hyung

Юнги встречает по-могильному холодная квартира и непрерывное тиканье настенных часов. Юнги пахнет хлоркой и потом. Пахнет смертью и порохом. Свет от уличных фонарей, робким привидением закравшийся в комнату, кажется, увязает в бесконечной тьме его глаз. Его погружение на дно длится несколько лет, а может, и столетий. Юнги смертельно устал делать на подкорке засечку еще об одном потерянном дне, когда озеро крови вокруг него постепенно становится океаном. Для него каждое ебаное вчера такое же, как сегодня и завтра, ведь жизнь напоминает старый календарь с отрывными страницами, где меняется, по сути, только дата. Иногда надпись другого цвета — праздник его пропащей души — он пахнет пеной для бритья и персиковым гелем для душа, пахнет нормальным человеком, не сующим нос в дела важных шишек и не работающий заместителем вершителя судеб. Не является живым инструментом, работающим по указке редко когда порядочных людей, ищущих лишь справедливости. До ценника Юнги, до пьедестала, на который сам же своими умениями себя воздвиг, дотягивают лишь прогнившие беспринципные толстосумы, которых волнует власть, репутация и дальнейший прирост нулей в кармане. Он — удачная инвестиция в их будущее, не более. Как бы ему не претила мысль о тех ублюдках, что пытаются остаться на вершине пищевой цепи, сделать он ничего не мог. Аксиома для всех вступивших в Организацию: «Не убьешь ты — убьют тебя». Всеми давно усвоенная непреложная истина в рамках той системы, в которой он жить привык. Строить из себя Робин Гуда, убивая безвозмездно «плохих парней» у него нет ни моральных сил, ни желания — часто желание победы справедливости у пострадавшей стороны пеленой застилает им же глаза, заставляя забыть о том, что убийство подонка — все еще убийство. Все еще кровь, которая давно облепила его с ног до головы. Все еще желчь на дне унитаза, которой, кажется, никогда не станет меньше. Если когда-нибудь ее станет меньше, а Юнги растеряет остатки человечности, так отчаянно цепляющиеся за светлые воспоминания, что робко теплятся в нем, он, с привязанным к его шее грузом кошмаров, вины и всеми не испоганенными реальностью чувствами, что отдаленно, но напоминают ему, что он человек, а не машина для убийств, окончательно достигнет кровавого дна. С коллегами по цеху он не рвался общаться, но те, кого не посчастливилось встретить, — поголовно социопаты и хладнокровные ублюдки, готовые за бесценок мать родную продать. Юнги лишь единожды встретил похожего, но уже угасшего слишком быстро, как спичка. Втянувшегося в эту кровавую рутину. Подобие человека. Призрак с телесной оболочкой. Робот с биоматериалом вместо механизированного скелета, с двоичным кодом вместо чувств. Почему Юнги не хотел быть таким же, как все они? Все довольно прозаично: он лелеял те ростки хрупкой любви, которую так и стремится укатать бетоном его профессия. Благодаря чувствам Юнги все еще жив. Пусть они блеклые, тусклые, пусть не сносящие ураганом крышу, пусть. Но они есть. Юнги, как неопытный садовник, пытался по наитию сберечь, не поломать. Юнги готов был поддерживать это маленькое пламя. Выходило с каждым разом все хуже, с каждым разом все труднее было узнать и найти в себе себя. Юнги занял удобную нишу — выполнять тот минимум, что требует от него Организация и также по-минимуму мучаться угрызениями уже обглодавшей его душу до костей совести. Юнги устал от запаха крови и аммиака, жженого мяса и блевотины. Каждый раз, когда он подчищает улики, превращается в своеобразный ритуал очищения, мол, улик нет, и я, получается, ничего не делал. Обреченная ухмылка не покидает его губ, когда он хоть на секунду начинает всерьез задумываться о лежащей на нем вине, и вина ли это, ведь это же не он, он лишь инструмент. Но это глупо, ведь он виноват во всем сам. Когда-то очень давно, когда он был беден и глуп, он повстречал наркодилера, который увидел в нем потенциал — незаметность, реакция, ловкость и далее по пунктам — и подтолкнул его в эту трясину, куда Юнги сделал уверенный шаг, пошел за крысоловом, обещавшим горы денег за неказистую работенку, даже не подозревая, что твердая почва сменится зыбкой ловушкой. Неказистость работенки оказалась сюрпризом для парня. Сначала шли несложные задания — проследить, подбросить, напакостить, но проходило время — Юнги, как и многих других, таких же наивных дурачков и людей, искавших пути сюда специально, учили правильно обращаться с холодным оружием, борьбе, стрельбе, приготовлению ядов и многому другому. До омерзения неприятен тот факт, что, как и для заказчиков, для Организации все они — удачное вложение, вовремя купленные акции. Впрочем, во время «учебы» не обходилось без чисток. Худшие ученики никогда не попадали на доску позора. Никто не заваливал экзамены, схема простая: не сдал — не выжил. Смерти как показательный пример для других, как соревновательный элемент за место если не под солнцем, то хотя бы в полной темноте и с целой шкурой, как тренировка по сокрытию улик для чайников. Организация безжалостно выжимала все соки отовсюду, куда дотягивались ее жадные и алчные руки. И толк от этого был: ей удалось взрастить много хладнокровных и легкоуправляемых элементов, мастеров ремесла, профессиональных убийц. По итогу, остались лучшие и те, кто так и остался отрабатывать