***
Где-то на этом огромном, раскатистом поле битвы, из которого состояло небо, Билл Денбро пил свой последний напиток в полёте, его самолёт должен был приземлиться через час. Он провёл в самолёте уже пять из них, дрожащими руками поднося ко рту дешёвое виски. Его ноутбук лежал брошенный на столике перед ним — его борющаяся рукопись практически умоляла его поднести пальцы к клавишам и написать что-нибудь, что угодно. Но он обнаружил, что не может оторвать глаз от окна, наблюдая, как мир на мгновение замирает. На Земле всё было бы не так застойно. Из динамиков донеслось приглушенное объявление, далёкое мерцание света в углу периферийного устройства Билла, скучно смешавшееся с монотонными звуками устало комментирующих пассажиров и коротким писком. Воздух был разрежённым и спёртым, капелька пота медленно скользила по его руке, останавливаясь против климата, где она оседала на коже его боков. Несмотря на благоухающий климат металлического ящика и шикарную куртку Билла, плотно облегавшую его тело, он почувствовал, как по всему телу пробежала холодная дрожь. Он подумал о доме своего детства в Дерри, где поселилась уютная, похожая на визитную карточку семья, самый младший ребенок — с широко раскрытыми глазами, тронутый его ледяной, неумолимой травой, с дырами, выжженными в его глазах от того гнетущего, неизбежного огня, который кипел и шипел за этими мёртвыми зрачками. Он умер в том доме развлечений, в ночь праздника Дня канала, и только тонкое зеркальное стекло и безбожный мир стояли между ним, малышом и спасением. Пеннивайз разорвал его на части прямо у него на глазах, густая, молодая кровь брызнула на стекло, как пейнтбольные шары — целая жизнь закончилась так же быстро. Он изучил газету, засунутую в передний карман его сиденья. «Дерри Таймс», гласила она старыми Шекспировскими каракулями. Под размашистым заголовком лежала небольшая коробочка, посвящённая объявлениям. Рядом с объявлением о найме няни, с ужасающей болезненной иронией, висел плакат «пропала без вести», весёлое лицо молодой девушки было выгравировано чёрными чернилами. На одной щеке у неё было серое пятно от отпечатка ладони — родимое пятно, и притом внушительное. Такие, за которые тебя бы задирали в начальной школе Дерри много лет назад. Из-за чего над тобой бы издевались даже сейчас. Билл почувствовал, как в груди у него что-то сжалось, как воздух одним резким, негодующим движением покинул лёгкие. «Наверное, она тоже мертва», мрачно подумал он. Он думал об этой семье, о том, как она, вероятно, сейчас становится скелетом своей истинной формы — мёртвой тушей того, что когда-то было. Они все ещё цеплялись за надежду, что этот мальчик всё ещё жив, как Билл, или они приняли жестокую, неумолимую правду, как его отец? Билл не мог решить, какая реакция была более смелой. Билл никак не мог решить, какая из реакций меньше всего разорвёт тебя изнутри. Дрожащими руками он снова поднёс стакан ко рту и одним судорожным глотком допил виски. Он вспомнил, как жара, казалось, покинула резиденцию Денбро в тот день, когда умер Джорджи. То, как дом, казалось, опустился на тридцать градусов, когда они нашли его оторванную руку в дождевике, висящую над канализацией. Как его мать играла на пианино, становясь всё более и более унылой, клавиши падали вяло, нестройно, когда его мать играла, как женщина, пытающаяся убежать от своих демонов в каждом порыве её пальцев по гладким клавишам из слоновой кости. Струны устали, а верхушка покрылась пылью, пока музыка не прекратилась совсем. Звук вскоре сменился почти постоянным резонансом рыданий его матери, задыхающихся рыданий, просачивающихся вверх по лестнице и через решётку вентиляционного отверстия в его спальне. Он помнил, как колотил кулаками по стене, пока костяшки пальцев не треснули и не начали кровоточить, а потом зажал уши руками и соскользнул вниз по ушибленной стене на пол, где рухнул в судорожных рыданиях. «Перестань плакать!», ему хотелось закричать, «мы все держим это в себе — это нечестно, это нечестно!» Но в глубине души он знал, что его отец справляется с этой задачей ничтожно мало. Иногда Билл слышал громкие удары, доносившиеся из гаража поздно ночью, как будто кто-то принёс в дом кувалду. Он просыпался и шёл по разбитым следам, оставленным позади. И если существовала гравитационная сила, которая связывала семью Денбро вместе, то она была сломана в тот день, когда умер Джорджи, отправив всех их на эту незнакомую территорию, потерянную для бесконечного толчка и притяжения времени. Билл парил в этом пустом пространстве — в этой холодной, жестокой Вселенной, пронзительные крики резали воздух, как нож, разрывая нити, которые когда-то связывали их вместе. «Ты чувствуешь то же самое», думал Билл каждый день, «так почему же вы плачете так далеко друг от друга?» Да, он зажал уши руками, кровь текла по щекам и заливала слёзы, пока он плакал, плакал и плакал. «Билл», вспомнил он вопрос Беверли на следующий день, «это ты…» …хорошо? — сказал голос рядом с ним, и он уронил пустую рюмку на землю, разбив её вдребезги. Мерцающие звуки его треска над землёй замерли возле его ноги, которая ошеломлённо зависла над обломками. — Простите, что? — сказал Билл, поворачивая