Солнце не просто взошло, оно нахлынуло как поток и переполнило весь мир.
Рэй Брэдбери, «Вино из одуванчиков».
Это было уже шестое рождество, которое я праздновал в одиночестве, если, конечно, чтение философского трактата вместо снотворного перед камином в полумраке гостиной можно назвать празднованием. Состояние Кристины стабилизировалось, но даже так я всё равно не мог к ней выйти. Она продолжала глотать один бокал вина за другим, сидя в библиотеке, в кресле возле большого выпуклого окна. На улице шёл густыми тяжёлыми хлопьями снег. Кристине всегда нравился снег, особенно когда это редкое явление в Париже было больше трёх дней. Я помню, как в одну из зим она отчаянно пыталась вытащить меня в Пале-Рояль, чтобы подышать вместе свежим воздухом. Конечно, я догадался, что предлогом была не столько забота о здоровье, сколько открывшаяся неподалёку лавочка с яблоками в карамели, и тем не менее ту прогулку я, верное, не забуду никогда. Снег шёл не такой пушистый, как сейчас. Он скромным ковром устилал шумные улицы Парижа и тут же таял, стоило только поймать. Снежинки падали на белокурые волосы моей маленькой смеющейся любви, она забавно их стряхивала, но тут же любовно ловила ладонью. Я очень хорошо помню, какие у неё были мягкие розовые руки с осторожно остриженными ноготками. Кристина не носила перчатки, и я давал ей свои, когда становилось действительно холодно, с удовольствием натягивая их на каждый пальчик. В тот день Кристина была рада, что я всё-таки сдался и вышел с ней на улицу. Мы нечасто ходили вместе на прогулки раньше, да и то только очень поздними вечерами. Она прижималась к моему плечу, не отходила слишком далеко и постоянно искала глазами, если случалось, что нас что-то разлучало. Я был вдохновлён тем чувством безопасности, которое она испытывала рядом со мной, когда прогуливалась рядом. Но тогда, снежным парижским днём, Кристина расцвела для меня, как будто весной. Она показалась мне чудесной, свежей розой, ещё красивее и ярче, чем дарил ей я, и эта роза словно была под стеклянным куполом, а потому не чувствовала ни зимней прохлады, ни морозного ветра, ни убийственного для её нежных лепестков снега. Я уже был влюблён в неё. Наверняка, и в моём диком взгляде, и в каждом вздохе стояло ревностным оттенком страшное: «не отдам». И что же в итоге? Отдал; отдал, как миленький, стоило только ей начать плакать и говорить про свою боль. Сам мучился и её измучил; извивался от тоски и ревности, как жалкий червь, когда исчез из дома шлейф её духов, а всё равно отдал. Разбил стеклянную крышку, так, что руки изрезал до запястья, и роза осталась свободной. Теперь только кусочки её лепестков вместе со сквозняком лениво перекатываются без цели. Иногда я задумывался, что было бы, если бы я настоял? Если бы не отдал её ему, сломал бы я ей жизнь так же сильно? С чем бы я столкнулся: с ненавистью ли, со злостью или покорностью, какая иной раз хуже самой ярой враждебности? Но после я понимал, что сделал всё возможное, чтобы вернуть ей ту радость, которую сам же и забрал. Я уступил ей, жертвуя своей собственнической любовью во имя её чистой и, как мне казалось, достаточно сильной. Отдал, чтобы она жила и наслаждалась с тем, кто действительно был достоин её, как бы я к нему не относился. Кристина вдоволь могла бы налюбоваться белоснежным пустынным пейзажем, если бы хотя бы на секунду отвлеклась от выпивки. Другой проблемой стал вопрос с курением. Как-то она проходилась мимо стеллажей на противоположной стороне комнаты и решила достать книгу. По неосторожности Кристина стряхнула пепел прямо на ковёр, грязно выругалась и притоптала тот домашней туфлей. Мне в сущности наплевать было на это персидское толстое чудо ручной работы, ведь я и сам со спокойной душой мог что-нибудь пролить на него, махнув рукой, но когда так поступила моя нежная