***
Не такой уж простой задачкой было отыскать нужную койку в тёмном длинном бараке. Штрафники жили отдельно от остальных, единственная коптящая буржуйка слабенько отсвечивала в углу, где вполне себе удобно устроился оберкапо. Само собой, тепло от пары сырых поленьев не доходило и до соседних лежбищ, а пленник его спал почти у самого входа. Ни он, ни его соседи не проснулись, когда Капитан скрипуче зашагал между рядами узких двухъярусных кроватей, вместо матрасов на которых подкладывали голые доски с каким-то затхлым тряпьём, служащим и простынёй, и покрывалом, и чем там ещё, — отпахавших две смены рабочих сваливал мертвецкий сон, хоть каждый из них и ждал, что в любую минуту охранник выведет его за барак, приставив пистолет к затылку. От сладковатой вони покалывало в ноздрях и щипало глаза. Пришлось хорошенько поднапрячь зрение, чтобы разглядеть в одинаково измождённых лицах то самое: его пленник завернулся в ветошь почти по уши — только тёмные волосы да вцепившиеся в край одеяла тонкие пальцы выдали в нём того, кто привёл его в эту паршивую дыру. Капитан откинул тряпки, присел на край кровати, нависая над спящим, лоб которого перечеркнула серебристая нить из дальнего просвета между досками. Чуть повернув его за плечи, удалось немножко приоткрыть лицо, казавшееся теперь безмятежным и кротким, как у ребёнка. Быть может, он и был ребёнком до того, как война, а затем и лагерь вытравили из него всю веру, всю радость, оставив лишь полую оболочку. Это лицо за слоем въевшейся грязи и неухоженной бородой когда-то было красивым. И могло стать красивым снова. Когда рука отвела его волосы в сторону, невесомо касаясь кожи, пленник резко проснулся. Он дал тому минуту прийти в чувства и различить над собой знакомый силуэт в блёсткой чёрной коже и посверкивающих серебром значках. Парень мог его спутать с тем же Шмидтом или любым другим из их круга, но Капитан не сомневался, что тот ожидал именно его: они ведь оба понимали, к чему вся эта игра в гляделки. Пленник смотрел очень внимательно, не мигая. Ни на дюйм не шелохнулся, даже когда он наклонился совсем близко, даже когда приник к его сухим сжатым губам, очень просто, будто это ничего не значило и вместе с тем значило больше, чем можно было вынести. Это дарило облегчение, очень понятное, ни к чему не обязывающее и не нуждающееся в словах. И всё же Капитан шепнул, оставив его таким же оцепеневшим, с поцелуем смерти на губах: — Снимай одежду. Лагерных приучали исполнять приказ тем быстрее, чем выше по рангу стоит лицо, этот приказ отдавшее. Пока он спокойно безотрывно наблюдал, пленник — нет, только его послушное, натасканное постоянной муштрой тело — оторвалось от койки, чтобы слой за слоем стянуть с себя целый проеденный молью и крысами кокон, истончаясь всё больше и больше, почти исчезнув, когда на сутулых плечах осталась одна только полосатая роба. Чужой утвердительный кивок заставил его, продрогшего от холода, сбросить на пол последнее, что призрачно очерчивало его границы. — Дай мне руки. В тусклом колыхающемся пылью свете Капитан взял его ладони своими, и эти мужские руки, которые тягали тяжести, не зная отдыха по шестнадцать, восемнадцать, двадцать часов подряд, казались крохотными в его руках, две лёгонькие тростинки — они почти ничего не весили. Кожа плотно обтянула кости и сухие, едва меняющие картину мышцы, сплошь покрытая расчёсами, болячками, старыми и ещё свежими следами побоев, — глаза различили в темноте не так много. — Надень рубаху. Пойдём за мной. До этого уткнувшийся куда-то себе в колени пленник загнанно поднял глаза, но подчинился. Они вышли во двор в глухой тишине, наполненной лишь визгом досок под их шагами, скрипом кожи и хриплым тяжёлым дыханием спящих. Ночью над пустынной территорией висела россыпь размытых огней, заливающих фонарным светом едва не каждый закуток. Зоркий глаз прожектора блуждал обличающим небесным лучом над бараками. Временами в столп света попадались охраняющие лагерь дворняги, которые то и дело поднимали вой и грызню за особенно крупную кость. В будках охраны скрипуче пело радио горластым женским голосом. Им пришлось пройти почти до самого конца изгороди, где шум разбивающихся о бетонные плиты волн едва доходил до слуха. Денщик, которого Капитан отпустил перед уходом, успел растопить камин, и с порога уже крупно дрожащего