Eddie (since you have been gone)/Эдди (с тех пор как ты ушёл)

Ричи съёжился, когда его нога погрузилась в холодную воду канала, насквозь промокнув белые носки и хлопчатобумажную ткань снаружи ботинок, склеив пальцы в один холодный обрубок. Его руки инстинктивно сжались, и он стиснул зубы, игнорируя все инстинкты, которые он должен был пройти, чтобы просто выйти из воды и вернуться домой, где он мог бы хандрить, может быть, выкурить ещё одну сигарету и вполуха посмотреть повтор «Золотых девчонок». Но потом он подумал об Эдди — наверное, до смерти перепугался, когда проснулся один. Он думал о том, как тот бесконечно бродит по тёмным, ветхим туннелям канализации, пока не рухнет окончательно, и этой мысли было достаточно, чтобы его сердце дрогнуло, а нога сделала ещё один шаг вперёд. «Ещё один шаг, Рич,» — сказал он себе, — «ещё один шаг, а потом ещё один. Просто продолжай». Он впал в какую-то монотонную картину, медленно ковыляя к большому, вырезанному входу в канализацию, и не сосредотачивался ни на чём другом, кроме как переставлять одну ногу за другой, пока не оказался внутри круглого отверстия. Именно в этот момент он обернулся, бросив последний взгляд на голубое небо над головой, что вполне могло быть последним. Стоило ли оно того? он подумал про себя, стоит ли рисковать потерять всё в погоне за чем-то настолько непостижимым, что даже последняя угасающая искра удивления и веры, казалось, погасла под сокрушительной тяжестью всего этого? А потом он подумал об Эдди — Эдди с его дурацкими короткими шортами, которые сводили его с ума, и его дурацким ингалятором, который он включал, как будто это была не просто вода, сдобренная камфарой. Эдди с его маленьким телом и нежным лицом, которое было обманчиво хрупким — когда он был, возможно, самым сильным из них всех. Эдди со своим дурацким «любовником» и дикими глазами. Его постоянное нытьё и то, как он говорил милю в минуту, когда ему действительно позволяли. Единственный человек, который мог переубедить даже Ричи. То, как он морщил нос, когда испытывал отвращение, которое часто, чаще всего, было направлено на самого Ричи. То, как он заставлял Ричи смеяться, как никто другой, даже если это было в основном за его счёт. Он подумал о мальчике с блестящими глазами и быстрыми губами, которые заставили бы его мать устыдиться, о мальчике, который был бесконечно предан своим друзьям, часто жертвуя своими собственными желаниями и потребностями ради них. Он снова и снова думал о мальчике, из-за которого так трудно было уйти. Мальчик, который со временем превратился в самого себя, хотя он всё ещё был очаровательно вертикально поставлен. Мальчик, который в буквальном смысле выбрал самую скучную работу в мире и женился на женщине, которая была так похожа на его собственную мать, что это было и смешно, и так по Эддиному. Мальчик, который даже спустя двадцать семь долгих лет всё ещё ненавидел, когда его называли «Эдс». Мальчик, который даже после стольких лет оставался первой и единственной любовью Ричи. — Для тебя, Эдс, нет ничего, что не стоило бы того, — прошептал он про себя, — ничего. С этими словами он шагнул в тёмную, зловонную пасть канализации и на этот раз не оглянулся.

***

Примерно сорок минут спустя, глубоко в извилистых туннелях, проходящих под Дерри, Ричи Тозиер начинает приближаться к средней половине канализации. Без ведома Ричи, Эдди находится всего в нескольких милях отсюда и только что прошёл через вход в туннель, идущий в противоположную сторону. Ричи был холоден, несчастен и полон решимости. Его волосы безвольно свисали на лоб, скользкие от конденсата и оттого, что его несогласованному телу приходилось преодолевать мили воды против течения. Тусклое освещение не слишком успокаивало его нервы, задавая медленный, нервный ритм, когда его сердце угрожало выпрыгнуть из груди. Он пробирался через отвратительные воды, отмечая различные предметы, разбросанные по земле, как перевернутые корабли, вываливающиеся на скользкую, пустынную землю в одном унылом, преждевременном конце. Там было тревожное изобилие различных предметов одежды — все они свалены вместе в отвратительные липкие кучи, ткань слишком растянута и неестественна по форме, когда они плыли. Ржавая пара роликовых коньков. Бродячая, треснувшая кукольная голова прямо из фильма ужасов. Мёртвый фонарик катился по бетонному полу. Ричи провёл инвентаризацию каждого знака, проплывавшего мимо него, как будто если бы он мог