***
Стоящий перед большим зеркалом в спальне Баки закрыл отросшие волосы фуражкой, завершая свой наряд последней деталью. В нём не сразу нашлись силы оторваться от пола, заглядывая в глаза уже не себе, а одному из своих мучителей — человеку в кожаной униформе ГИДРЫ, которая сидела по плечам почти что в самый раз (в доме Капитана его хорошо откормили и выходили за последние месяцы). По радио трещал и заливался тоскливым аккордеоном немецкий романс. В кресле за спиной сидел Капитан: это была его прихоть — одеть Баки в собственную форму, которая — он знал, прекрасно знал — душила и стягивалась на нём, способная раздробить кости и выдавить кишки через рот, как делает это морской дьявол, манта, смыкаясь чёрным лоснящимся покрывалом вокруг неудачливого пловца. Тот наблюдал из кресла, и его лицо искажала совершенно чужая жеманная улыбка, которую он прятал за беспокойной ладонью, ощупывая губы и подбородок, как будто сам себя не узнавал. Его исступлённый взгляд, безобразная первобытная похоть, от которой сам воздух в комнате сделался вязким и дымно-горьким, прожигали укрытую пальто спину Баки. Эта шкура его истязателя. Толстая чёрная кожа, которую он набросил на плечи, как Давид набросил шкуру убитого льва. Но Баки никого не убил. Он не стал палачом, а Капитан не сделался жертвой, обрядив его в своё одеяние. И всё же какой это было пыткой. Немыслимой, чудовищной. До такой степени, что у Капитана руки влажно вцепились в подлокотники, когда он увидел в отражении, как обмерло, побледнело у Баки лицо и взгляд затуманил ужас. — Пройдись, — он ткнул пальцем в сторону дверей, и Баки сутуло развернулся, вялый и неопрятный, застёгнутый кое-как, и гулко проследовал за его рукой, скрипя паркетом в такт заунывному пению. Он решительно не умел носить такую форму, явно с чужого плеча, хоть по росту и размеру вполне подходила. Но как же хищно, неотразимо она на нём смотрелась, белокожем, темноволосом, едва узнаваемом без своей полосатой робы. — Обратно. Когда он вернулся, Капитан уже не мог сидеть на месте. Вскочил, взявшись поправлять ему галстук, воротник и значки: Баки потупился и сник, как стеснительный дошкольник перед шествием на День рожденья фюрера, вот только его близость лишь разжигала возбуждение, и отступать было поздно. — Ты только взгляни на себя, — Капитан заставил Баки расправить плечи и смотреть прямо, увидеть, какое восхищение тот может пробудить, какое желание. — Ты ослепителен, — руки собственнически и в то же время нежно разгладили складки на чужих широких плечах. — Баки. Хочу, чтобы ты был сверху сегодня. В этой форме. Что скажешь? Он вздёрнулся так резко, словно его блуждающий ум пронзил разряд электричества, высветив эту самую секунду, заполнив ей всё существование. Он ни разу, ни в чём не отказал Капитану, но эта просьба… он никогда не смел перечить и просить, но сейчас готов был умолять: — Я не могу. Прошу, не заставляйте, я этого не сделаю. Пожалуйста, капитан, — он с горечью заглянул прямо в глаза. — Пожалуйста, я сниму это с себя… — Ну всё, Бак. Всё. — Капитан снял крупный перстень с черепом, любовно надевая Баки на палец, погладил холодную безвольную руку. — Мы сделаем кое-что другое. Ты мне подыграешь. Баки послушно поплёлся за чужой властной рукой, которая подвела его к креслу, куда опустился Капитан, придвигая к себе близко-близко, так ласково переплетаясь пальцами: — Сделай это для меня, — он потёрся щекой о холмик на тыльной стороне ладони, глядя снизу вверх просящее, совсем без угрозы. — Врежь мне этой рукой. Хорошенько, наотмашь, — он не стал дожидаться, как Баки снова пойдёт на попятную, крепче взял его руку, целуя много-много раз каждый палец, каждый