пленника захлестнуло теплом, но не тем беспощадно-удушливым, что стояло в цехах, а совсем домашним, обволакивающим теплом, давно забытым. Этот дом нельзя было назвать роскошным, хотя для одного человека места хватало за глаза: из прихожей, обставленной под кабинет, с граммофоном, кофейным столиком и прочим классическим убранством через огромные створчатые двери открывалась столовая (она же гостиная) и ещё дальше спальня. Шмидт свёз сюда весь антиквариат, какой попался ему после мародёрства в городе, — их с администрацией апартаменты были сплошь заставлены такими вот резными стульями и гарнитурами, лакированными банкетками, позолоченными рамами, люстрами в хрустальных бусах, имитирующими свечные рожки. Ладно, в какой-то степени это было роскошеством. Оставив пленника у входа, он молча удалился в глубину дверей и комнат, за одной из которых зажурчала проточная вода. — Сюда, — дырявые ботинки пошаркали следом за голосом в гостиную, будто на ногах у того висели кандалы. — К камину. А теперь раздевайся. Капитан стоял перед ним без единого движения, пока еле поднимающиеся спросонья руки освободили от робы некогда статное и развитое, а теперь хилое, такое завораживающе хрупкое тело, ещё больше сгорбившееся под пристальным взглядом. Эти грязные обноски стоило сжечь прямо сейчас, что он и сделал, швырнув прицельно в камин единственные пожитки, которые разрешалось иметь лагерным. Капитан осмотрел его лицо со всех сторон, заставил обнажить зубы, оттянув ему губы уверенным жестом учётчика, не снимая перчаток. — Хорошо. Можешь сесть у огня, — пленник охотно отполз к камину, обняв руками-тростинками скрещенные ноги. — Когда ты ел в последний раз? Он уставился на него так, словно не понял вопроса. Прокашлялся, неуютно хмурясь собственному чуждому теперь голосу, который слышал так редко: — Вчера. Нет, позавчера. — Канапе с икрой? — пронзительную холодность на лице Капитана впервые оживила полуулыбка. Он гулко прошествовал к буфету с оставленным там недопитым вином и кое-какой закуской, прикрытой салфетками. — Или без икры? Вот, держи. Пленник принял из его рук крупный ломоть свежего хлеба и полный бокал красного. В такой же гранёный хрусталь он налил и себе, частенько балуя себя бургундским за едой, а то и с утреца, если было настроение. — Как тебя зовут? — Баки, — что-то там прожёвывая вместе с хлебом, ответил пленник. — А? Что ещё за Баки? — Бьюкенен. Сокращённо от Джеймс Бьюкенен Барнс. — Меня ты, полагаю, знаешь. Тот несмело подставил под горлышко осушенный почти что залпом бокал: — Вы Капитан Гидра. После перекуса они вместе отправились в ванную, где избавившийся от верхней одежды Капитан велел Баки залазить в воду. Пока тот отогревался в ванне, зачерпывая и поливая лицо и плечи ладонями, он принёс машинку: по тому, как парень всё время чесался, нетрудно было догадаться, что здесь он успел подцепить все виды вшей, от платяных до лобковых. Он сам обрил ему голову, заставив держать деревянную плошку, куда падали клоки его похожих на паклю волос, над водой. С бородой они тоже попрощались, и трудно было победно и иронично не рассмеяться, когда за физиономией штрафника, мало похожей на человеческую, — да — открылось то самое моложавое личико с ямкой на подбородке, и чувственным ртом, и впавшими от голода щеками, которые, конечно, снова бы по-детски округлились, если только выходить его месяц-другой. Кажется, они с ним были ровесниками, хоть в это верилось с трудом. — Дальше сам. Сбривай всё, — он вручил по-прежнему смущённому Баки свой станок, дёрнул углом рта. — Ноги можешь не брить. Можно сказать, тот управился быстро. Развалившемуся на диване Капитану даже пришлось недовольно отложить документацию и свой полупустой бокал, когда в гостиную мрачным высоким силуэтом явился Баки с полотенцем на бёдрах, край которого он мял в руках. Тот так и не осмеливался оторвать глаз от пола. Сейчас, когда они были только вдвоём, фигура Капитана довлела над этим жалким человеком как никогда. И, разумеется, речи не шло о какой-то бравуре, дерзком и рисковом любопытстве — лишь животный страх и такая же животная покорность. Голый и обритый налысо, Баки не мог не вызывать гнетущие ассоциации с узниками других лагерей. А ведь этот человек всё это время сгорал на его глазах — держал между пальцев догорающую спичку, облитый керосином. — Раскройся, — он