Eddie (since you have been gone)/Эдди (с тех пор как ты ушёл)

Всего в трёх кварталах отсюда, примерно в десяти футах под землёй, Эдди Каспбрак только начинает просыпаться во второй раз в канализации, последние следы сладкого сна покидают его разум, когда он дёргается во сне. — Что… Ричи? — пробормотал он, садясь, его волосы растрепались и упали на лицо. Его разум всё ещё шатался из кармана тепла и безопасности — этого сна. Он почти видел дерьмовую ухмылку Ричи, его дурацкие очки-пробки из-под кока-колы, слышал его смех и игривое, — Эй, Эдс. У тебя не найдётся хорошенького коктейля? Эдди застонал, осознав, что всё ещё находится в канализации, и в момент слепого импульса, подстрекаемый образом Ричи в своём сознании, поднялся на ноги. — Нет, Ричи, — сказал он себе, оглядывая маленькую сырую комнату, — здесь не так уж много хороших коктейлей. Он осторожно протянул руку и провёл пальцами по влажной стене, прежде чем вспомнил, где находится, и съёжился, убирая руку и вытирая её о штанину. Он держал их на бёдрах, моргая и глядя в невероятно высокий потолок. Это было похоже на самый суровый, лишённый Бога собор в мире. Он уставился на мутную воду, скопившуюся в углах комнаты, на таинственные пятна, нарисованные на стенах — влажный груз в воздухе, от которого его лёгкие протестующе заскрипели. — Боже, моя мама сейчас была бы в бешенстве, — прохрипел он. Он уже начал задумываться, не поймал ли он здесь какую-нибудь амёбу, пожирающую мозги — похоже, слишком хорошо со всем этим возвращением из мёртвых/застрявшим в буквальном смысле в дерьмовой дыре, на его вкус. Он вздрогнул, подумав о поездке к доктору, которую ему предстояло совершить. Впервые в жизни ему могут поставить какой-нибудь диагноз, вместо того чтобы врачи просто кричали на его мать. Этой мысли было достаточно, чтобы Миссис Кей перевернулась в гробу. Эдди почти слышал, как она причитает, «Эдди-Медвежонок, ты не можешь меня бросить! Это всё из-за той шпаны, с которыми ты тусуешься, да? Они сделали это с тобой, Эдди!». Эдди вздрогнул. Да, мысль о том, чтобы пойти к врачу, приводила его в ужас. То есть, если он вообще когда-нибудь выберется отсюда. Движимый этой мыслью и не слишком увлечённый тем, как голос матери, казалось, эхом отражался от стен пустой комнаты, он двинулся вперёд. Канализационные трубы под Дерри были головокружительно большими, несмотря на то, что они были бесплодны, словно давая место злу размножаться, ветвясь, как корни дерева. Паутина трещин занимала большую часть серых цементных стен, и Эдди вздрогнул, вспомнив, что это правда, паукообразная форма. Он старался не дышать через нос — затхлый воздух был холодным и грязным, казалось, покрывал его язык какой-то грязной плёнкой, когда он бормотал себе под нос. Боже, никогда в жизни ему так не хотелось принять душ. Он спотыкался о различные неопознанные тотемы, разбросанные по комнате, как детские игрушки, неуклюже торчащие, как сталагмиты. Одной мысли о том, что из земли может торчать что-то, способное пронзить его, было достаточно, чтобы ледяной шок ужаса пронзил его, вызвав тошнотворно-тёплую волну рвоты. Его пронзило, как, чёрт возьми, он всё ещё жив? Он уткнулся подбородком в воротник рубашки, приподнял подол, слепо ощупывая рану. Рана, как он обнаружил с болезненным вздохом, всё ещё была на месте. Это была жгучая, зияющая рана на его бледной коже, покрытая галькой по краям и достаточно неприятная, чтобы заставить солдата упасть. Жар, казалось, пульсировал как сердцебиение