-нежно насыщали мои. Эрик более чем удовлетворительно ответил на это маленькое тысячное признание, сравнимое с крошкой, влажными, горячими ладонями, поддерживая мои скулы, ласково, но жадно покрывая их поцелуями. Вот оно, истинное страдание, томящееся, как раскалённый кусок свинца в неспокойной, липкой крови; как отравленный клинок, вогнанный в белое тело до сих пор любимой рукой; как сам Эрик, которого временно можно потрогать, но нельзя забрать навсегда. Я запустила пальцы в смоль вьющихся волос, чувствуя, как невесомо порхает шёлк локонов между фалангами. Я ощущала биение пульса на шее, но знала, глубоко внутри себя понимала, что его всё равно нет. Ни пульса, ни горячего дыхания на щеках, ни этих широких, красивых бледных ладоней на копчике — ничего. Он как бы есть, но как бы его всё равно нет. Как объяснить такую данность ноющему сердцу? Как убедить сознание отпустить, как разжать собственные пальцы, когда шёлк волос ласкает их?! После, я так и осталась сидеть на крышке фортепиано, сняв пуанты и поставив вновь вывернутые стопы на бедро играющего Эрика. Ворот его рубахи был расстёгнут мною почти что совсем, как и жилет. Отметина розовела на алебастре любимой шеи. А он всё нажимал и нажимал на клавиши, создавая новую тоскливую мелодию, навеивающую светлую грусть. Пламень глаз то и дело блестел от слёз, пока я совершенно невозмутимо смотрела в потолок, оперевшись на расставленные позади корпуса руки. Я смотрела и думала: что было бы, если бы я умерла во сне? Проснулась я рано, поняв, что обмануть Бога невозможно, и встреча длилась ровно столько, сколько обычно. Больше Всевышнего перехитрить я не старалась, да и к Эрику не особо спешила, не догадываясь о значении такого отлива чувств: то ли за ним последует более мощный прилив, то ли это дикое «море» болезненно высохнет.