***
Ровно в шесть утра над Моргенротом из громкоговорителей на врытых между бараками столбах патриотично, как в каком-нибудь летнем лагере гитлерюгенда, заливалась труба. К этому времени строго по режиму рабочих собирали на построение и выдачу нарядов на день. Чуть в стороне от широкого, открытого во все стороны плаца выстроились в несколько шеренг люди в форме, перед которыми пять офицеров ГИДРЫ по очереди выкрикивали в воздух фамилии, застывающие на миг облачками пара. — Ричль! — Я! — Фёрстер! — Я! — Лёвит! — Я! — Маннгейм! — Я! — Ясперс! — Я! — Шпенглер! Секундная тишина заставила Капитана Гидру оторваться-таки от собственных начищенных сапог и цепко пройтись взглядом по команде «Вассерфали», которая в ногу вышагнула вперёд, как только предыдущие шеренги маршем удалились в сторону. — Шпенглер! — Я! — стукнул пятками зазевавшийся матрос, чуть искры каблуками не высек. Он снова отвлёкся на выкрики за спиной, передразнивающие его запоздалым эхом. На плацу в это утро происходило кое-что поинтересней их обычного смотра экипажей. Ещё затемно в большие ворота блокпоста въехали несколько грузовиков, которые, как позже ему доложили, перевозили «свежее мясо». У Шмидта намечалось пополнение кадров, и прямо среди площадки учётчики из администрации выставили в ряд каждый свой стул и столик, за которыми всегда исполняли ровно три незамысловатых движения: водили остриём карандаша вниз по листку, ставили галку или резко чиркали поперёк бумаги. В это же время, не отходя от кассы, решалась судьба тех, кто подлежит списанию. На этой неделе в зачёркнутые столбцы уместилась вся штрафная группа, где в том числе значился Баки. Разумеется, пока его имя не исчезло из списка по просьбе одного влиятельного господина. Это утро на плацу Баки застал в вещевой каптёрке, где ему выдали тёплый бушлат поверх новенькой робы, которую принёс денщик прямиком в дом Капитана после одной судьбоносной ночи. Снаружи из грузовиков начали выводить пленников: это было понятно по тому, как дружно загудели охранники, которых приветствие новичков воодушевляло как ничто другое. В качестве приветствия людей пускали между двумя строями с дубинками, так что в конце «туннеля» хорошенько отбитое «мясцо» уже ясно понимало, в какое место попало. — Гейб Джонс. — Я. — Персиваль Пинкертон. — Я. — Тимоти Дуган. Над столом одного из учётчиков нависла грузная фигура чудаковатого на вид арестанта с рыжими усами циркового импресарио и таким же котелком, будто его только что сняли с манежа и вываляли в пыли за шапито обманутые зрители: — Дум-Дум Дуган, — пробасил он ещё звучным упрямым голосом, обращаясь к железным кольцам на стёртых запястьях. Переглянувшиеся между собой молодые надзиратели звонко захохотали, наперебой вворачивая подколки по-немецки. Арестант не растерялся: присоединился к общему веселью, и хоть фрицы ни слова не разумели в его английской тарабарщине с чудовищным ирландским акцентом, добавил: — Дум-Дум. Это звук, с которым экспансивный заряд разносит на ошмётки «Пантеру» вместе с вашими бравыми танкистами. Минутное оживление замялось само собой, когда один посерьёзневший вдруг фриц отогнал зарвавшегося арестанта от стола ударом дубинки в плечо. Остальные пленники за ним насколько возможно вжались спинами в грудь собратьев по несчастью. На секунду Дум-Дум остался совершенно один, настолько, что фриц мог не опасаться задеть кого-нибудь ещё, направив тому в голову дуло своего штатного парабеллума: — На колени, циркач. Метрах в тридцати от отрезанной учётчиками толпы Баки заставил себя отвернуться всем корпусом, прогоняя зависший перед глазами образ из прошлого, пока тот не въелся достаточно глубоко, чтобы стать реальным. Ещё одно напоминание, которое кошмарным пробуждением вытряхивало его из сна, как только былое скрывалось достаточно далеко за горизонт и больше не казалось угрожающим. В его настоящем не было тех, чьё убийство могло причинить ему боль. Нет, он больше не поведётся на эту хитрость. Уже