так и остался сидеть в своём тёмном углу (наверное, одни глаза горели, как у кошки), глядя на то, как Баки сбросил полотенце, чистый и гладенький, как он и хотел, от побелевших щёк до паха. — Повернись, — тот на секунду замялся, и всё же подставил спину, хоть это едва ли далось ему без усилия. — Всё чисто. Молодец. Проводивший гостя в свою спальню Капитан предложил тому укрыться одеялом — всё-таки большие комнаты не успевали полностью прогреться. В свете зашторенного окна еле различимая тень забралась в слишком просторную для неё кровать с шикарной высокой спинкой и шапкой пышных перин. Сам он неторопливо разделся, развесив форму в шкафу, сполоснул лицо над стоящим здесь же, у окна, умывальником и прилёг с другого края, слушая, как нежно тлеют угли в камине. Баки лежал неподвижно, лицом к стене. Его и до этого подтачивала смертельная усталость. Да что говорить — он час за часом, минута за минутой понимал, что вот сейчас, на следующий вдох, шаг, взмах рубанком по брусу его уже больше не хватит. Он доживал последние дни своей короткой, напрасной по сути жизни. Но, невзирая на это, — нет, именно поэтому он затаил дыхание, не смыкая глаз. И в эту секунду ждал следующего слова Капитана, ждал с замиранием сердца. — Я хочу переспать с тобой, — сухо сказал Капитан лёжа на спине со сложенными на груди руками. В гостиной трещали и посвистывали угли, за окнами тихо шумело море. — Возможно, сделать тебя своим любовником. Ты будешь есть каждый день, мыться, спать в нормальной постели. Тебе не придётся возвращаться в барак и штрафную роту. Ты не будешь перерабатывать, охрана станет относиться к тебе подобающе. Для меня… имеет значение твоё согласие. Если хочешь, можешь отложить это до утра или ответить через день. — Баки молчал, даже не шевельнулся под одеялом, как будто и вправду отошёл. — Теперь спи. — Да, — только и шепнул он с того края огромной постели. — Да, капитан. — Так точно, капитан. Прошу извинить. Огонь в камине, судя по слабенькой предсмертной вспышке в проёме дверей, совсем погас. Здесь спалось очень спокойно, очень тихо — особенно если забыть, что находишься за колючей проволокой трудового лагеря, — и какое-то время Капитан просто лежал, пропуская через себя этот день, это ощущение кого-то невыдуманного, но незримого, недосягаемого на расстоянии руки. И в абсолютной тишине, совсем неслышно, будто по прихоти ещё не сгустившегося до конца сна, чужое дыхание превратилось в короткие внезапные всхлипы, ещё даже не мокрые, — так, как будто Баки засыпал и просыпался от кошмара, раз за разом, снова и снова. С каждой минутой в этих вздохах было всё больше слёз. Горечь в нём набухала, сочилась из новых и новых пробоин, сотрясала его плечи, хоть он и душил её в подушке, хватая ртом воздух и вновь расточительно сжимая лёгкие, вновь выплёскивая из себя немое бессилие, пока последний истеричный порыв не развернул его махом на спину. Капитан правда не ждал, что влажная ладонь под одеялом сомкнётся на его мошонке. Всё так же надтреснуто дыша через силу, Баки проник за резинку его трусов и стал бездумно, механически ему передёргивать — сразу быстро и размашисто, будто кто-то гнал его, какой-то страх или… Через день он мог уже не ответить, хладнокровно подумал Капитан, член которого налился тяжестью даже от такой неуклюжей и бездуховной стимуляции. Через день он мог умереть, и ответ никак нельзя было откладывать. Да и какой, в сущности, здесь был выбор? Как бы то ни было, пришло время взять всё в свои руки. Капитан накрыл его собой, сбрасывая одеяло с обоих, завёл руку ему за спину, вжимая в себя, присваивая себе всё, что он готов был отдать, — всё до остатка. Тот лежал на ладони, удерживающей его за затылок, совсем как младенец. Как сухой тростник, невесомый, готовый рассыпаться между пальцев, если сдавить слишком сильно. И всё же Капитан не жалел силы, вминался в его податливый рот своим, лаская, скользя требовательно и грубо, и жадно тесня языком его напряжённый, но не смеющий двинуться навстречу язык. Баки знал, помнил, как это делается, помнил это чувство и даже подставлялся, тянулся за чужими губами, будто не в силах прервать поцелуй, будто так и только так теперь будет всегда, и, лишившись Капитана, он лишится воздуха. Его вкус и влажные прикосновения напоминали выход на палубу, когда ветер в лицо бросает