любовь… В ней всегда было столько уважения к чужим вещам, что можно было позавидовать. Она бережно относилась и к своим собственным, в особенности к тем, которые ей дарили или матуша Валериус, или незримый Ангел Музыки. Кроме того, я никогда бы не подумал, что в двадцать с небольшим юная особа способна с такой привычностью взатяг курить папиросы. Она даже не кашляла! Я не то чтобы был против курящих женщин, но Кристина в моём понимании никогда бы не прикоснулась к подобным вещам. Её развязанные, чуть пошлые действия и неопрятный болезненный вид вызывали во мне лишь отвращение, перемешанное с каплей сожаления. Я злился на себя за это чувство. Даже сейчас, когда я уже привычно вторгся в пространство Кристины, снова наблюдая за ней из-за застенок, меня не отпускало это липкое ощущение непринятия её такой, какой она стала по львиной доли моей вины. — Госпожа, — Адриан улыбнулся и чуть склонил голову. — Я хотел у вас узнать, что бы вы желали сегодня на ужин. Хозяин велел передать, чтобы вы себе ни в чём не отказывали. Он был бы рад, если бы вы полной мере воспользовались его гостеприимством. — А когда он сам приедет? — медленно выдохнула девушка. Кристина не пожелала развернуться к управляющему, оставшись сидеть напротив окна. Её тонкие бледные пальцы едва не дрожали, когда она беспокойно вертела резной хрустальный бокал за тонкую ножку. — Он был сегодня с утра, пока вы спали, а потом сразу уехал, — Адриан безукоризненно врал Кристине, о чём я его просил. — Господин очень сожалеет, что ему не удалось застать вас, но он надеется увидеться с вами после Рождества. — Почему не раньше? Долго меня ещё будут здесь держать? — Миссис де Шаньи, — мне до сих пор резало по ушам это обращение. Казалось бы, ещё недавно она была просто мадемуазель Даае, а теперь мадам де Шаньи, виконтесса, если уже не графиня. — Мне сказали, вам нужен покой и отдых и только тогда вы сможете в полной мере выздороветь. Хозяин был в сильном негодовании, когда вас нашли без сознания на его территории, боюсь, вы обидите его, если покинете, так и не познакомившись. — Плевать мне на него, — ответила Кристина, наконец развернувшись к спокойному Адриану, на лице которого ничего не отразилось. — Слышите? Пле-вать. Я достаточно здорова и очень хочу домой. Месье де Шаньи, верное, который день не находит себе места! Уверена, мой супруг, месье виконт, по-настоящему оценил бы старания вашего безымянного господина и сполна отблагодарил бы его за спасённую жизнь своей жены. Но это при условии, что я в ближайшее же время вернусь к нему обратно. — Мы занимаемся этим вопросом, госпожа, — учтиво поклонился Мистер. — Вы ведь не помните, откуда вы пришли. Я очень сожалею и приношу извинения от лица своего господина, но в настоящих погодных условиях продолжать поиски невозможно. — Лес, — прошептала Кристина, накрывая лоб ладонью. — Лес! Я помню, как я заходила в лес. Я искала свою сестру и… — на мгновение вспыхнувший в её глазах огонь жизни погас. — И я потерялась. Но ведь это значит, что если я дошла сюда пешком, то это не так уж и далеко! Скорей, проверьте куда можно выйти из леса. — Конечно, госпожа, — терпеливо ответил Адриан. — Как только это будет возможно. До леса идти только с милю, что весьма затруднительно в настоящее время. Я ещё умалчиваю о поисках в самом лесу. — Кристина шумно вздохнула, снова откинувшись в кресле. Она показала недовольство всем своим видом, заставив Мистера снова начать оправдываться. — Прошу вас, госпожа, поймите. В такую погоду даже плохой хозяин собаку на двор не выгонит. К тому же, совсем скоро, вероятно, вернётся господин. — управляющий сделал попытку улыбнуться. — Жду недождусь встречи с ним, — с интонацией, не соответствующей сказанным словам, прошипела Кристина, удобнее устраиваясь в кресле. — Ах, да! — Я забеспокоился, когда Мистер хотел