нет. Пусть лучше призрак в брякнувших о стылую землю цепях исчезнет до того, как всё откроется. Если не смотреть, видение рассеется. И он не смотрел, — только зажмурился, когда за спиной отчётливо просвистела пуля, и хлопок широко разнёсся по всему плацу… но и только. Тело Дум-Дума не повалилось бездушным грузом на землю. Тот лишь растерянно вскрикнул: — Чёрт! Прости меня! Пожалуйста, девочка, я не хотел… Он по-прежнему стоял на коленях, но уже вполоборота к пленникам, когда Баки сорвался — посмотрел назад. Сбитый пулей котелок валялся далеко позади. Рядом с ним утоптанную десятками ног пыль пропитали крупные брызги крови. Раненная в предплечье девушка — тоже из арестантов — сжала задетую руку, молча посеменила к столам, где назвала учётчику имя. И не обернулась к Дум-Думу, словно не произошло ничего особенного — так, ударили мячиком в азарте игры, до свадьбы заживёт. До Баки довольно быстро дошло, почему она так поступила: недееспособных пленников пристреливали на месте, а она была ещё молодой и здоровой на вид, хрупкой миловидной барышней, чьи товарные качества — длинные русые волосы, чистая белая кожа, породистость, тонкие черты — ценились высоко. Но главное — она была француженка. Макизарка, насколько он сумел расслышать. Из партизанского ополчения, а значит, коммунистка — таких обычно ставили в один ряд с жидами. — Я не хотел… — сдавленно бросил Дум-Дум, когда развеселившаяся вновь охрана пинками загнала его в очередь на получение робы, продолжая острить между собой («Йозеф, кретин, зачем девку-то подстрелил!» «Да я промазал, думал, у этих янки яйцеголовых черепушка длиннее!»). Старик Дум-Дум не изменился нисколько. Ему было плевать, застрелят его фрицы или нет, но случившееся с француженкой его сломало. В одночасье главным и единственным стремлением его стало защитить ту девушку, искупить свою глупую самоубийственную браваду, вот только всё возможное он уже сделал. Баки потерянно поймал глазами обострённый болью взгляд француженки. Впервые за время пленения в лагере он почувствовал, как предательски легко его несвязанным рукам. Между тем его собственная жизнь разделилась на две параллельные жизни, и с обеими нужно было как-то справляться, выкручиваться, находя в сутках лишние часы. Он подспудно понимал, что так живут из года в год многие завсегдатаи Моргенрота — не пленники, конечно, а их тюремщики. На базе они выполняют свою работу, грязную, жестокую и не знающую отговорок. Часто приятную, что уж скрывать, но ещё чаще — просто опустошительную, до полного обезличивания и укрощенной свирепости в зрачках. Приходя к своим семьям и снимая униформу вместе с бременем сурового устава, эти люди становятся нежными супругами и образцовыми родителями. Баки хотел бы научиться вот так же забывать об увиденных и пережитых зверствах, лишь ступая за порог капитанского дома. А на деле его заводил туда денщик, выдёргивая из цеха прямо среди смены, когда в графике Капитана появлялось лишнее окно. Преданный и немногословный служивый доставлял его аж до спальни, где командир обыкновенно коротал время с книжкой или перебирал какие-нибудь служебные бумаги лёжа в исподнем под одеялом. Так же невозмутимо тот командовал «свободен», и это означало, что у Баки есть минут десять привести себя в должный вид. Не теряя ни секунды, он пулей нёсся в ванную, где остервенело скрёб зубы, ногти и волосы, растирал до красноты кожу грубой мочалкой, крутился перед зеркалом так и эдак, чтобы всё было чисто, гладко, благоуханно и без порезов, как любит Капитан. За время, пока он галопом и уже без робы прибегал обратно, последний успевал сунуть руку под одеяло и достаточно раздразнить воображение, так что бумаги от его толчков скатывались по склону на пол. Бывало, он удивлённо поднимал бровь, щёлкая крышкой карманных часов, и только затем подзывал Баки к себе, чтобы всегда одним и тем же приёмом перекинуть через себя, тут же наваливаясь сверху. Ему нравилось постоянство и то, как