солёные, приятно освежающие брызги. Пришлось ненадолго оторваться от него, чтобы стянуть с себя майку и бельё. Баки сдвинулся на подушке, но так и лежал пластом, словно прирос к кровати. В его безотрывном затуманенном взгляде не было ничего похожего на волнительное предвкушение. Только смесь страха и трепета перед чужим едва знакомым мужчиной, от которого не знаешь, что ждать, полной его противоположностью, нависающей тёмной глыбиной с таким же огромным стояком, и густо заросшим пахом, и грудью, и жилистыми руками, и самое главное — глазами, сковывающими и острыми, как лёд, смотрящими в самую душу, так что внутри всё схватывает колючий иней. Баки робел перед ним точно так же, как робели официантки в портовых пивных, молоденькие связистки и медсёстры, но он-то не был ни тем, ни другим, и от этого жар приливал к члену. От этого хотелось большего, и Капитан приник к нему снова, стёк, мокро и вкусно выцеловывая впалую грудь и живот, к бёдрам, где наткнулся на вполне себе дееспособный стояк. Чмокнул головку, больше заигрывая, чтобы посмотреть на реакцию, а Баки так дрогнул под ним, будто раскалённые клещи приставили. Его вытянутые по швам руки крепко вцепились в простыню. С садистской улыбкой Капитан по очереди коснулся губами его кулаков: вот значит как, стиснул зубы и решил молча всё вытерпеть? Внутри проснулся уже подзабытый азарт. У него ох как давно ни с кем не было, а с теми, кто не вызывает отвращения, и подавно. Вбирая чужой член на всю длину, он припомнил это яркое запретное удовольствие — ласкать другого мужчину, недостойное, но неотвратимое, потому что лучше нельзя и представить. И тут, с этим парнем, он не прогадал — честное капитанское. В конце концов его нежная напористость заставила Баки уступить, обвиться ногами вокруг его торса, пока он толкался в кровать в такт скольжению рта, ещё небыстро, но с растущим аппетитом. Тот скулил и хлюпал носом через раз, сдерживался не из упрямства или задетой гордости (какая там гордость?) — то, что с ним происходило, не вписывалось ни в один гласный или негласный свод правил. Плен в Моргенроте никогда не подразумевал наслаждения — лишь кровь, боль и тяжкий труд вплоть до списания и расстрельного рва, если не повезёт скончаться за станком. Охрана и командование могли творить с ними что угодно, но никому не приходило в голову обхаживать заключённых и уж тем более им отсасывать — такой сценарий просто выпадал из всех возможных развилок и систем координат, ценностей, иерархий. Но он был здесь, Капитан Гидра, мрачный пугающий человек в военном. И в эту самую секунду его горячий язык скользил по складкам, впадинкам, расселинам и выпуклостям гладкой прелой кожи, твердеющей и наливающейся кровью под его касаниями, так что вскоре ноги Баки уже были на его плечах, а колени широко раскинуты в стороны. Он поднялся, напоследок мазнув языком по напрягшимся яйцам к стволу: — Дай руку, — кулак с побелевшими костяшками неуверенно разжался, он завёл ладонь Баки под мошонку так, чтобы пальцы оказались на скользкой беззащитной дырке. — Просто потрогай. Я хочу, чтобы ты почувствовал. Почувствовал себя, свою уязвимость, своё подавленное желание. То, как Баки никогда себя не касался и каким видит его он. Это сработало, кажется, потому что тот на миг зажмурился, хотя никогда не позволял себе терять связь с окружением, и скользнул подушечками вниз и обратно, тихо выдыхая. — Ты мне веришь? — это звучало слишком самонадеянно, даже для Капитана Гидры, и где-то мелодраматично. И всё же тот кивнул, глядя прямо в глаза. — Переворачивайся. Он поставил Баки поудобней, пристраиваясь бёдрами сзади и оставляя напоследок несколько поцелуев между его птичьих лопаток. — Ты нетронут? — Я… не понимаю. — Кто-то раньше входил в твой зад? — с докторским бесстрастием уточнил он, разводя ему ягодицы. — Никак нет… капитан. Очевидно, он не лгал. Раскрыть его было непросто: большой палец прошёл по слюне с ощутимым сопротивлением, и на поглаживания простаты он откликался лишь сдавленным мычанием в подушку. Капитан никуда не спешил, добавлял ещё больше слюны, если было нужно, оглаживал бедро и бок, такой хрупкий, что ладонь охватывала его целиком, пока пальцы прощупывали заветную бесподобную мякоть его нутра, приучая к себе внутри, к чувству наполненности чужим шершавым, где-то грубоватым, но и чутким, отзывчивым. Уже