сразу уйти, но он вспомнил о моей маленькой просьбе, вынув из-за пазухи коробочку, и я улыбнулся. — Пожалуйста, миссис де Шаньи, примите подарок от самого хозяина. Он со всей теплотой поздравляет вас с Рождеством и желает вам скорейшего выздоровления! Подумайте, пожалуйста, что бы вы хотели на ужин и сообщите, как определитесь. Как только Кристина лениво забрала из рук Адриана коробочку, он поклонился ей и скрылся за дверью библиотеки. Мы с ней остались вдвоём. Я не мог сдержать улыбки, видя, как девушка медленно развязывает шёлковый белоснежный бант. Наконец моя маленькая любовь сняла крышку и, переложив её из руки в руку под дно коробочки, достала брошь. Кристаллы на крылышках ангела отчётливо блеснули. — Боже… — шепнула Кристина, оставив упаковку на столике возле кресла. Она бережно повертела у свечи украшение, закусив фалангу указательно пальца. Осторожно сжав в кулачке брошку, она подошла к окну, рассматривая молочно-серое небо. Кристина долго молчала, прежде чем прикоснуться к вискам и, прижав украшение к груди, наконец выдохнула: — Почему же ты так далеко… Этот шёпот показался мне громче любого крика. О ком она? Почему смотрит в небо, вспоминая того, о ком сожалеет? Кристина замолчала. Я решил оставить её и уже почти закрыл створку, как услышал, что она продолжила говорить. — Знаю, это теперь уже бесполезно. Возможно, тебя позабавит моя наивность… Ты всегда относился к моей сентиментальности неоднозначно. — она помолчала, шмыгнув носом, и тихо усмехнулась. — Мне снова недостаточно воспоминаний. Если бы ты знал, на что я иду каждый раз, чтобы видеть тебя… Ты бы не простил мне этого никогда. А, может, подарил понимание, ведь мне начинает приносить это удовольствие… — Я не понимал, что Кристина имела в виду, но и не должен был. Мне казалось, что она обращалась бы к кому угодно, однако точно не ко мне. Я видел, как девушка прикрыла глаза, закусив губу. Хотелось обнять её сзади за плечи… Посмотрев на ангелочка в руках, Кристина снова шмыгнула носом. — В общем, я снова говорю что-то непонятное. Наверное, это потому, что с каждым годом мне не хватает тебя всё больше. — Кристина шептала это едва слышно, так что мне уже становилось неудобно подслушивать настолько сокровенные мысли, но почему-то я не мог оторваться от этого. Как будто она должна была сказать что-то безумно важное. — Я очень-очень по тебе скучаю… Кристина больше не могла выдержать собственных эмоций, судя по тому, что, не докончив мысль, она накрыла лицо ладонями. Её плечи стали мелко подрагивать, и я понял, что она плачет. Любовь такой силы была у неё, пожалуй, только к отцу. Она практически его не помнила, но едва удерживалась от слёз, когда рассказывала о тех крупицах, которые достаточно прочно укрепились ещё в детской памяти. Я невероятно расстроился, что мой подарок вызвал в ней совершенно не те чувства, на какие я рассчитывал. Гнетущая печать вины снова опустилась на мои плечи. Наверняка, ангел напомнил ей о той старой легенде об Ангеле Музыки, мантрой слетающей с её уст в далёком детстве. Кристина так ждала его, верила в его талант и защиту, надеясь если не на счастье, то хотя бы на крупицы радости. А пришёл демон; самый настоящий демон, исчадие Ада, которого даже из-под земли выгнали. Я вздохнул, закрывая за собой дверь в тайные проходы. Поднявшись в кабинет, я повернул ключ в замочной скважине, в самом паршивом состоянии духа сняв маску и повалившись на диван. Если бы я не занялся сном, то, вероятно, скорей пырнул бы себя стилетом, висящим на стене над пыльным, грязным камином, который не топился с октября месяца, когда было слишком промозгло даже для существа, прожившего в подземельях с десять лет. В который раз даже в этот отчаянный не столь долгий сон я вынужден был чувствовать глубочайший дискомфорт. Кошмары, казалось, отступившие недели две