неизменно Баки ему поддавался. С Капитаном не нужно было ни о чём заботиться, ни о чём думать — только и всего. Он и не думал — выскоблил начисто все воспоминания, все чувства, сомнения, личные качества, факты биографии и что там ещё называлось Баки Барнсом, как иссекают мозги ножиком для лоботомии. Капитан поощрял в нём эту тупую покорность, даже трусость и бессилие, лелеял его ничтожество, кормил самыми сладкими поцелуями, ласками и совсем немного — жаркой тянущей болью, но тоже от избытка чувств, никогда не со зла. В нём таилось столько же нежности, сколько опасности, и их долгие часы в постели, или за едой в столовой, или сидя у камина необъяснимо возвращали в далёкое детство, когда бабушка водила Баки на воскресную службу в храм. Всё казалось таким огромным, и ослепительно светлым, и пугающим, точно по ту сторону жизни, хоть он и не знал толком, что такое смерть. Бабушка говорила, они попадут в похожее место, когда Господь примет их к себе в рай. И было страшно до немоты, и легко, и так лихорадочно-безразлично, что руки отнимались, а разум туманило от пения ангелов и органных партий, бесконечно умножаемых и повторяющихся в этом плане реальности. Не жизни и не смерти. Не в раю, не в аду. Он давно разрешил эту теорему. Его плен в Моргенроте — никакой не ад. Это просто нежизнь. Чем скорее поймёшь, тем проще. Да, проще. Разве не проще отречься от себя: потерять старую роль, свою суть, привилегии?.. Больше не нужно биться за место под солнцем, выворачиваться наизнанку, где прогибаться, где идти по головам. Больше никто не ждёт от тебя мужского поступка, геройства, не прикажет лечь грудью на амбразуру с криком «ура!», и не будет пустых обещаний о славе, о доме, о скорой победе. Надо лишь проглотить ком тошноты в горле, перетерпеть, а дальше уж совсем просто. Иногда у насытившегося им Капитана просыпалась охота поболтать. Говорил всегда только он один, бывало, что задавал вопросы, но, как правило, для ответа хватало короткого кивка в пол. Баки никогда ни о чём его не спрашивал и уж тем более не просил, оттого по телу разлилась холодная оторопь, когда Капитан завёл долгую подводящую речь: — Я хотел сказать… Ты хорошо держишься, — он чуть рассеянно посмеялся, удобно развалившийся на подушках, когда умостившийся поперёк кресла Баки, уже в своей похожей на полосатую пижаму робе, рывком оторвался от окна. — Ну да, ты… очень понятливый, всегда знаешь своё место, с тобой не бывает проблем… Мне это нравится. Я чувствую твою благодарность, Баки, и хочу, чтобы ты почувствовал мою. Сейчас самое время попросить меня о чём-нибудь. Ну же, не стесняйся. Он снова поднял свой строгий обезоруживающий взгляд, под которым Баки только и мог, что теснее поджать к себе ледяные ступни да бестолково покусывать то костяшку, то ноготь, сидя вполоборота к нему, как какой-нибудь полудикий чумазый сирота из южных колоний. — Ладно… Ты думаешь, о чём он хочет, чтобы я попросил? В чём тут подвох, м? Я угадал? — и вновь эта леденящая улыбка. — Я не съем тебя живьём, если ты просто откроешь рот, Баки. Мне казалось, мои намеренья очевидны. Чего, бога ради, он мог ещё желать, о чём просить? Уже который день пленники и надзиратели глазели на него, как на новоприбывшего, думая, что тот Баки уже давно гниёт на расстрельном полигоне: его лицо в упор не узнавали, а, догадавшись наконец, не моги поверить, смириться, что кто-то вышагнет из могилы обратно, да ещё скинет с десяток лет! Капитан повернул его на самом пороге смерти, как какой-нибудь ангел-хранитель, обогрел, выходил, выкормил за собственным столом, постелил ему собственную постель — разве этого недостаточно? Просить чего-то для себя было бы непозволительной крайностью. Но он мог попросить за другого. — На базе есть одна француженка. Макизарка. Из новеньких, — он чуть не вздрагивал от каждого слова, что сами вылетали из его рта. Каких-то пару дней назад Баки и не подумал бы выкинуть нечто подобное. Всё это дурное самоотверженное