проталкивая головку в вверенную ему одному девственную тесноту, он направлял Баки свободной рукой, вёл за собой, лаская его член в их едином темпе, убаюкивающем понемногу скованность и боль, как сладкие уговоры, как родная ладонь на плече. Ему по-мальчишески хотелось, чтобы Баки кончил тоже, — пока в нём его член. Это было бы лучше всего. Но чем больше он думал об этом, тем скорее подкатывал оргазм. Вздёрнув чужие бёдра повыше, заходя совсем глубоко, он без церемоний прижал ладонь Баки к его паху: его собственная была нужна, чтоб ухватиться покрепче, вколачиваясь со всё ускоряющимися шлепками. Баки свернулся под ним зародышем, подобрал колени и локти, уткнувшись лбом в кровать, как притихший трясущийся комок. Он словно молился, чтобы всё это закончилось, и последний рывок с чередой остаточных затухающих рывков дал ему тёплую мокрую развязку, омывая изнутри ласковым летним прибоем каждую его трещину и затянувшуюся рану. Так Баки Барнс купил расположение Капитана Гидры ценой своей давно загубленной чести.***
Великанская консервная банка с красной черепоголовой каракатицей на боку проломила поверхностный слой льда: в слепой белой пустоши жестянка казалась чужеродной и явившейся из неоткуда. Над морем стоял полный штиль — в самый раз для всплытия. Когда палуба «Нордштерн» полностью показалась в чёрном пятне полыньи, из надстройки одна за одной высунулись простоволосые головы, а за ними и добрая половина личного состава: пятерых саботажников под конвоем и без верхней одежды вывели на нос. Капитан с главным инженером выжидающе застыли перед шеренгой. Никто не пытался спорить и сопротивляться, хоть стужа немедленно пробралась под тонкую спецовку и с каждой минутой пробирала всё сильнее. — Хансен, та фигурка у вас? — Капитан запросто протянул руку в кожаной перчатке, не отрывая взгляда от своих людей. Инженер чуть помялся, но всё-таки нехотя нашарил статуэтку в кармане, передав старшему по званию. Тот покрутил её перед глазами (игрушка как игрушка), снова глянул на людей, вытянувших шеи с проскользнувшей на миг надеждой, однако вместо того, чтобы отправиться за борт, где ей и было место, фигурка благополучно вернулась к новому хозяину: — Спрячьте её получше в этот раз, — боцман с помощником пустились было в уговоры, когда по кивку командира конвоиры вдавили их с сообщниками вниз на колени. — Хансен, как много у вас патронов? — Герр капитан, — тот судорожно всмотрелся в лица такой же растерянной, как он, команды. Его рука так и осталась в кармане рядом с фигуркой, но желание поквитаться быстро отрезвила вся серьёзность ситуации. — Не так много. Капитан Гидра с привычной сдержанностью оглядел ледяной простор, где едва ли можно было встретить что-то поинтересней полярного медведя. Заправил под фуражку выбившуюся длинную прядь, поскрипел перчатками: — Ваша правда. Патроны нам пригодятся для более важного дела, — повисшее между командой и Хансеном напряжение несколько разрядилось. Матрос даже зашептал из-под завесы рыжих волос благодарности богу, роняя на палубу крупные капли пота, тут же замерзающие на морозе. — Что ж, в таком случае спускайтесь и задраивайте люк. Конвой дёрнул саботажников обратно на ноги и поволок было к мостику, как вдруг Капитан отрезал со сталью в голосе: — Я не сказал брать их, — под его взглядом матросы окончательно размякли, разжали пальцы на чужих спецовках, отстраняясь в сторону. — Спускайтесь и задраивайте люк. Идём на погружение. Кажется, предательская ступорозная немота звенела в ушах и в воздухе бесконечно, пока экипаж под присмотром командира спускался по шлюзовой камере в лодку, оставив на палубе съёжившихся от холода товарищей. Отчего-то именно сейчас ни у кого не хватило духу раскрыть рта, и только когда Капитан последним нырнул в шахту, закрывая за собой люк, саботажники опомнились, бросились следом, крича и молотя кулаками по холодному равнодушному металлу. Казалось, никто не верил, что они и правда уйдут под воду, а не проучат провинившихся недоумков. Однако Капитан недвусмысленно скомандовал проверить главные вентили, забортные люки, закрыть все клапаны и погрузиться на пятьдесят метров. В центральном отсеке лампы загорелись красным. Рулевой сухо бросил: «Кормовые двадцать, носовые двадцать пять». Мольбы о помощи за толстым слоем обшивки окончательно стихли за шумом воды и винта.