назад, сменяясь бесцветной пеленой, снова вернулись. Они за всё время вошли в привычку, так что раньше я не замечал их, однако после длительного отдыха от регулярных потрясений очередной детский страх, оставшийся тошнотворной пеленой на подкорке памяти, сделал мои нервы ещё слабже, чем те были до. Самая интересная часть заключалась в том, что виновником постоянных переживаний, следствиями которых и являлись приносящие одни расстройства сновидения, был никто иной, как я сам. Всю ту боль, какую я неизбежно приносил своей маленькой любви, после я чувствовал, казалось, с троицей. Неизбежна была рана, зияющая в самом моём сердце, терзающая как душу, так и тело. Впрочем, проснувшись, я оказался в новом кошмаре, тенью пришедшем из мира снов. Кто-то нервозно постучал, вероятно, костяшкой пальца в дверь, и я понял, что это был Адриан, поскольку он достаточно ясно позвал меня. Когда я открыл ему, не забыв предварительно надеть маску обратно, то нашёл управляющего если не в страхе, то в смятении. — Что случилось? — спросил я, двигаясь обратно в сторону дивана. — Мадам де Шаньи… — тяжело вздохнул он, сразу после этих слов столкнувшись взглядом со мной. Я нетерпеливо сжал челюсть, чувствуя, как заходили желваки. — Господин, с ней случился чахоточный приступ. — Я резко поднялся на ноги, так что у самого чуть не пошла кровь из носу. — Сейчас всё спокойнее, господин, — быстро продолжил Адриан. — С госпожой в данный момент находится миссис Уинтер; она ухаживает за миссис де Шаньи. — Когда это было, Мистер?! Почему вы не пришли раньше? — Я прибежал к вам сразу после, как миссис де Шаньи уложили в постель и удостоверились, что её здоровью не угрожает большей опасности. — Une malédiction! — Простите, господин? — Как случился приступ? — я едва вспомнил английский, принявшись от совершенно ослабленных нервов ходить туда-сюда вдоль окон кабинета, при этом постоянно дёргая себя за край домашней жилетки. Казалось, я точно протру на ткани дырку в том месте, поскольку совершенно безжалостно мучал ту между пальцев. Осознание этой невозможной привычки, проявляющейся в самых крайних случаях, злило меня до липкого, навязчивого желания удавиться прямо на этом самом месте на хлыстике от халата. — Что сейчас с Кристиной? Вы уже послали за доктором? — Миссис де Шаньи вдруг резко стал мучать кашель, господин, — вкрадчиво начал Мистер. — На том платке, которым она прикрывалась, есть кровь. Мы с миссис Уинтер были недалеко, поэтому сразу же оказали миссис де Шаньи помощь; отвели госпожу в спальню, подали питьё и приготовили тряпочку с уксусом, потому что поднялась температура. Немного позже кашель прекратился, господин. — Дальше. — Миссис де Шаньи практически без сознания. Виконтесса очень слаба; вряд ли, выйдет к ужину и вообще, вряд ли, в ближайших два дня сможет так же передвигаться по этажам. Я послал за доктором, господин. Посчитал, что нельзя терять ни минуты. — Вы верно сделали, Адриан, — тихо прошептал я, опустившись в кресло. — Благодарю вас. Сообщите мне, как он приедет и в том случае, если миссис де Шаньи станет ещё хуже. — Конечно, господин, — он мягко поклонился, выйдя вон и прикрыв за собой дверь. Я встал у окна, сняв маску и взявшись пальцами за самое основание переносицы. На улице начиналась какая-то вьюга. Голова начинала кружится; я чувствовал, что с давлением было что-то не так. Дыхание сбилось, сердце ускорило биение. Я пытался убедить себя, что нежность моя, моя душа, моя надежда и любовь только лишь ещё очень сильно слаба для тех выходок, которые были позволены. Я мучал себя вопросом, как заставить её перестать ежечасно запивать свою боль алкоголем. Мой собственный опыт говорил, что резкий запрет подавать Кристине желаемое может только усугубить дело. Нужно бросать постепенно, осознанно отказавшись, найдя стимул, ради которого стоило бы