миллиметр кожи. — Ты сможешь. Я верю в тебя. Ты всё для меня сделаешь, я знаю. Трудно сказать, как долго длились эти уговоры, потому что для Баки время как будто остановилось. Похоже, он так до конца и не понял, когда выполз из-под тяжести страха, позволил черноте своей новой кожи просочиться внутрь, достать оттуда то, чего так хотел Капитан. Что было похоронено и забыто под страхом смерти. В этот миг его лицо переменилось — огрубело, превратившись в лицо солдата. И тотчас же вся фальшь, все мелкие изъяны и неровности на нём сгладились — так, словно он в этой коже родился, словно эту униформу шили только для него. Он ударил так крепко, что голова Капитана отлетела к плечу, а на лоб неказисто упали выбившиеся прядки. Когда тот медленно повернулся, на рассечённой кольцом губе проступила кровь, и Баки едва не вышел из роли, как Капитан с упоением прошептал: — Ещё. И он ударил ещё, другой рукой, задыхаясь от непозволительной дерзости. И Капитан вцепился ему в брюки не в силах больше терпеть, благоговея, едва не скатываясь перед ним на колени. Что ж, Баки сам стащил его на пол: вжал в пол, вдавив колено между лопаток всем своим весом, пока Капитан под ним жалобно не застонал. Он поднялся, обходя того по кругу, перевернул ударом сапога так, чтобы на этот раз вдавить подошву ему в грудь. И, Господи, как же он был бесподобен, как прекрасен с презрением и превосходством в безжалостных глазах! Как он смотрел на него сверху вниз, когда поставил сапог на лицо Капитана, вдавил щекой в пол, отбрасывая длинный край пальто назад. Он размазал бы его, как какой-нибудь гнилой плод по земле, случайно попавшийся ему под ногу. Его хотелось просто до безумия. И, чёрт возьми, Капитан не думал, что касание грязной подошвы может быть откровением — его подошвы, которую он целовал бы так же горячо, как и сладчайшие губы Баки. В тот вечер Шмидт собрал их всех на импровизированную вечеринку в его доме, где на люстры набросили легкомысленные кудрявые конфетти, а большой круглый стол уставили выпивкой и карточными колодами. Холодок пробежал уже с порога, когда приятели Капитана едва не спутали его с Баки, протянув руки высокому человеку в знакомой фуражке и пальто. Сам Капитан не без насмешливой улыбки появился за его спиной в такой же самой форме, да ещё под руку с выряженной по случаю партизанкой, которую тоже приволок с ними за компанию. Денщик Шмидта учтиво провёл их в зал. Вряд ли высокие господа проглотили бы эту выходку просто так, если бы не уверенность Капитана, которую подхватили и его незваные спутники, рассевшиеся за общим столом так свободно, будто ещё вчера эти самые люди не подписывали бумаги об их покупке и не решали, что выгодней: списать их или ещё недельку подержать на голодном пайке. К слову, первым, что они попробовали из угощений, был шоколад в хрустальной вазе: надкусив плитку из рук француженки, Баки аж глаза от наслаждения закатил — он в жизни не ел настоящего швейцарского шоколада и живо умял всю плитку на пару с француженкой вприкуску к шампанскому. Капитан наблюдал за ними с гордостью и обожанием собачника, кормящего двух своих догов прямо с хозяйского стола. Ещё больше грело, наверное, только недоумение на вытянувшихся лицах командования базы: конечно, те слышали о его взбалмошном характере, но чтобы выкинуть такое — одеть невольника в собственную форму и усадить рядом со всеми! Впрочем, Баки пошёл им навстречу — спрятал перчатки в фуражку, откинув на стол, и отдал пальто денщику. Остаток вечера он просидел в распахнутом на груди кителе, что уж совсем превращало его в маскарадный костюм и бутафорию. Капитан недоумевал, почему остальные так враждебно косятся на Баки: даже здесь