человеколюбие исходило от прежнего сержанта Баки Барнса — только тому могло прийти в голову рисковать собой ради старины Дум-Дума и его мимолётной привязанности. — Возможно, вам нужна кухарка или горничная. — Она красивая? Баки ещё сильнее передёрнуло, он судорожно закивал, выпучив глаза: — Да, очень красивая. — Тут вот какое дело. — Капитан развернулся к нему на постели, сложив по-турецки ноги. Отстранённое лицо несколько помрачнело. — Кухарка мне не нужна. Но мне бы не помешала… как бы сказать. У меня безукоризненная репутация в ГИДРЕ. Все в курсе, что я никогда не теряю хватку и не отступаюсь от принципов. Такой я человек. Другие офицеры… у них есть свои слабости. Ты знаешь: женщины, пьянство, излишняя жестокость, иногда чванливость или хвастовство… — Да уж, слабости — это мягко сказано. Баки назвал бы их глубоко порочными свиньями, на фоне которых Капитан блистал, как новенькой пфенниг. Не удивительно, что кто-то ненавидит его за это. Непросто быть совершенством. — Мне бы пригодилась женщина для отвода глаз. Хорошенькая, молодая. Плохо, что коммунистка, конечно… Послушай, ты устраиваешь меня целиком и полностью. — Да… капитан, — твёрдо кивнул Баки. — И если б я мог быть с тобой в открытую, то не посмотрел бы ни на чьё мнение. В этом смысле плевать я хотел на политику партии. Офицеры ведь тоже люди. Нам тоже недостаёт человеческой близости… — Лишь сейчас до Баки дошло, что он жалуется на несправедливость в высших кругах рейха — серьёзно, без иронии. С другой стороны, кому как не узнику концлагеря рассказать о своих проблемах? — Приводи свою подругу. Но давай договоримся сразу. Я вам не сводник и не тайный благодетель. Помни, на чьих правах ты в этом доме находишься, и тогда, глядишь, мы втроём отлично поладим. У меня на тебя планы, Баки. — Вас понял, капитан. Их свидания почти всегда кончались одинаково. Он крепко спал в объятьях Капитана, когда в дом залетал денщик, требующий Баки обратно в цех. Ничего не попишешь, Капитан со скрипом давал ему поспешно собраться и опять чуть ли не бегом возвратиться к работе, где без него, как всегда, горели трубы и останавливались все до одного станки. Повезло, что оберкапо горячо уважал Капитана и даже стал как-то поласковей с тех пор, как Баки начал пропадать со смен: выгораживал его перед охранным корпусом и прочим начальством, не бил и даже почти не орал. А вот с другими работягами молчаливая неприязнь только нарастала. Постоянный надзор не давал им устроить ему тёмную в бараке или даже плюнуть вслед, однако всем этим истощённым грязным бородачам так и проедала глаза его чистая роба и сытое холёное личико, залитое румянцем совсем не от пощёчин. Его отдохнувшее, правильно и хорошо разогретое тело совсем иначе переносило нагрузки. Потому он навёрстывал пропущенные часы с лихвой и так резво носился по мастерским, что никого вокруг не замечал. Не заметил он и Дум-Дума, когда тот дёрнул его к себе за запястье в самом разгаре рабочей суеты. Неделя в лагере заметно поубавила в здоровяке гонора: у того впали глаза и щёки, рыжие волосы посерели от строительной пыли, а мощные плечи под робой ссутулились, делая его меньше и неприметней. Он не мог поверить, что видит перед собой малыша Баки, живого, целого после всех бед, что на них обрушились: — Мужик, клянусь Девой Марией, это же ты! Бак! — он дёрнул его к себе за рукав, борясь с желанием обнять родное лицо ладонями под нервозным взглядом оберкапо шагах в десяти от них. — Боже, как ты истощал! Дружище. Ты живой! Мы оба спаслись, можешь в это поверить? Ч-чёрт возьми, это чудо какое-то… Наших всех убили. Всю 107-ю. Какая бойня была… Бак! У него в глазах стояли слёзы. Баки хотелось свистнуть охране, сделать что угодно, чтобы те оттащили их друг от друга — лишь бы не видеть здоровяка таким, так близко… Ему до смерти хотелось разрыдаться, и это было самое ужасное. От его холодности Дум-Дум немного отстранился. Нужно было сказать ему хоть что-то, отвадить хотя бы на