hyung

застрявший солнечный свет в шоколадных прядях, потревоженных ветром и бликующих золотом отраженных лучей. зажмуренные глаза и слепящая широкая улыбка. чуть завитые на концах, подсвеченные ресницы. откинутая от по-детски искреннего смеха голова. пастилки в татуированных руках. затем пастилки в набитых румяных щеках. кажется, именно тогда юнги возвращался пешком с работы, уставший, но наслаждающийся теплотой дня. кажется, именно тогда юнги понял, что такое упасть в человека, провалиться на самое дно чужого счастья. кажется, именно тогда он впервые подошел к незнакомцу. полетел, как мотылек к яркому огоньку. заговорил, боясь неприязни и настороженности. но огонек для мотылька оказался безобидной лампочкой. солнечный мальчик лишь предложил пастилку, познакомил со своим другом и пригласил как-нибудь потусить, потому что юнги «немного замкнутый, но закачаешься какой интересный». потом пригласил на чай. а юнги, в общем-то, никуда его не приглашал, но как-то так вышло, что сердце само, не размениваясь на чепуху, оказалось занято только чонгуком. юнги устало выдыхает и окидывает взглядом собственные труды. в номере мотеля затхлая тишина, если не считать его влажные выдохи — жарко настолько, что, даже если ты мертв — все равно вспотеешь. счастливый человек — красивый человек. юнги убеждался в этом очень много раз, глядя на других людей. но особенно ему нравилось делать таким чонгука. он любил его и заплаканным из-за грустных фильмов, с покрасневшим носом и глазами, громко шмыгающего и утирающего слезы костяшками рук. и разозленным, матерящим все, на чем свет стоит. и набравшим вес после того, как юнги оставался у него на недельку, а то и больше, и закармливал его, — было особенно приятно тягать его за щеки под возмущенное пыхтение. но именно счастливый чонгук был невероятно очарователен и щемяще прекрасен. юнги тоже был счастлив. он не знал, был ли красив, но ему хватало того, что он видел любовь и безграничное восхищение в чужих глазах. чувствовал заботу в каждом ответном жесте — откинуть челку со лба, обнять со спины, оставить целомудренный поцелуй на виске, принести зимой второе одеяло или сходить в магазин, заранее спросив: «хен, нужно ли тебе что-нибудь?». юнги смотрится в зеркало и насмешливо хмыкает, видя то, как выглядит сейчас. отросшая персиковая — чонгук настоял на цвете — челка настырно лезет в глаза. чонгук заставлял его гореть. часто от стыда за неловкие шутки, но младший всегда смеялся, как бы плох юнги не был. горел от нетерпения, когда ждал с чонгуком его результаты за экзамены. от желания — младший мог быть на удивление настойчивым и бесстыжим. от ярости — нападки на чонгука из-за его выбора, кого любить, расцветающие багрянцем синяков. но что бы ни случилось, как бы часто ни потухала надежда в нем самом, она всегда горела в чонгуке. и он, как прометей, даровал этот огонь юнги. от юнги остался потухший обугленный фитиль в засохшем воске. влажные пятна наполняют минималистично обставленную комнату. подранные шторы, слегка обшарпанные тумбы. дверь, покрытая дешевой белой краской, ведущая в душевую, где можно заметить пару капель крови — вновь разбитый нос и помнить бы, почему: сам или кто-то. (юнги кровью с колокольни харкал на всех этих лицемеров с выжженым синим пламенем на роже «мне жаль».) кровать с промятым посередине покрывалом. разбросанные в порыве бессильной ярости и порванные до небольшого перьевого фейерверка подушки. сломленный юнги посреди бедлама. юнги был чертовски счастлив, когда его наполнял огонь чужой любви. «гори», — говорил ему чонгук, ласково сжимая в объятиях за сценой, софиты на которой были устремлены на черный, покрытый лаком рояль. на юнги — почти что фрак, чонгук долго смеялся, когда впервые увидел старшего в нем, а позже любовался и делился надвое от желания его стянуть или наоборот, оставить и наслаждаться видом. «гори», — повторял сам себе юнги, когда чонгук уже ободряюще сжал его плечо и отступил назад, не оставляя выбора — шагать лишь вперед, к публике, и никуда более. чувствовать на себе любящий взгляд и крепнуть с каждой секундой. поклон — протереть платком клавиши, настроить высоту стула, проверить постановку ноги на педали — и отдаться на растерзание музыки. «гори», — повторяет юнги себе шепотом, оседающим на сухих обкусанных губах и теряющимся где-то в мокром ковролине. на грянях пустой канистры отражаются языки пламени чиркнувшей зажигалки.