hyung

— Эй, Чонгук-и, смотри, что хен принес, — парень трясет полным пакетом еды, где на дне еще лежит пару блоков таких необходимых ему сигарет. Рука мягко треплет темные волосы младшего, тот, встрепенувшись, с затаенной радостью смотрит на Юнги. — Сегодня поедим мяса, — и улыбается, улыбается так тепло, что Чонгук трещит по швам, органы хрупким стеклом крошатся внутри. Засунув нос в пакет и обшарив имеющееся, младший неверяще вскидывает голову: — Даже сладости? Юнги с доброй усмешкой слегка массирует холодными руками шею младшего и отставляет пакет в сторону, пока Чонгук с шипением отскакивает в сторону. — Хен, ну ты и морозилка, быстрее иди греться! — Так а я, по-твоему, что делаю? — вжимается красным носом в горяченную яремную впадину и запускает руки под свитер парня, впрочем, слишком не усердствуя с нарушением личных границ — оставляя руки на футболке-барьере. Чонгук верещит как девчонка и вырывается из ледяных оков. Старший скрывается в спальне, стягивая опостылевшую униформу и в очередной думая о том, чтобы эгоистично бросить эти изматывающие подработки ни о чем, оставив лишь одну — тупо покрывать квартплату и пропитание; торчать с Намджуном и нечасто заявляющимся Хосоком в студии и посвящать гораздо больше времени этому, чем он может сейчас. Но желание вырастить из Чонгука, также резко осиротевшего, как и Юнги, достойного человека было куда сильнее. Может потому, что ему нужно куда-то девать эту нерастраченную заботу, может потому, что давным давно прикипел к младшенькому, может причиной послужило то, что его теперь и подавно не интересует. Но факт остается фактом. Ему Чонгук важнее, чем музыка и относительная беззаботность жизни. Без Чонгука нет его музыки. Мин ютится на маленькой кухне, стараясь приготовить — не для себя, конечно же, — самый лучший ужин, который вообще у них был за все это время. Чонгук немного умирает, глядя на сгорбившуюся фигуру в растянутой кофте и старых трениках. Вертится вокруг, мельтешит, мешается, как радостный щенок, а Юнги фыркает беззлобно, отвешивает легкий пинок и велит идти доделывать домашку. Умирает после Чонгука в страшных муках и его желудок, когда он чувствует запах готовящегося мяса. Вечером они сидят вдвоем за котацу под белый шум старого соседского телевизора (дом не отличается звукоизоляцией) и стук столовых приборов. В синеве вечера за окном поблескивают крупные снежинки и, неспешно вальсируя, опускаются на промозглую гниющую осень. Приглушенный желтый свет настенной лампы делает обстановку уютной, даже какой-то слишком интимной, по крайней мере, так кажется Чонгуку. Он неловко теребит салфетку в руках. — Откуда деньги, хен? — интересуется, робко мерцая оленьими глазами и тут же спохватывается: — Ты не подумай, я без наездов, мне просто интересно… Мин привстает, насколько это возможно, наклоняясь к Чонгуку (сердце пропускает пару ударов в волнительном ожидании), слегка щелкает того по родинке на носу. Чонгук обиженно сопит и щипает Юнги под беззащитной мягкостью коленки. — Ну я же не просто так штаны в студии протираю, ребенок, — спокойная и обволакивающая, чуть шепелявая речь медом затекает в уши младшего. С трудом подавив широкую улыбку, обнажающую десна и собирающуюся в милых складках на щеках, он берет вилку и нож и тихо бормочет: — Приятного аппетита, Юнги-хен. Мин гладит того по коленке ласково и кивает. — Ешь, Чонгук-и, — щекой опирается на руку, из-под ресниц — уютная гуталиновая гладь. — А ты? — Я чувствую себя сытым, просто глядя на то, как ты ешь. Чонгук закусывает губу, смущение шею опаляет мгновенно. Жует. Сглатывает вставший поперек горла ком вместе с едой. — Звучит пафосно, — со вновь набитыми щеками кивает парень, — но ты бы поел, хен. На костях далеко не уедешь. — То-то ты больно далеко от этих самых костей уехал, — не удерживается от шпильки парень, неловко жмет плечами и накладывает себе