время. — Бак, что с тобой было? Что эта сволочь фашистская сделала?.. — Я в порядке, — затолкнув ком обратно в горло, он в полуобмороке покосился на оберкапо, который уже шёл к нему на выручку. — Та девушка, которую подстрелили на перекличке… Не переживай за неё. Я пристрою её к хорошему человеку из капитанского состава. — О. Ясно… Ты её пристроишь. Тот всё-таки отшатнулся, как будто недоверчиво мотая головой, когда подошедший старший почти встал между ними. Баки двинулся было по своим делам, только и заметил, как резко у Дум-Дума переменилось лицо, как тот вмиг ожесточился, словно прозрел, переваривая последние слова. А потом так рванул Баки за рубашку, что ткань затрещала, и тот едва лбом не налетел на его лоб. — Что ты натворил, Бак? Скажи! Что за капитан, что ты для него сделал? — он снова дёрнул его за грудки, чуть от пола не оторвал, как набитую ярмарочную куклу. Он глядел, касаясь чужого лба холодной испариной, со смесью злобы и нежности, и Баки не знал, он прижмёт его сейчас или придушит — не смел даже шелохнуться в его хватке. — Говори. Я ведь узнаю, Бак. Ты сдал кого-то, работал на них?.. Что бы ты ни сделал, парень… я знаю, кто ты есть. И ты знаешь!.. Он не договорил, когда широкий замах дубинки пришёлся ему поперёк шеи, заставив согнуться пополам. Только сейчас Баки почувствовал, как горят сжатые кулаки и сердце проваливается в желудок, так же яростно отдавая в грудину. Дум-Дум готов был выбить из него признание — всем нутром чуял подвох, не зная и половины правды. Это не чудо, что они оба встретились здесь. Это чудовищная ошибка. Он привёл француженку к Капитану на следующий же день. Её звали Марика, и она не говорила ни по-английски, ни по-немецки, что могло бы усложнить ситуацию, вот только новый хозяин и не собирался водить с ней бесед. К счастью, она оказалась не менее понятливой, чем Баки: разделась и искупалась без лишних истерик и пререканий. Она смотрела в лицо Капитана без всякого страха и пиетета, ни разу не отвела взгляд, даже когда стояла перед ним совсем обнажённая, а его перчатки лапали её с опытностью коновала, осматривающего скотину. Временами чудилось, что она сдерживает смех и как-то лукаво щурит глаза с залёгшими под ними томными синеватыми тенями. Они не услышали от неё ни писка, ни протестующего вздоха, даже когда Капитан привёл её в спальню и там же, у неё на глазах, раздел ничего не понимающего Баки, завалив на спину в изножье кровати. Справедливости ради, она удивлённо вздохнула, когда её саму швырнули прямиком Баки в объятья, и Капитан всей своей монументальной величиной склонился в дюйме от её лица, прижался к беззащитной груди всем весом, но в последний момент ушёл от поцелуя, отдав его Баки, близко-близко, у самого её уха — жадный, соскучившийся, взаимный. И точно так же член безразлично скользнул по её промежности вниз. Толкнулся, срывая стон не с её губ, а с губ Баки, чьи пальцы впились ей в бёдра, а наливающийся стояк бестолково вдавился в ягодицы. Когда рывки стали по-настоящему мощными, она оплела Капитана руками и ногами. Баки не смел и пальцем его коснуться, всегда держал руки по швам или на спинке кровати, а она обняла его так просто, будто тот беззаветно имел её, а не подстеленного под неё парня. Впрочем, выжавший из Баки достаточно благодарных звуков и чувственных вздрагиваний Капитан так же без предупреждения вышел. Чтобы секундой позже грубо встряхнуть ошарашенным вскриком Марику. И всё равно своё семя он приберёг для Баки. Крепко взял руками их обоих, как двуспинное существо, которое млело, льнуло к нему всеми восьмью конечностями, присасывалось к коже щупальцами, оттраханное, покорившееся его силе. И он целовал каждый его рот, каждую руку, кусая чужие пальцы и облизывая языком, пока зверь под ним и он сам не утихли, выжатые до остатка. Что сказать, Баки не подвёл его с этой французской девкой. Он не лукавил, когда сказал, что у него есть на того планы, и именно с этим он под вечер заявился в дом