пересмотреть отношение к собственному здоровью. Я чувствовал — разгадка где-то близко, но никак не мог понять, что же именно могло бы заставить мадемуазель одуматься. Мадемуазель… Она всё ещё для меня мадемуазель Даае… Я вздохнул, оперевшись ладонями о подоконник. Если бы знал, что поможет, вырезал бы для неё собственное сердце из груди. Обернувшись во внутрь кабинета, я неизбежно столкнулся с десятками её взглядов и только теперь понял, какое необъятное количество портретов висло на шёлковых обоях, почти полностью перекрыв их. Нарисованная Кристина была невероятна: неизменный грустный взор, подёрнутый слезами, вынужденная взрослость в каждой позе, полные, мягкие губы, осторожные черты лица... Такая прекрасная и такая неживая, ненастоящая. Раньше рисунки казались мне удачными, но теперь, по сравнению с тем утомлённым существом, каким она была, молодая женщина на них выглядела слишком неестественно. Выдуманный мною идеал находился так далеко от реальности, что разрушавшаяся иллюзия становилась неприятна; я удивился, когда понял, что несколько даже обрадовался её разрушению, потому что это приближало меня к симпатии настоящего. Я был очень несчастлив от того, что Кристина, верное, чувствовала себя как никогда ужасно. Особенно дурно становилось от мысли, что я мог всё; абсолютно всё, кроме одного: я не мог преодолеть какое-то крыло, чтобы её обнять. От простых человеческих прикосновений, слов, чувств меня, казалось, отдаляли целые мили, и эта душная несправедливость не давала мне покоя ещё целый остаток дня. Мистер Харбинджер не особенно удивился симптоматике, сказал, что всё более менее встало не свои места и такой Кристина должна была быть сразу после стабилизации состояния. Меня такой ответ не очень успокоил. Мокрота, о которой мы разговаривали с доктором ещё несколько недель назад, оказалась не просто кирпичного цвета, а кровавого. Ориентировочно — чахотка. Приблизительный вердикт, опасения врача, собственное предчувствие неизбежного конца, наступление какого пока никто не мог предвидеть, испортили абсолютно всё. Причиной столь страшного и пока не до конца изученного (это особенно меня заботило) заболевания было названо серьёзное переохлаждение, вызвавшее ослабление организма и, как следствие, сделавшее его уязвимым. В роковой вечер Кристину нашли лежащей на холодной, сырой земле. Ко всему, как я узнал уже позже, она ужасно любила покурить. Уж это оказался постамент моего негодования. Как нам теперь лечиться? Что делать, чтобы сохранить хотя бы какую-то надежду? Харбинджер настаивал на том, чтобы я увёз её в Лондон, к специалистам. Как будто это было так просто! Он не знал обо всей размолвке, но в конце концов я сказал ему, что не имею на то оснований. Я сказал и о том, что она не знает, в чьём доме находится и узнавать об этом совершенно не нужно. — Скажите ей, наконец, об этом сами, — от досады я развёл руки. — Она ведь имеет право знать о том, что с ней происходит. — Мадам знает, чем предположительно нездорова, — я сглотнул, посмотрев на доктора так, как будто увидел его впервые. — И поверьте, сэр, она отказалась от этой поездки. Если вам интересно, то даже в том случае, если вернётся к супругу. Поэтому я и прошу вас, раз вы так явно переживаете за её жизнь, вмешаться. Мои убеждения, увы, бесполезны. Не в моей компетенции приказывать таким пациентам. Я могу лишь рекомендовать и немного настаивать, но этот случай давно перешёл границу. — Она отказалась? — всё ещё не до конца понимая, переспросил я. — Отказалась в любом случае? — Увы, сэр! — кивнул он, нахмурившись. — Девчонка! — не сдержавшись, я выпалил это под влиянием эмоций. — Даже в детстве себя так не вела. Как непослушный ребёнок! — и только после я понял, о чём проговорился. — Мадам ваша дочь? — я вздохнул, мысленно сделав харакири. — Нет. — Родственница? — Отчасти. — брови