Sanitarium

Прошло около трех недель с того момента, как Стюарт Пот оказался в больнице. За это время он начал пить из трубочки под контролем медсестры и набрал два килограмма. Он стал спать больше шести часов в день. Он ежедневно мылся, чистил зубы и носил урологические прокладки (известно, кто прописал). Он слушался санитаров и вёл себя прилично. Он почти не царапался, когда ему давали невкусные лекарства и кололи под кожу страшные иголки. Все шло к тому, чтобы перевести его в многоместную палату — теперь это лишь вопрос времени. В свободное время, которого у него был целый вагон, он сочинял песни. Часть из них он тут же забывал, и поэтому жутко грустил, иногда даже плача по ночам, зато те, где слова попроще, он повторял целыми днями, да так, что они застревали не только в его голове, но и в головах всего медицинского персонала. Изредка, если он хорошо попросит, ему разрешали посмотреть телевизор вместе с охранником, правда там было совсем мало каналов, но мелодрама про девушку с фермы и столичного бизнесмена ему понравилась. Однако любимым его развлечением стали прогулки. Мердок выгуливал его по утрам три-четыре раза в неделю, и каждый раз, слыша знакомый голос, Стю вскакивал с места, радуясь новой вылазке за пределы страшно скучного и невыносимо душного помещения, падал узкой задницей в широкую коляску и морально готовил себя к встрече с пандусом, который с каждым разом казался ему чуть менее скользким и более пологим. Да и доктор уже не казался ему человеком, который способен причинить ему вред. У них, кажется, выстраивались особые отношения. Доктор всегда разговаривал с ним, интересовался самочувствием, на что Тасспот с радостью отвечал, не стесняясь делиться самыми деликатными проблемами и жаловаться на особенно злых медсестёр. Никкалс в свою очередь слушал, запоминал и принимал меры, а заодно советовал, как легче перенести ломку и как бесшумнее испражняться. А ещё он часто рассказывал забавные истории: о том, как он пытался бросить пить, как чуть не проспорил свою верную бас-гитару с подписью Пита Уэя, и как к нему агрессивно подкатывала пациентка, чуть ли не залезая в штаны — над последним рассказом Стюарт весь раскраснелся, зато врач и глазом не повел — лишь от души посмеялся. Иногда Мердок давал ему поиграть в свой телефон, и тогда двадцатипятилетний мужчина, словно ребенок, садился на лавочку и играл то в Змейку, то в Пакмана, вскрикивая каждый раз, когда призраки зажимали его желтый кружочек в угол. Доктор пользовался таким живым увлечением, чтобы отойти в сторонку и покурить, не дразня его. Стюарт обожал прогулки, как домашний пес, и готов был тащить Мердока на улицу даже в ливень. Тот, конечно, не любитель топтать лужи в восемь утра, но иногда щенячий взгляд весомее любого аргумента. — Нагулялся, бестолочь? Мердок хоть и ругал парня, но сам прекрасно понимал, чья это вина: он сам вчера не подумал и согласился на дурацкую затею пациента, который не соображал, что его слабенький организм не оценит прогулку под моросящим дождем в пятнадцать градусов тепла. Теперь, вечером следующего дня, Тасспот лежит на своей кушетке, весь грустный и бледный, смотрит на него несчастными покрасневшими глазами, словно пытается пристыдить — и у него неплохо выходит. Ещё и носом шмыгает, и губу жуёт, дополняя образ. Закрыв за собой дверь, Никкалс подошел ближе, рассматривая больного, на которого впервые за много дней нацепили смирительную рубашку. — Бунтуешь, да? Мне про тебя все рассказали, — мужчина слабо усмехнулся, вспоминая возмущенное личико медсестры, демонстрирующей укушенные пальцы. Никто уже и не ожидал, что он вновь начнет обижать медиков, но сегодня, похоже, у него был плохой день. Усевшись на край грязного матраса, с которого давно съехала простынь и оказалась, измятая, в ногах, Мердок протянул руку и потрогал тыльной стороной покрытый нездоровой испариной лоб. Горячий. Каким же он еще должен быть? — Горло болит, — сипло пожаловался парень, виновато глядя куда-то в стену, на которую он успел вдоволь