голову, чтобы посмотреть на стюардессу, стоящую в проходе рядом с ним, которая начала выглядеть обеспокоенной. — Я спросила, вы в порядке, сэр? — повторила она, с любопытством глядя на него. Он вздрогнул, издав хриплый смешок. Он был невесёлым и тяжело висел в воздухе. — Я в порядке, — сказал он, осторожно отодвигая от себя осколки стекла и застенчиво поправляя воротник рубашки. — Очень хорошо, сэр, — сказала она, обводя взглядом проходы. Она похожа на нервную птичку, подумал Билл, и сердце его сжалось: Стэн. — Вы должны пристегнуться, — сказала она извиняющимся тоном, бросив многозначительный взгляд на мигающий знак справа от него, — Я боюсь, мы столкнулись с некоторой турбулентностью. Больше, чем ожидалось изначально. — Да, — сказал Билл, пристёгивая ремень безопасности, а затем, больше для себя, чем для неё, сказал, — так всегда бывает, не так ли? Ещё раз бросив на него быстрый взгляд, она нахмурила брови, и на лбу у неё появилась небольшая морщинка. Она была молода, и годы мало что сделали, чтобы состарить её, разрушить её. — Сэр, вы уверены, что с вами всё в порядке? Билл просто смотрел на неё так отстранённо, что почти смотрел мимо неё, его глаза затуманились таким взглядом, что стюардесса вздрогнула рядом с ним, как будто её бросили в ведро с ледяной водой. — А почему бы и нет? — спросил он с легкой улыбкой на лице, — Я иду домой.***
В потёртых мягких креслах аэропорта Дерри сидел Майк Хэнлон с задумчивым выражением лица и золотыми часами на запястье. Он смотрел, как тикает время, медленно, томно, и на мгновение задумался, делают ли остальные то же самое. Майку, пожалуй, было удобнее всего вернуться в Дерри, ведь он прожил там двадцать семь лет. На самом деле, Дерри ощущался для него больше домом, чем Флорида, что было пугающей мыслью. Без ведома Майка Хэнлона это чувство было всеобщим среди Неудачников, которые чувствовали себя не так, как будто они шли не навстречу своей погибели, а скорее как будто они шли прямо через парадную дверь своего собственного дома детства. Самое смешное в кислой фамильярности то, что она всё равно остается фамильярностью. Глубоко внутри, нравится вам это или нет, что-то пустило корни глубоко внутри вас, и точно так же, как прилив, оно может утащить вас обратно в сорняки, когда ему заблагорассудится. Это даже не будет трудно. Тот жаркий летний день 1989 года, когда они поднесли к ладоням зазубренный осколок стекла и дали клятву, неразрывно связал их всех с Дерри. Они ничего не могли сделать, чтобы изменить это. Майк бесцеремонно задался вопросом, если бы, если бы дали шанс: Стали бы они это делать? Могли ли они это сделать? Дело в том, что, когда вы владеете кувалдой, всё начинает выглядеть как гвоздь. И именно это сделал дух Дерри; эксплуатировал твои слабости, разрывая эти рваные, пульсирующие раны и вонзаясь в них, пока ты не закричишь «пощади, пощади!». А потом Дерри улыбался и продолжал разрушать. Именно так и поступил Дерри — Майк знал это достаточно хорошо. Зло не покидало Дерри каждые двадцать семь лет, просто становилось менее локализованным. И, может быть, это было ещё хуже, когда ты не мог определить место раны. Где вы могли бы поместить бьющееся, пульсирующее сердце всего этого. Где не знаешь, чего бояться. Ещё раз взглянув на часы, Майк Хэнлон поудобнее устроился в кресле и стал ждать остальных.***
Неудачники встретились в идеальном сопоставлении того, как это произошло много лет назад летом 1989 года. Не было никакого Бена Хэнскома, неуклюже скользящего по зазубренным камням карьера, с животом, вздёрнутым до груди, с инициалами Генри Бауэрса, яростно кровоточащими из живота. После них не было банды Бауэрса — вообще не было банды Бауэрса. Но, возможно, самой глубокой потерей для них было отсутствие Эдди, посасывающего свой ингалятор. Именно это воспоминание толкнуло их дальше в ложе молчания, никто не осмеливался произнести ни слова, боясь потревожить что-то хрупкое. Из страха вмешаться в непонятные им факторы. Они просто неловко стояли посреди этого ослепительно белого аэропорта, люди разбегались вокруг них, как тараканы, не обращая внимания на странно мощный круг, который только что соединился. Они вернулись домой. Дом — забавно, как такое место, как Дерри, всё ещё может быть домом, несмотря на всё, что случилось. Что эта холодная, пронзительная хватка всё ещё может быть такой внутренней. Где-то глубоко под скелетообразным телом Дерри уверенно, ровно билось сердце, и там, глубоко в этом соединении, их сердца тоже бились. Вздохнув в молчаливом согласии, они шагнули в прохладную тёмную ночь. Солнце начало садиться в большой спешке, последние лучи света выжимались из неба, когда бледное лицо осени подняло голову. Всё менялось. Когда они сели в такси, припаркованное снаружи, они обнаружили, что смотрят в окно, далеко за горизонт. Если бы вы проследили за их взглядом в этот момент, он привёл бы вас прямо к каналу, где через пять минут появился бы очень усталый Эдди Каспбрак. Когда двигатель с шипением ожил, машина рванулась с места, с рёвом проносясь по проторенным дорогам Дерри в последний раз.«Все дети Божьи устают, когда они бродят
Разве ты не хочешь пойти домой?
Разве ты не хочешь пойти домой?»