Харбинджера взлетели вверх, и я едва удержался от того, чтобы не зарычать от сложности сложившейся ситуации. По своей натуре я терпеть не могу объяснять то, о чём ну совершенно не стоит знать человеку. — Я не украл её, не спрятал насильно или что-то ещё в таком духе. Просто вследствие того, что мы знакомы, мадам де Шаньи не должна знать, кто на самом деле хозяин «Фантазмы». Я просил вас умалчивать о её нахождении здесь не потому, что замышлял что-то отвратительное, а лишь для того, чтобы ко мне в дом не съехалась половина деревни! Уж поверьте, её муж способен на это. — Право слова, сэр, — после некоторого молчания ответил врач. — Это совершенно не моё дело. Я обещал хранить вашу тайну и я продолжу её хранить. Дело лишь в том, как убедить мадам отправиться в Лондон. — Замкнутый круг какой-то, — тихо шепнул я, по привычке хватаясь за переносицу маски. — Я бы мог… Но я боюсь сделать ещё хуже. Понимаете, там всё очень сложно и я только усугублю ситуацию. Сколько у нас есть времени? — В лучшем случае, — доктор помолчал, и эта установившаяся тишина была для меня адским криком. — У вас есть месяц-полтора, чтобы решиться. Возможно, мадам ещё могут помочь хотя бы чем-то. Я поставил самый худший из диагнозов, но вы должны понимать, что всё может быть не так губительно. — Губительно будет тогда, когда ей дадут капли с мышьяком? — Это, возможно, помогло бы сейчас, — не обращая внимания на ядовитость моего риторического вопроса, ответил доктор. — Скорее всего, если затяните, в Лондоне мадам сделают операцию и назначат климатотерапию. Англия, как видно, не способствует её выздоровлению. — Операцию? — Ну кровь ведь появляется из-за отверстий, возникающих при разрушении лёгочных сосудов. Лёгкие мадам, так скажем, сожмут при помощи воздуха и тем самым закроют отверстия. — И вы хотите сказать, что это поможет? — Даст надежду, — поднимаясь со своего места, заключил Харбинджер. — Мистер Браун, следите хотя бы за временем. Я понимаю, вы, как видно, человек творческий, но романтизация болезни не приведёт ни к чему хорошему. Обратите внимание на мучения мадам. Сейчас, конечно, это просто лёгкое недомогание, по сравнению с тем, что ждёт её дальше. Месяц-полтора, господин… — А как же пневмония? — вспомнив последнее заключение, вдруг спросил я. — Вы ведь… — я выдохнул, не сумев договорить мысль. — Но вы ведь видите сами, месье Браун, что это не пневмония. Это нечто хуже. Езжайте в Лондон и как можно скорее — вот вам моя врачебная рекомендация. Если вам дорога жизнь мадам, то… Думаю, вы сами понимаете. Без какого-либо оборудования, квалифицированный специалистов, в деревенской глуши, я, увы, бессилен. Но это не пневмония. Помните. Я проводил доктора Харбинджера до дверей, потому что знал, что Кристина точно сейчас находится в своей комнате. — Месье Браун, — я остановился вместе с врачом в дверном проёме. Прежде чем совсем выйти на улицу, он тихо позвал меня. — Да? — Я сделал всё, что было в моих силах, — с твёрдым спокойствием сказал он. — Сомневаюсь, что могу помочь чем-то ещё. — Это намёк на то, что вы больше не приедете? — Не вижу в том смысла, как бы это ужасно не звучало, если вы не поедете на консультацию в город, — закончив, он поджал губы, склонив в прощании голову. — Прощайте, месье Браун. Ничего ему не ответив, я так же едва качнул головой, закрыв дверь. Для меня всё ещё казалось каким-то нереальным его предупреждение. Разве Кристина могла умереть? Я не верил в это; я не мог верить в это, но не потому что считал свой скепсис выше научных фактов. Она была ещё так молода, чтобы оставить этот мир, свои мечты, возможно, только-только появившиеся надежды на счастливое будущее рядом с любимым мужем. Закрыв за ним дверь, я присел на банкету в прихожей, больше не в силах стоять на ногах. Почему оно не могло случится со мной? Я ещё думал о том, как расстроилась Кристина, узнав о своей страшной болезни. Чахотка ведь, насколько я знал, неизлечима. Возможно отсрочить несчастный конец, но, вряд ли, удастся совсем его избежать.***