налюбоваться. — И голова. Она никак не проходила, и я… та женщина меня так раздражала… Никкалс слабо хмыкнул и понимающе покачал головой: не будь он доктором, он бы, наверное, тоже всех покусал, исцарапал да ещё и отпиздил ногами. Может, когда он сопьется и потеряет рассудок, он собьет насмерть какого-нибудь невнимательного пешехода, а потом вернется в эти стены и будет злорадствовать над тем, как его бывшие коллеги моют его горшки и терпят плевки в лицо. Хотя если серьезно, это отвратное место — последнее, где он хотел бы провести свою старость. — Смотри, лекарств тебе никаких не прописали, но от горла я принес кое-что, — пояснил доктор и достал из широкого кармана своего халата пачку вкусных на вид мятных леденцов и бутылочку менее вкусных капель для носа — Это чтобы не закладывало. Стюарт послушно подставил ноздри, чуть запрокинув голову, но все равно зажмурился, вспоминая, как совсем недавно в эти ноздри ему совали мерзкие трубочки, которых он боялся, как огня, и не позволял никому в себя вставить, пока на горизонте не появится Мердок. К счастью, эта процедура длилась всего пару секунд и не шла ни в какое сравнение с кормежкой. А ещё, словно в награду за терпение, ему положили в рот освежающий леденец. — Вот так. Сейчас все, что от тебя требуется — это спать целыми днями. Мне бы такую жизнь… — пошутил Мердок, закинув лекарства обратно в халат. Стюарт, казалось бы, был слабым и сонным, но всё же что-то ему мешало закрыть глаза и последовать инструкции. Что-то не давало спокойно жить, и Никкалс даже в тусклом свете ламп из коридора видел, как его глаза, наполовину заполненные кровью, были влажными от слез. — Ну, рассказывай давай. Что ещё болит? — Ничего, — парень бездумно ответил простуженным голосом, глядя куда-то в сторону. Врет он так же хорошо, как Мердок катается на коньках. К слову, на коньки он встал лишь один раз в жизни, но тут же грохнулся и вывихнул ногу — на этом его спортивные достижения кончаются. — Тогда я пошёл? — Нет. Стюарт был сейчас похож на девчонку — надутую, обиженную и ожидающую, когда её парень наконец прочитает её мысли и сделает то, что она хочет. Прямо как его бывшая. Мердок, как человек толстокожий и не шибко проницательный, такого поведения терпеть не мог. Он уже хотел было встать и захлопнуть дверь за пациентом, который лежал и чего-то выжидал, но Стю вовремя уловил чужое раздражение и набрался смелости говорить. — Т-ты… не мог бы на меня лечь? На минуту в палате воцарилась самая неловкая тишина за всю историю человеческого существования. Никкалс ждал пояснения. Тасспот ждал, пока его просьбу исполнят. — Я не могу расслабиться. Дома я клал на себя всякие вещи чтобы… ну… давило сверху, знаешь? А тут… Стю стыдливо сглотнул слюну вместе с соплями, желая провалиться под землю. В его пустой голове это объяснение звучало справедливо и убедительно, но врач прожигал его таким взглядом, будто только и ждал, что он улыбнется и скажет: «да ты чего, я же пошутил так, ” — ляжет на бочок, повертится немного в своей неудобной рубахе и сладко уснет. — Ты серьёзно? — нет, Мердок, конечно, слыхал и куда более ненормальные просьбы за пятнадцать лет работы в этом учреждении. Кто-то просил его набить татуировку, «как в тюрьме», некоторые умоляли их придушить, обещая, что они никому не расскажут, а один мужчина настойчиво требовал, чтобы доктор ему подрочил, потому что уж очень скучал по чужой ласке, но получал он за это лишь по морде. Но всё же такой запрос было немного неожиданно слышать от того, с кем он почти сдружился и готов был поболтать за жизнь в каком-нибудь пабе, если бы не его проблемы с головой. Но Мердок уже привык идти на его поводу. Привык к тому, как его жалобные глазки давят на совесть. Вдавливая мирно засыпающего пациента в кровать своим весом, доктор думал о том, что если Стюарт хорошо попросит, он ему и татуху на груди набьет, и подрочит, и даже задницу свою подставит. Разве что убивать откажется — просто даст по шее разок. И как он до такого докатился? Стареет, не иначе.