Шмидта, который как раз заводил патефон и бережно укладывал пластинку из обширной коллекции под иглу с приятным песочным поскрипыванием. Шмидт слушал много чего из классики и современных немецких и австрийских композиторов: Штрауса, Вебера, иногда ставил позднего Вагнера, который, пожалуй, несколько опошлял его отменный вкус. Он признавался, что хорошая музыка помогает избавиться от угрызений совести (никто из них не идеален, хоть и стремится таковым быть). Много хорошей музыки, хорошего алкоголя, танцев и преферанса по выходным. — Шмидт, я пришёл договориться насчёт одного из ваших рабочих. Его имя Джеймс Барнс, он сержант 107-й дивизии генерала Кларка. Вы оказали бы мне услугу, если бы назначили его, скажем, старостой барака. На какую-нибудь приличную должность. — Вы, что, серьёзно, дружище? — изумление на всегда зажатом маскообразном лице Шмидта было бесценно. Он криво осклабился с нескрываемой издёвкой. — Давно вы водитесь с солдатнёй из янки? Вы вроде как морской волк и должны хребты перекусывать этим собакам шелудивым… — Я вожусь с янки примерно со дня моего рождения, дружище, — намеренно коверкая любезное обращение Шмидта, ответил Капитан с обычной своей леденистой отстранённостью. — Не делайте такой вид, будто впервые слышите, что я не этнический немец. Скажу откровенно, я и к сержанту Барнсу привязался потому, что мы с ним земляки. — Но вы ариец. Вы наш. На этот раз Шмидт говорил без сарказма. Да, в идеологии рейха сочетались всякие парадоксы, в том числе и тот, что зовётся Капитаном Гидра. Если такой авторитет, как Генрих Гиммлер посчитал его самым что ни на есть чистокровным арийцем, восхищаясь его качествами, которые бросаются в глаза любому, почему Шмидт и ему подобные должны сомневаться? Отдавая должное очкастому рейхсфюреру СС, его стараниями Капитан быстро поднялся по нацистской вертикали, пользуясь популярностью у элиты. Гиммлер верил, что за несколько десятков лет его методы евгеники преобразят всю нацию в таких вот бледнолицых белокурых сверхлюдей вроде приторных до зубовного скрежета атлетов из фильма «Олимпия». Сам же Капитан всегда предпочитал щупловатых брюнетов. — Я ваш целиком и полностью, старина, — дружелюбно повторил он, протягивая Шмидту ладонь. — Так что насчёт моего сержанта? Приставленная к офицерам Моргенрота прислуга всегда докладывала им, если в бункере происходило что-то интересное. На этот раз на базу прибыла подлодка, которую встречали без цветов и шампанского, однако во время швартовки случилось непредвиденное. Из сухого дока откачивали воду, когда один из тросов, удерживающих судно в правильном положении, сорвался, вылетев в человека на палубе — рабочий тут же повалился за борт на мелкоту и, судя по всему, серьёзно покалечился. Лодка круто накренилась в сторону. Батопорт на входе в док со стороны моря снова подняли, чтобы не допустить переворот судна, ледяная вода хлынула внутрь бурным потоком. К тому времени, как Капитан вместе с администрацией явились на место аварии, со дна поднимались громадные кровавые пузыри, по которым только и угадывалось, где находится рабочий. Вокруг стояла полная неразбериха. Охрана бессмысленно сотрясала воздух, оберкапо едва силком не сталкивал работяг в воду: кому-то нужно было снова зацепить трос, и захлёбывающиеся пленники напрасно глотали солёную воду, не в состоянии даже отыскать крепление в этой дымящейся тёмной кипени. Офицеры, заложив руки за спину, единственные спокойно следили за кутерьмой с края платформы, никто даже крика не поднял — с этим прекрасно справлялись и надзиратели. Тут в суетящуюся толпу ворвался особенно бойкий рабочий: грубо растолкал всех в стороны, с разбегу окунаясь в воду, будто холод ему нипочём. Капитан не сразу узнал в нём Баки — тот только-только заступил на должность капо и должен был руководить небольшой бригадой в цеху, но за каким-то чёртом его понесло сюда, прежде чем Капитан успел что-либо сообразить и вмешаться. Первым делом Баки нырнул за