Рауль де Шаньи неспеша прошёлся вокруг стола в собственном кабинете. Он неторопливо опрокинул внутрь себя стопку виски, даже не поморщившись от крепости напитка. Кристины не стало — но стало больше алкоголя, потому что кроме неё охочих до того в доме не было. Он устало выдохнул, потёр виски, взял в руки карандаш. Написав на бумаге очередное число, Рауль обвёл его в кружок, проглотив ком слёз, вставший внезапно в горле. — Ещё не спите? — Диана пришла незаметно. Молодой человек, согнав пелену мыслей, тряхнул головой, повернувшись в сторону сестры. Две пары голубых глаз столкнулись в необъяснимом взоре. — С вами всё в порядке, Рауль? — Её нет уже месяц, — сухо выдохнул он. Ди поджала губы, с сожалением смотря на ссутулившегося брата. — А так всё прекрасно. — Может быть, она всё-таки сбежала в Париж, как и хотела, — девушка кроткими неслышными шагами прошла в комнату, двигаясь к присевшему в кресло де Шаньи. — Тело ведь не нашли. — И уже вряд ли найдут, — устало констатировал он. — Зимой этим заниматься никто не станет, а по весне… — Диана поняла, что будет с телом по весне, сдержав гримаску омерзения из любви к брату. — Чёрт вас понёс на улицу, сестра? — вдруг строго спросил Рауль. — Я звала её обратно, Рауль, — чуть повысив голос, ответила виконтесса. — Честное слово, я звала её. Но Кристина как будто бы не слышала меня. Всю ночь в доме горел свет, чтобы она смогла найти его! — Зачем ты упрекала её? — его голос был словно крошкой разбитого стекла, на которое ступали медленно и осторожно, но которое неизбежно хрустело под ногами идущего. — К чему это было? — Я была зла на вас обоих, — опустив глаза, прошептала Диана. — Какая низость! Это всегда вина женщины, если муж ей изменяет. Я посчитала, что будет лучше поговорить с ней, чем с тобой. — Она болела, Диана, — сжав на секунду губы, произнёс Рауль. — Продолжительное время и достаточно тяжело. И тем более я не скрывал своей непостоянности. Она знала. Как ты могла видеть, всё было в порядке. — Почему ты не разведёшься с ней? — Диана задала тот вопрос, который молодой человек мог ждать от неё меньше всего. Он даже удивился, посвежевшим взглядом посмотрев на присевшую у его ног девушку. — А что? Сейчас такое практикуют даже в высшем свете. Не обязательно освещать факт вашей неверности друг другу или её болезни. — Ты бываешь так поверхностна и наивна, Ди, — сдержав смешок, Рауль всё-таки кривовато улыбнулся. — Наши отношения не так элементарны, как тебе могло показаться. Кристина не просто театральная певичка, на которой я женился ради забавы. Я любил её. Как бы всё не вышло в конце, это результат наших чувств. Чтобы понимать это, нужно даже не просто знать всю историю до конца, нет — этого будет недостаточно! Нужно прожить это самостоятельно. И вот тогда, быть может, ты бы смогла понять, почему я с ней не развёлся. — Ты помнишь его? — вдруг спросила виконтесса. — Помнишь Призрака? — Не особенно, — соврал ей брат. Говорить об Эрике ему совсем не хотелось. — Жаль. Мне было всего двенадцать, никто не стал мне рассказывать о нём, чтобы не пугать. Неужели он настолько страшен? — Не забивай себе голову, — строго прошептал молодой человек. — Время уже позднее. Тебе пора спать. — Я в конце весны уже буду женой, а вы мне всё приказываете, милый брат. — Достаточно, Диана, — Рауль поднялся со своего места, помог сестре встать с колен и, затушив единственную свечу на столе, взял девушку под локоток, уводя в коридор. — Вы здесь под моей ответственностью, поэтому не оспаривайте. Уповаю на то, что ваш брак окажется столь счастливым, что вы сможете выбирать, что вам делать, невзирая на супруга.