он умудрялся приносить пользу — умело тасовал им карты и подливал в бокалы, пока они перекидывались в покер и преферанс. В основном они тихо щебетали себе с француженкой, никого не трогая и растворяясь в атмосфере праздника под зажигательную концертную музыку в царящем кругом шуме и яркости. А потом кто-то завёл разговор о Бирме. Кажется, один из капитанов в красках рассказал последние новости об их японских товарищах: в мангровых болотах больше тысячи солдат за какие-то сутки угодили в пасть к крокодилам, которые там кишмя кишат. Твари сожрали живьём, считай, целый полк — и представить трудно, какой ад кромешный там творился, настоящая кровавая баня! Все слушали молча, одни даже вскинули брови и отставили еду и напитки от удивления. Пока важность момента не нарушил звонкий заразительный смех. Капитан даже не сразу сообразил, что это был Баки, ведь тот не то что не смеялся — он ни разу не улыбнулся за эти месяцы. А теперь его словно прорвало: он глянул на француженку, продолжая хохотать, и та подхватила веселье тоже. Всё выглядело так, будто они двое поняли искромётную шутку, которая до остальных не доходила, и от этого ещё больше чесалось и покатывалось внутри легкомысленное превосходство. Капитан и сам не удержался от кривой ухмылочки, когда кто-то из администрации подскочил со стула, а другие так вылупились на них троих, словно накалившиеся вдруг пистолеты за пазухой поджарили им задницы. — Капитан Гидра, уймите своего парнишку, — твёрдо обратился к нему тот самый рассказчик, не двигаясь из-за стола. Они, конечно, ждали, что он как минимум съездит Баки по лицу, но ещё лучше, если вышвырнет его с глаз долой, как давно следовало поступить. — Повежливей, господа, — он поднял бокал, салютуя Шмидту, который как раз показался из прихожей в лёгком замешательстве. — Мне не нравится, что вы зовёте сержанта Барнса «парнишка капитана», или юношей капитана, или как там ещё, пока я не слышу. — Старина! Пойдёмте-ка я представлю вас нашему доктору! Он как раз прибыл из Вены, — замял ситуацию Шмидт, проводивший его в соседнюю комнату, где уже ёрзал в кресле очкастый лысоватый коротышка в трогательном галстуке-бабочке и сером гражданском костюме. — Знакомьтесь. Арним Зола. Капитан Гидра. Он обхватил детскую ладошку доктора целиком, присаживаясь на софу напротив. Шмидт между тем зажёг на столике свечи в старинном канделябре, погружая их в укромный полумрак, идеальный для приятельских посиделок: — Мы с доктором Золой решили открыть лабораторию, прямо здесь, на территории базы. — Надеюсь, в подопытных недостатка не будет, — улыбнулся Капитан. — А то они мрут, как тля, под чутким надзором нашего коменданта, — докторишка скукожился, глубже зарылся в кресло, с опаской поглядывая на Шмидта. — Да я шучу! Кстати, а хорошо бы разработать какое-то средство от тли — лучшие костюмы мне попортила, зараза! Два всего осталось. Точнее, уже один. — Бросьте! Людей у нас хоть отбавляй. На днях вот доставили труппу каких-то циркачей то ли бродячих музыкантов. Прямо в кибитке, представляете? Думаете, стоит найти им применение? — подсел к нему Шмидт, доставший свой серебряный портсигар. — Руками это отребье работать всё равно не умеет, так пускай хоть аккомпанирует на построениях или куплеты играет. Как ваша девушка, старина? Петь умеет? — К сожалению, дружище, то, что у неё получается ртом, мало относится к вокалу. — Это относится и к вашему юноше? — Прошу прощения? — О, неудачный каламбур, не обращайте внимания. — Шмидт глянул через плечо вслед за остановившимся взглядом Капитана, чьё внимание привлёк тонкий силуэт француженки, подкравшейся к открытым дверям в комнату. Иногда она следовала за ним, совсем