раненым. Мужик совсем обмяк и не держал головы, когда тот вытолкнул его к краю платформы, передавая в руки другим рабочим. Никто не знал, как быть с раненым, — охрана не приказывала его вытаскивать, и что-то подсказывало, что Баки вообще не вызывали сюда спасать подлодку. Но он снова поплыл туда, взял трос у какого-то растерянного продрогшего парня, вдохнул побольше воздуха, и его голова исчезла за высоким волнением воды. Со злополучным тросом команда возилась мучительно долго. Люди отплёвывались, истошно хватали воздух и нелепо колотили по воде несгибающимися руками. От их горячего дыхания всё больше сгущался пар, а головы и непослушные ладони так дрожали, что тяжёлые металлические крепления то и дело выскальзывали и отказывались слушаться. Они ныряли по очереди, подолгу задерживаясь на глубине. Капитан всё так же терпеливо наблюдал, хоть в груди мерзко тянуло каждый раз, как Баки не всплывал особенно долго. Прошло около часа, когда вымотанным до предела рабочим удалось крепко зафиксировать и натянуть трос, выровняв наконец субмарину. Он кивком подозвал к себе оберкапо, глядя, как рухнувшего на бетонный пол Баки бил озноб и рвало морской водой: — Пусть кто-нибудь из ваших поможет ему дойти до моего дома. Старший без лишних вопросов свистнул к себе крепкого рыжего новичка неподалёку, и тот взвалил на себя насквозь промокшее тело, которое и на ногах-то держалось с трудом. Напоследок они с верзилой переглянулись, в один момент сцепились взглядами по какому-то немому наитию, хотя до этого даже не пересекались. И тем не менее верзила покосился с явным узнаванием, с неприязнью, на которую он ему ответил выразительным предостережением. Он не собирался рисковать жизнью Баки повторно. Когда Капитан потерял их из виду, затерянный в по-прежнему снующем по доку столпотворении, Дум-Дум ближе наклонился к почти висящему на его плечах Баки, у которого зуб на зуб не попадал, а в груди сипело, как в каком-нибудь альпийском ущелье: — Вот он какой, значит. Твой фриц. Молодой, красивый, ничего не скажешь. За его похвалой нетрудно было распознать открытую, распирающую внутренности ненависть. Он волочил Баки упрямо и беспрекословно, как если бы вокруг свистели пули, а в спину напирал вражеский батальон. В нём ещё жила верность себе и долгу, память о тех сражениях, ещё крепко стоял в ноздрях запах крови и пороха, чтобы вынести на себе взгляд одетого в кожу, выхоленного с головы до ног фрица и не пришить эту мразь на месте. Конечно, в его глазах Баки был изменником и клятвопреступником, и по-хорошему его стоило линчевать, тут же, голыми руками, — как друга и товарища по оружию. Избавить от позора, какая бы расправа за этим ни последовала. Ведь так правильно. Так милосердно. Так их всех учили. Его остановила Марика, встретившая их в дверях капитанского дома. Дум-Дум только молча вытаращился на неё и так же без прощания ушёл, понурив голову, пока она усадила Баки под горячую воду, вынув его из потяжелевшей килограмм на десять робы. Посадка лодки на кильблоки и повторная выкачка воды из дока заняла ещё час, за который Капитан успел неспеша переговорить с администрацией и воротиться спокойно домой. Баки отогревался в набранной ванне, водрузив руки с полной бутылкой коньяка на бортик. Он отхлёбывал сизыми губами прямо из горла — Капитан беззвучно посмеялся находчивости француженки, не побоявшейся без спросу залезть в буфет. Горячая вода и алкоголь не помогали так быстро, как хотелось бы: Баки всё ещё колотило, пальцы скрючились, как у окоченевшей мумии, а взгляд как бы парил над окружающей действительностью, неспособный зацепиться хоть за что-то. Поначалу он думал отчитать самонадеянного дурака, но увидел его лицо, которое усталость и переохлаждение раскрасили такими чистейшими прозрачно-инистыми красками, что дух захватывало от красоты, и всё, на что его хватило, так это присесть на край ванны у него в ногах и ласково прошептать: — Ну, герой? — Баки плюхнулся обратно на спину, утащив