опознать его, удушающая неизвестность не казалась бы ему такой ужасающе внушительной. Он даже увидел одинокую пару кружевных трусиков, покачивающихся в воде, и такой же бюстгальтер на буксире. Раньше Ричи мог бы рассмеяться, сказать что-нибудь вроде: «У тебя сегодня горячее свидание, Пеннивайз?» …или что-то столь же глупое, но сегодня он, похоже, не мог найти в себе этого. В этом больше не было ничего смешного. Он ненавидел Оно всем сердцем, потому что именно Оно забрало Эдди. Он просто с несчастным видом смотрел на носилки, уставший от того, что ему приходится пробираться сквозь чистую грязь. Нечистоты, просачиваясь сквозь штанины и прохладно просачиваясь по коже, становились всё более зудящими и грубыми — желание почесать её было почти невыносимым. Пот прилипал к больной спине, мышцы протестовали, а нервные окончания горели и жгли под пульсирующей кожей, оживляемые трепещущим сердцем с каждым шагом. Он наткнулся на отверстие иллюминатора, зарешеченное железными прутьями, оставлявшими между решётками только отверстия размером три на три дюйма. Под кислым, вездесущим запахом канализации скрывался сильный запах бензина, заметил Ричи, нахмурившись. Он посмотрел себе под ноги, разглядывая сквозь неподвижную воду маленькую серебряную зажигалку, лежащую на дне. Холодок пробежал по его спине — такой же холодный, как прикосновение смерти. Такой же неумолимый, как жестокий зимний ветер. Холод, который проникает сквозь твои кости и проникает в самую сердцевину твоей сущности. Ричи сунул руку в мутную воду и почувствовал, как чья-то рука коснулась его руки. Он закричал, отпрянув. Действие швырнуло его назад в воду, когда он боролся со свинцовой тяжестью, пробивающейся через канализационные трубы и через его ноги. Он приземлился с тошнотворным всплеском, вода была не настолько глубока, чтобы утопить его, но достаточно глубока, чтобы полностью промочить джинсы вдоль лучшей половины рубашки. Его руки вцепились в скользкую воду, как тиски, скрюченные неудобно туго, когда его ногти царапали бетон, крик разрывал его лёгкие. Восковая рука плавала по серой воде неторопливо и лениво, сине-зелёные вены паутиной расходились по забрызганным белым костяшкам. Прикреплённый к руке был, пожалуй, зрелищем ещё хуже. Он проследил за рукой до предплечья, до места соединения плеча с шеей и увидел ухмыляющееся грязное лицо Патрика Хокстеттера — или то, что от него осталось. Его бледное лицо было восковым и тусклым, чёрные глаза смотрели на Ричи с ужасающей убеждённостью. Как будто он был полностью уверен, что сможет убить Ричи, даже из мёртвых. Ричи тоже чувствовал, что может. Та, казалось бы, постоянная усмешка, которая была у него при жизни, осталась запечатлённой на его лице, маленькие красные полосы в уголках губ, где кожа была сырой и шелушащейся. Его зубы грязно поблёскивали, подмигивая в тусклом свете. Его жёсткие каштановые волосы прилипли ко лбу, покрытому ужасными нарывами, которые тянулись вниз по щеке и подбородку, где зияла пульсирующая рана, глубоко врезавшаяся в кожу. Он практически слышал, как насмешливый голос Патрика жарко дышит ему в ухо. «Куда ты идёшь…» — …Пидор, — он вспомнил, как тот растягивал слова, его чёрные глаза были пусты и бесконечны, а на лице играла жестокая улыбка. Он щёлкал зажигалкой в руке — навязчивый жест, призванный истощить сдерживаемую, неконтролируемую энергию, которой Ричи мог сопереживать. Они с Патриком оба были живыми проводами в человеческом обличие, только в то время как Ричи согревался только для Эдди, он, казалось, обжигался об Патрика каждый раз. — Да пошёл ты, Хокстеттер. Иди отсоси своему отцу. Патрик ликовал — и только в этот момент Ричи понял, что с Патриком что-то не так. Крадучись к нему, Ричи не в первый раз в жизни пожалел о своих словах. — Ты думаешь, что ты действительно смешной, а, Тозиер? — он хрипел, эта мерзкая ухмылка смотрела на него сверху вниз, как комета на аварийном курсе к Земле. Он грубо толкнул Ричи в грудь, повалив его на траву, нависая над ним, как страшная, рычащая фигура Пола Баньяна. Грязь запеклась на локтях Ричи, задница вдавилась в заросшее поле, а по пояснице разлилась тупая боль. Он поднял глаза сквозь запачканные очки и увидел, как долговязое тело Патрика Хокстеттера вздымается, когда он ухмыляется ему сверху вниз, весь в бездушных глазах и дьявольских зубах. Его соски под жёлтой рубашкой затвердели — выцветший кот Том смотрел на него сверху вниз, высунув язык, как