Передний край

С тем как шли эти тренировки и эта подготовка, казалось что всё сворачивалось в отвратительно поэтическую петлю. В прошлом году Рената, везде спотыкалась, ходила завернутая в пакеты со льдом и в синяках, а сейчас… Дело в том, что движение, которое ввел Сергеевич, было очень напряженное и точное — просто на мышечной памяти здесь не протянешь. На бумаге оно казолось не сложным — Рената должна была выбросить Земфиру с достаточной силой для того, чтобы та смогла сделать четыре оборота, а Земфира должна была выполнить это с безупречной посадкой на одну ногу. Сначала Рената просто боялась. Возможно, она была в смятении из-за… ну, она не хотела думать об этом, но если говорить кратко, она не хотела сделать Земфире больно. Она выбрасывала ее слишком осторожно, и та не успевала сделать даже два оборота, и легко и лениво втыкалась в посадку, прекрасно зная, что Сергеевич остановит их и скажет Ренате, чтобы она «бросила эту девчонку, как чертовой дискус на древней олимпиаде», и заставит их начать сначало. А когда она делала это сильнее, то всегда приходилось задерживать дыхание, наблюдая, как та вращается, а потом, неизбежно что-то шло не так. Каждая успешная попытка была все менее и менее сносной случайностью. Она спотыкалась об зубцы и наклонялась вперед, она приземлялась на плоскую часть лезвия, и ее нога выскальзывала из-под нее, она приземлялась слишком глубоко на внутреннее ребро и болезненно извивалась в повороте до такой степени, что всё-таки падала или просто становилась неспособной продолжать любые следующее маневры. Каждый раз, когда это случалось, Рената чувствовала себя ужасно — она же всё-таки её бросала, но Земфира упрямо продолжала, да той поры пока она едва могла скользить на этой ноге, и Сергеевич раздраженно заканчивал день. Однако время тикало, и это было всего лишь одно движение. Рената нашла Земфиру с опухшими глазами на кухне одним поздним вечером, неуклюжими пальцами привязывая к лодыжке пакет со льдом. — Тебе помочь? — спросила хоккеистка, слегка растерявшись. — Пожалуйста, — ответила Земфира, даже не пытаясь скрыть последовавшее за этим всхлипывание. Рената усадила её и принялась развязывать и перевязывать повязку. — Знаешь, моя дочь однажды скатилась по лестницы в… на даче родителей её отца, — она говорила тихо и холодно, стараясь не думать о том как слёзы текли по лицу её партнёра. — Она была так расстроена, не без причины, конечно — она сильно ударилась щекой… но в тот вечер перед сном она меня спросила: «Я красивая?», я погладила ее по волосам и сказала что она самая красивая девочка, которую я когда-либо видела, но она ещё больше возмутилась и сказала: «Почему ты тогда не смотришь на меня? Я упала, теперь ты на меня не смотришь», и я… — Рената сделала паузу, стараясь не слишком сильно сжимать тонкий, больной сустав, когда делала последние несколько обертываний. —…и я ей ответила: «Ты знаешь, как было больно, когда ты упала? Каждый раз, когда я смотрю на тебя с этим синяком, мне тоже больно.» — Каждый раз? — хрипло спросила Земфира. Рената ничего не ответила и встала, чтобы взять стакан воды, как и собиралась. Она чувствовала на себе взгляд Земфиры, представляла себе, как глаза её блестят зеленым и золотым в тусклом свете кухни. Она не могла заставить себя даже наклонить голову в её сторону. Это больше не был гнев (если он вообще когда-либо был), и было слишком эгоистично, чтобы назвать это разочарованием… она не знала как выразить это точнее. Они никогда ничего не обещали друг другу, никогда не давали ни одной клятвы, и все же… казалось, во всем этом была одна грандиозная, горькая измена, которая жгла ей горло сильнее, чем редкий глоток алкоголя, и также без последующей бодрости. — Я не хочу, чтобы ты делала этот прыжок, — прошептала Рената. Земфира какое-то время ничего не ответила. Она сидела неподвижно и молча, лишь время от времени неглубоко дыша, когда невысказанные эмоции накатывали на нее, как волны на берег. Было что-то слишком знакомое в этой темноте, что-то слишком успокаивающее. Что-то, что вызвало… нет, этого не могло быть. На это теперь нет никаких шансов, это было ясно. — Я тебе доверяю, — наконец ответила Земфира. Это был пик чего-то большего, чего-то, что она хотела полностью выгрузить так отчаянно, что её чуть не стошнило при последнем слоге. Но она опять не смогла. Как будто вокруг её голоса была тяжелая, тугая цепь, и каждый раз, когда она пыталась вырваться, кто-то или что-то на другом конце этой цепи, грубо дергал её обратно, и она оставалась в тишине, чувствуя только вкус печали и желчи. Выходные у Рамазановых были… интересные. Не в смысле что они были насыщенными событиями, а скорее в том, что они, как и многие другие составляющие вещи в их жизни в последнее время, были молчаливыми. Рената не придавала этому особого значения, пока она целыми часами разглядывала дешевые квартиры и звонила адвокатам, чтобы прикинуть цены, думая, что просто поймала минутку тишины. Но оказалось что они на самом деле были оглушительно беззвучными. Рената, кажется, припоминала, что в будние дни перед отъездом на национальные, и в даже в самых тихих из них, из комнаты Земфиры доносилось хотя бы тусклое жужжание какого-нибудь винила, но сейчас это было невидимым явлением. Когда она сидела по вечерам и писала эсэмэски или звонила своей почти-обезумевшей матери, она ожидала в любую секунду услышать знакомый деловой тон где-нибудь в коридоре: «Я ухожу — не ждите», а потом услышать шорох кожаной куртки, сорванной с вешалки, но и этого не было. Это начало беспокоить её до такой степени, что к тому времени, когда смутно-похожие кусочки мозаики стали видны на доске, казалось, что было уже слишком поздно. — Я говорила это своим родителям, так теперь я скажу и вам обоим, — сказала Земфира после одной немного более-ободряющей тренировочной сессии. Она совершила прыжок идеально дважды, и хотя один раз небрежно в контексте всей программы, они фактически докатали её до конца. — Олимпиада это последний раз как я катаюсь. — Чего? — хором воскликнули Сергеевич и Рената. — Но ты… ты такой у нас боец… что, во имя всего святого, с тобой случилось, что ты так отчаянно хочешь все бросить? — спросил тренер, недоверчиво качая головой. — Я не в какой отчаянии, — отрезала Земфира, и на долю секунды в её глазах вспыхнул прежний огонь. — Я просто устала. Я занимаюсь этим всю свою жизнь и начинаю понимать, что понятия не имею, почему. Это не значит, что я не буду пытаться — я же буду кататься в Сочи, я не собираюсь подводить Литвинову. Рената чувствовала, что с ней разговаривают так, словно её здесь вообще нет, — это её немного раздражало, но в то же время усиливало замешательство и интригу. Пыталась ли Земфира быть просто непрямой или всё же бессердечной? — Ну, это… это всё-таки причина, не так ли? — Сергеевич перевел взгляд с хоккеистки на фигуристку и потом обратно.