вокруг этого места, и когда его пальцы скользнули по бедру, он почувствовал неровный порез — то, что, должно быть, было выходным отверстием, закрывающимся в приподнятый шрам. Он поморщился, слегка всхлипывая, когда стягивал рубашку вниз, боль, казалось, усилилась теперь, когда он увидел повреждения. Эдди никогда не умел обращаться с травмами — казалось бы, проведя бессчётное количество дней в больницах из-за отчаянных мольб матери, только чтобы получить чистую справку о состоянии здоровья, без исключения, каждый раз он привыкал к мысли о том, что ему больно. Но этого не произошло. Эдди начал понимать, что в Дерри всё идёт не так, как должно быть. Во всяком случае, параноидальное материнское воспитание его матери-птицы было лишь катализатором для пожизненного страха, который он будет развивать, будучи раненным. Он всегда ждал этого момента — момента, когда она бросится и спасёт его, прежде чем неуловимая угроза доберется до него. Он не переставал ждать. Но теперь она ушла, и как бы сильно Эдди не обижался на свою мать, нельзя было отрицать, что он стал в какой-то степени зависим от приюта, который она построила для него. Чушь или нет, но это было всё, что Эдди знал большую часть своей жизни, и это, казалось, кровоточило через его прошлое, в его настоящее, как пролитая бутылка чернил, окрашивая то, что лежало перед ним. Без матери, кто мог бы схватить его и спасти, когда ястреб вцепится ему в горло? Будет ли он просто лежать там, съёжившись, желая, чтобы кто-нибудь был героем, кроме него? Он не был героем, твёрдо решил он, герои не пугаются, герои не становятся мягкотелыми, и герои, конечно же, не плачут по своим матерям. «Я любовник, а не боец», — промурлыкал в его голове голос Ричи. Несмотря ни на что, Эдди поймал себя на том, что нежно смеётся над этим воспоминанием. Тем летом Ричи открыл для себя классический рок и особенно любил «Кинкс», потому что, конечно же, был им. — Они тебе нравятся только из-за имени! — запротестовал Эдди, агрессивно ковыряя травинку в Пустоши. — Откуда ты знаешь, что такое перегибы? — спросил Ричи, прежде чем ухмыльнуться, — Ты вляпался в какое-то странное дерьмо, Эдс? Нравится, когда тебя шлёпают и называют плохим мальчиком? Эдди был в ужасе от этого, становясь ярко-красным, как он закричал, — Нет! — О, — сказал Ричи, всё с той же дерьмовой ухмылкой на лице, — я понимаю — тебе нравится, когда тебя называют хорошим мальчиком. — Нет! — крикнул он, внимательно сморщив нос, — Я не люблю, когда меня так называют! — Эдс… — И особенно мне не нравится, когда меня называют Эдс. — Ав, Эдс, — проворковал Ричи, весело обнимая его за плечи, — всё это часть жизни на этой большой, тупой Земле — жизнь течёт, а люди становятся всё более изворотливыми. — Ричи! — Правильно, Эдди, скажи моё имя, — глупо сказал он, откидывая голову назад в смехе, когда Эдди попытался отползти от него с искажённым от ужаса лицом. — Это так отвратительно, Балабол. — Да ладно тебе, Эдс, тебе это нравится, — ухмыльнулся он в ответ. Эдди грубо толкнул его в грудь и пошёл прочь. — Эй, Эдс! Подожди! — услышал он голос Ричи. И, несмотря ни на что, он поймал себя на том, что нежно смеётся в тот день, неохотно принимая руку Ричи, обвившую его спину, когда они шли через поля. Он прикусил губу при этом воспоминании, и лёгкая улыбка расплылась по его лицу. Он нашёл дверь и взялся за ручку, бросив последний взгляд на то, что должно было быть его могилой, прежде чем шагнуть в тёмные, пустые воды канализации.