всю свою жизнь мелкими сделками и слежкой. Трясина заглотила Юнги, даже не чавкая. Будто и не было милого соседского мальчишки Мин Юнги, пытающегося создавать музыку, пропускающего обеды, помогающего разным аджумам за мизерную оплату, идущего пешком лишь бы сэкономить денег на свою мечту. Был ли он недостаточно терпелив? Поспешишь, людей насмешишь, да? Юнги поспешил. Всегда спешил: по дороге из школы домой, поскорее сдать экзамены, поскорее вырасти из старой одежды и так далее. И в тот раз не изменил себе, спешно ухватившись за мысль о деньгах. Только вот, в отличие от поговорки, никому смешно не стало. И Юнги не смешно. Кровь от денег, которые теперь у него есть, отмыть поможет только переворот мировоззрения всего населения с ног на голову, перепись всех заповедей божьих, которые он на хую вертел. Где был ваш пресловутый божок, когда его заставляли зарезать свиней, а потом разделывать, чтобы на ужин съесть ароматное мясо с запахом падения прямиком в личный ад? Где он, блядь, ошивался, когда родители после месяца его поисков отчаялись и прекратили, сдавшись, толком и не начав? Куда делись его ангелы-хранители, хоть кто-нибудь его уберег от этого решения? Винить в собственном жизненном дерьме можно кого угодно, это всегда удобнее. Юнги знает. Юнги цепляется за зарождающуюся любовь, которую еще не вытравил порох его винтовки, за бессильную злость на мир и большинство людей, но больше всего — за ненависть к себе. Цепляется в страхе, что кроме этого у него ничего не останется. Юнги гипнотизирует содержимое мини-бара, но со вздохом закрывает: быть не в себе ему остоебенило ровно примерно настолько же, насколько и в себе. Пустая трата времени и усилий, чтобы в полубреду завалиться пьяным животным в душ, простоять там хуй пойми сколько, неуклюже пытаясь оттереть очередной день, и свалиться, потеряв сознание. Поэтому Юнги пытается заставить исчезнуть кожу в ноль, до кровавых корочек трется жесткой мочалкой и пытается выдавить хоть ссаный трезвый всхлип, чтобы полегчало хоть на секунду. Яркий свет лампы неприятно бьет по зрительному нерву. Юнги смотрит долго, пока не остается временная слепота и мушки. Наощупь выходит из кабинки, вытирается, пахнет шампунем и фантомно — смертью. Скрупулезно вглядывается в свое уставшее и постаревшее лет на десять отражение, рупором орущее на него проебанной жизнью и бегущей через все лицо строчкой «убийца, такой же беспринципный мудак, каких сам презираешь». Легкая щетина, которую он тут же сбривает. На лице остается несколько мелких порезов. Зачесывает мокрые волосы назад. Оттягивает момент более близкой встречи со своими внутренними демонами, с которыми ведет непрекращающуюся войну вот уже сколько времени. В глазах — тяжесть срока, который ему бы светил, не будь он вышколенным профи. В глазах — тысяча лет вместо двадцати семи. В глазах — вместе с трупами всех заказных — погребенные под слоем пороха и гильз незнание о другой стороне реальности, воздушные замки-обещания матери об успехе и благополучии. Темнота квартиры ему нравится. В темноте ему спокойно, в темноте ему не видно собственных пороков, темнота обостряет остальные органы чувств. В темноте он слышит помимо неизменного выстукивания секундной стрелки часов еще и родное сопение из спальни. Тихо шаркая по направлению к доносящемумя звуку (он всячески старался избегать проф. деформации у себя дома, передвигаясь бесшумной тенью), он заходит в комнату и забирается на кровать. Знакомый и успокаивающий запах забивается в ноздри. Узел напряжения, который держался весь день, распускается, оставив лишь умиротворение, особенно в тот момент, когда Юнги обнимает Чонгука со спины, вжимаясь носом в загривок и вдыхая полной грудью. Чонгук пахнет уютом и домом, Юнги — смертью и хлоркой. Юнги каждое вчера, сегодня и завтра пытается отмыться от смерти. У Юнги все руки в мозолях, рубцах и свежих корках. От Юнги за километр несет хлоркой, которой он вместо мыла полощет руки в надежде, что их в какой-то момент просто разъест. Чонгук ворочается и приоткрывает глаза — у него всегда был чуткий сон. Разворачивается полностью к Юнги лицом и сонно улыбается. В саду безжалостного убийцы-неумелого садовника ростки любви подают признаки жизни и незримо становятся сильнее. — Юнги? — Спи, Чонгукки, спи. Прости, что разбудил, — Юнги поглаживает его по спине. — Обними меня крепче, чтобы я уснул, Юнни, — просит, утыкаясь в шею и громко сопя, на что Юнги физически отказать не может, прижимает к себе так, как Чонгук хочет, так, как хочет и сам Юнги. Мин на хую вертел равнодушного к собственному миру божка, отсутствующих ангелов-хранителей и прочее говно для тех, кому позарез нужна какая-либо вера внутривенно. Но есть у него тот, кто, не ведая того, оберегает его от ночных кошмаров, перед которым внутренние демоны на несколько часов расступятся и оставят в покое истерзанный клочок того, что можно было бы назвать душой. Тот, кто мажет ему руки всевозможными кремами и не пытается вытянуть щипцами ответ, зачем и почему он до сих пор не уволится с работы, если начальник такой чмошник, что элементарно даже перчатки не выдает. Тот, кто встречает его всегда улыбкой и теплыми объятиями. Тот, ради кого можно продолжать цепляться за жизнь. И снова отрывать еще одно число от календаря.