с собой и бутылку. Поджал острые колени, глядя совсем без стеснения, немного по-пьяному, как не смотрел никогда до этого. — Отвлечь тебя? Рассказать историю? Он слабо кивнул. Баки любил слушать, особенно когда он подолгу умно о чём-то говорил или вспоминал военные подвиги. Такие истории особенно занимали Баки. Надо думать, морские сражения напоминали ему о днях отваги и доблести, что остались далеко позади. Капитан повернулся к дверям, где француженка тихо застыла в проёме, опершись о косяк, снова склонил голову, мимоходом стянув фуражку: — Был один случай, с другим нашим капитаном из стаи. Верите или нет, но его команде удалось поднять со дна подбитую лодку. А потом на этой посудине своим ходом дойти до гавани. Прочный корпус как будто Нептун в кулаке сжал — покорёжило весь. Да, вот что значит глубина…***
— Сто метров! Сто! — Превосходно. — Капитан не стал вести долгих переговоров со вторым механиком, которого поставили на место предыдущего, оттащив труп в торпедный отсек по его приказу, — тут же наставил пистолет. — Тебя тоже дочурка напугала или всё-таки сделаешь свою работу, м? Второй зажмурил глаза. По его вискам струями катился пот, а поджилки тряслись, как у матроса-первогодки, впервые попавшего под обстрел. Лодку с гортанным воем обшивки неумолимо утягивало на дно. Скоро из центрального прокричали «сто десять!», и нужно было немедленно что-то предпринять. Он нарочно проверил заряд магазина, вернул дуло на место с тугим металлическим щелчком. — Г-гер кап-питан. Я… не… Пожалуйста, — поразительно, насколько сильно здорового лба могли испугать суеверные бредни другого ополоумевшего пьянчужки. Ему всего-то было нужно шагнуть в чёртову машину и запустить дизели, но он упёрто подставил башку под пулю и теперь заливался слезами, сглатывая дрожащим перекошенным ртом, — на редкость жалкое зрелище! — Я не х-хочу умирать. — Так возьми яйца в кулак и вперёд, — он несильно дал ему пистолетом по уху, и, кажется, дурня это чутка отрезвило. — Шагай. Ещё всхлипывающий и утирающий сопли рукавом механик несмело, будто пол под ним вот-вот провалится, зашёл в мигающую темень дизельного отсека, прикрываясь фонариком, как щитом. Они уже опустились больше чем на сто пятьдесят метров, когда он приступил к работе под пристальным наблюдением Капитана, Хансена и остальных. На первый взгляд поломка была не критической, и вскоре второй споро загремел гаечным ключом, поминутно оглядываясь по сторонам. Наконец-то хотя бы на пять минут вокруг воцарилась тишина. Пока матросы дружно не подняли душераздирающий вопль. С оглушительным свистом и хлопками лодку словно изрешетили из пушек со всех сторон одновременно. Неуловимые снаряды носились повсюду, молотили внутреннюю обшивку, из которой тут и там сыпали искры и били мощные струи пара. Никто не понимал, что творится. Крик стоял до разрыва перепонок, пока Капитан что есть мочи не переорал всеобщую истерику: — Слушай приказ!!! Всем заткнуть пасти! Заклёпки давлением повырывало! Центральный, отчёт, мать вашу! — Глубина двести тридцать метров! — В доке плохо закрепили упоры! — поддержал командира держащийся за стену Хансен. Он тоже порядочно взмок, находясь в толпе орущей дурниной матросни. — Ничего страшного, сейчас всё наладим! Слышали, салаги? Капитан угрожающе заслонил собой весь проход. Глядя в его свирепое лицо, ни у кого не осталось сомнений, что последняя черта была пройдена и сейчас полетят головы: — Смирно!!! А теперь слушайте сюда, караси снулые. Вы грязь, которую мне пришлось подобрать вместо героической команды «Вассерфали». Послушная примитивная шайка варваров, базарных крикунов, неспособных ни на один поступок, пока не дашь вам под зад ботинком. Я вам устрою воспитательные меры. Каждого заряжу в торпедный аппарат и дам выстрел, как трупом этого трусливого сукиного сына. Вас за секунду превратит в первосортную кровяную колбасу, можете быть уверены. А теперь по местам! И чтобы лодка была как новенькая. Приступать!