ковёр. Рот Патрика последовал его примеру, облизнув губы, когда он наклонился ближе к Ричи, горячее дыхание обдало его лицо. — Знаешь, мы с тобой не такие уж разные, — протянул он, зажигая и выключая зажигалку, маниакально открывая и снова открывая её. Щелчок. Выкл. Щелчок. Выкл. Ричи наблюдал, как серебряный наконечник вспыхнул крошечным бело-голубым пламенем, парализованный видом нависшей угрозы, и безумный человек ухмыльнулся ему. Он практически чувствовал жар зажигалки на своей щеке. Сцепление Патрика было туго, как он зажал руку на плече Ричи, прижимая сокрушительно тяжело в грязи, на одежде до края его рубашки. Ужасный крик застрял в горле Ричи, не совсем встретившись с воздухом, когда он погрузился в его грудь, как свинец. В тот момент всё, о чём Ричи мог думать, было: «О Боже, он действительно собирается это сделать. Он действительно сделает это, и я закончу тем, что мой труп будет выброшен в пустошь, просто ещё один из безымянных, безликих мёртвых педиков Дерри». Одной этой мысли, смешанной с ощущением тлеющего жара, вдавливающегося в его бледную кожу, было достаточно, чтобы вырвать крик из его горла. — Совершенно верно. Кричи, Тозиер, — рассмеялся он, таща его за собой, пока тот выжигал дорожку из угольков вдоль его правой бедренной кости, — кричи, зови своего маленького парня. — Он не мой… — Ричи задохнулся от боли, закрыв глаза, — он не мой парень, ты, грязный ублюдок с крысиной мордой. Отпусти меня! Он пнул Патрика, который даже не вздрогнул, просто на мгновение убрал зажигалку, позволив пламени погаснуть. Он посмотрел на него сверху вниз с ухмылкой, которая была воплощением самодовольства. — Мы все знаем, что ты вырезал его имя на мостике поцелуев, Ричи, — сказал он тихо, снисходительно, глядя на него. Ричи почувствовал, как что-то горячее сжалось у него в животе, распространяясь по крови, как яд, когда он внезапно почувствовал себя очень слабым и очень испуганным. Его щёки вспыхнули гневным румянцем, но Ричи было не более чем стыдно. — Ты знаешь об этом? — спросил он дрожащим голосом, горячие слёзы угрожали пролиться из его глаз от ослепительной белой вспышки боли, которая разлилась вокруг ожоговой раны. — До сих пор не знал, — небрежно ответил он, и Ричи почувствовал, как его сердце всё глубже погружается в гнетущую темноту, которую он слишком хорошо знал. Патрик пожал плечами: «Я так и думал, учитывая, что все педики ходят именно туда». При любых других обстоятельствах Ричи закатил бы глаза, изобразил бы свою лучшую дерьмовую ухмылку, прежде чем сказать что-то вроде: «А откуда ты это знаешь, Хокстеттер? Хочешь нам что-нибудь сказать?». Но он чувствовал себя беспомощным и бессмысленным, и только смог тихо всхлипнуть, когда его ожог продолжал вопить, посылая силовое поле тепла, медленно поднимающееся вверх по его телу. — Знаешь, — сказал Патрик, дыша почти в рот Ричи, когда тот наклонился, — говорят, что виновные люди не могут лгать. Он снова щёлкнул зажигалкой, пламя бросило тошнотворный оранжевый свет на его лицо. Брюки Патрика теперь были туже, голова дальше, когда он прожёг путь через бедро Ричи, клеймя его каким-то грубым символом, без сомнения. В его глазах появился какой-то болезненный блеск, и именно в этот момент Ричи осознал одну из величайших истин своей жизни, которая заключалась в том, что, возможно, самые худшие монстры из всех были людьми. Ричи никогда ещё не было так стыдно. Когда Патрик отстранился, бросив ему последнюю улыбку, прежде чем засунуть закрытую зажигалку обратно в переполненные карманы, оставив Ричи одного и раненого в траве, он, наконец, смог хорошо рассмотреть то, что было выжжено на его коже. Там, мерзкими, грубыми детскими каракулями красного цвета, был перевернутый треугольник — сырой и приподнятый. Он был заклеймён. Отмечен. Нарушен. В тот день Ричи, прижав к себе рвущуюся рану, свернулся калачиком и заплакал. Он плакал долго, пока слёзы не иссякли, а потом заплакал ещё раз. Отчаянные, судорожные рыдания, которые увеличивали количество любых слёз, которые могло дать твоё тело, пока его горло и глаза не стали такими же кровоточащими, как кожа на его торсе. Никогда ещё он не был так унижен. Когда Ричи очнулся от ужасных воспоминаний — таких же свежих и нежных, как в тот летний день — он почувствовал, что его бьёт дрожь, а в животе, где всё ещё оставался маленький шрам, разливается сочувственная волна тепла. Ричи обхватил себя руками в тёмной канализационной воде и заплакал.