всего понемногу. Чонгук демонстративно закатывает глаза, вываливая чуть ли не половину приготовленного риса с кимчи в тарелку к Юнги, палочками поддевает здоровенный кусок мяса, тычет прямо в губы, пачкая старшего соусом. Мин тихо посмеивается и послушно открывает рот, а у Чонгука в момент все обрывается от сносящей крышу нежности. — Куда ж я от тебя денусь, хен. После ужина и душа они, развалившись на футоне, греются под жаром котацу. Лунный свет, пробивающийся из не наглухо закрытых жалюзи, зеброй подсвечивает профиль старшего, пялящегося в потолок. Не сказать, что его прямо сейчас терзает нерешаемая проблема, но и расслабленным это выражение лица не назовешь. Мин мечтает лишь о том, чтобы разучиться почище калькуляторов в уме высчитывать расходы за каждый поход в магазин, каждую лишнюю минуту под теплой водой в душе, перестать выбирать пешую ходьбу, экономя на транспорте. В самые отвратительно мокрые и мерзкие дни он на транспорте не экономит — заболеть и не выйти на работу для него пострашнее кошмаров. Ему перманентно хочется сесть и расплакаться от безысходности и усталости. Можно даже упасть, затем поплакать. Просто поплакать, чтобы помогло. Просто перестать чувствовать черную дыру, которая безжалостно давит на него своей гравитацией. Где, черт возьми, долбанный горизонт событий? Сколько времени должно пройти, чтобы появился хоть малюсенький шанс на просвет в этой густой темноте? — Хен, — разморенный Чонгук несмело переплетает пальцы, — прости, прости меня, из-за меня ты так мучаешься, и… Юнги так грустно улыбается, что страшно становится. Смаргивает застывшие слезы и резко перебивает, повернувшись набок, так, чтобы не ускользнуть, не увильнуть: — Не смей извиняться за мой собственный выбор, — от долгого молчания и нескольких сигарет после ужина его хриплый голос сел почти на октаву ниже. О, как бы Чонгук хотел, чтобы у его хена не было причин плакать. Особенно, если причина он сам. От этого ему в разы больнее. Чонгук знает, что дорог, знает, что если бы Юнги не хотел заботиться о нем — давно бы избавился. Чонгук верит ему на слово, потому что старший никогда не давал повода усомниться в обратном. Но не думать об этом и не чувствовать своей вины не может. — Спой мне, Чонгук, — Юнги несильно давит на грудную клетку младшего, заставляя лечь на спину, кладет голову на грудь и обвивает рукой поперек живота. Чонгук будто бы улавливает настроение старшего, его острую нужду в поддержке, и обнимает его, обнимает так неприкрыто любяще, как не смог бы в другой ситуации, сжимая чужую талию, а другую руку кладя на спину. Не смеет отказать Юнги в такой незначительной просьбе — и поет, поет на грани надрывного шепота, в котором прослеживаются очертания движения мелодии, паузы звучат как-то по-особому тяжело, громко, поет ему где-то над ухом о красочных долинах, о завораживающей синеве далекого моря, о терпковатом запахе сена и витающей в воздухе любви, о непрекращающихся дождях и разлуках, о чернильных разводах надежды даже в самом затерянном клочке-уголке вселенной. Юнги ищет просвет во мгле, как слепой и глупый котенок, не понимая, что стоит так близко к нему, стоит лишь обернуться и увидеть. И Юнги видит. Слышит. Слышит в этом не до конца трансформировавшемся голосе надежду. Силы. Тот самый свет, который источало вырванное из груди сердце Данко. Юнги верит Чонгуку. Верит его сердцу, что было и будет путеводной звездой. Верит голосу. Как Чонгук пел, черти его раздери, как же проникновенно он пел сейчас. Юнги молчит и мочит слезами чужую майку. И ненадолго, но становится легче. Засыпает под неуклюжие ласковые поглаживания. Вновь просыпается и заставляет себя жить. Пишет музыку. Успешно или провально. Пишет музыку для Чонгука о надежде. Чонгук каждую ночь поет о надежде для Юнги. А потом его приглашают в агентство. Потому что, черти его раздери, как же Чонгук пел.