как собачонка. — Мне понравилось ваше сегодняшнее представление. Не ожидал от вас такой… смелости. Вместо ответа Капитан лишь ласково подмигнул их молчаливой четвёртой собеседнице. Разумеется, Шмидта это задело, хоть он и превосходно держался, чего не скажешь о его притихшем коротышке: — Давайте начистоту, старина. Вам, конечно, малоинтересно, чего стоит научить их такой покорности, — ведь вы не комендант, — наконец с лица Капитана сползла беспричинная весёлость, уступив более привычной холодности. Зола неловко принял папиросу из протянутого Шмидтом портсигара. — Особенно американцев. Янки ещё не хлебнули настоящей войны — свеженькие, свободолюбивые, настоящие борцы за родину и демократию. Ох, старина, сколько времени уходит, чтобы их перевоспитать, сколько терпения, — он совсем по-родительски поцокал языком, рассматривая и нюхая свою дорогую папиросу жестом ценителя. — В тепле и сытости они очень скоро забывают, кто их хозяин и у кого в руках плеть. Если этой плетью вовремя не всыплешь. Француженка повернулась было в гостиную, но Капитан одним взглядом велел ей оставаться на месте. — Скажите, старина, разве они не нравятся вам такими? Тихими. Послушными. Безропотными. Поймите одно, такая вещь, как человеческое достоинство, самолюбие пробуждает в людях всю гниль. У них, — он ткнул пальцем себе за спину, — нет того характера, чтобы держать себя в узде. А иные, как те же евреи, коммунисты, женщины, вообще на это не способны. Не жалейте для них розог, прошу вас. Они только будут вам за это благодарны, поверьте. Им куда легче, когда всё решают за них, чем разрываться между покорностью и вот этой мнимой надеждой. Вы согласны, доктор? Золу аж передёрнуло от такого внезапного вопроса: — Давать обречённым надежду жестоко. — Я полагал, это называется милосердием, — повёл бровью скучающий Капитан. Осмелевший Шмидт облапил карманы, наконец сунув в рот папиросу. Продолжил как бы между прочим, ища, чем бы подкурить: — Мы с вами принадлежим к высшим чинам ГИДРЫ. Если кто-нибудь из нас троих, к примеру, переспит с еврейкой (а лучше изнасилует), на это закроют глаза. При должном раскаянии и связях в верхах, разумеется. — Шмидт так резко сменил тему, что он и впрямь растерялся, к чему тот клонит. — Но если лицо немецкой армии пятнает себя связью с другим мужчиной — это уже тянет на трибунал. Такого наш фюрер не потерпит. Доктор, напомните нам, чем грозит обвинение в мужеложстве высшему офицеру рейха? — Параграф 175. Каторга и расстрел, — промямлил со своего места Зола. Ясно. Значит, теперь он угрожает. — Всё верно. Никакой пощады. А про рядовых содомитов и говорить нечего — так, лабораторный материал. Ну, знаете, эксперименты, вивисекция, лоботомия… Через доктора много таких прошло, кстати. — Да не то чтобы… — Всё-таки брезгливость порой пересиливает всякий рационализм. — Не могу не согласиться. — Капитан поддразнивающе облизнул рану на губе. Он решил проверить одну догадку. Протянул руку, прежде чем Шмидт успел что-то заподозрить, и так же налету, как фокусник, достал из воздуха взявшуюся из неоткуда француженку, которая ловко втиснулась между ними и столиком, присев на колено к Капитану в своём платье из парашютного шёлка. — С женщинами всегда проще. Вы ведь к этому вели? Им не внушают с младенческих лет понятие о достоинстве. Потому они и не ломаются, как мы, мужчины, ведь их с самого начала готовили к семейному рабству. Он заглянул ей в лицо, почти как старый супруг смотрит на любимую жену, и та улыбалась ему без всякого подвоха, с лукавым пониманием и совсем немного — с умилением в прищуренных глазах. Он не видел Шмидта, когда приник к её губам, бесстыдно, напоказ, и в то же время наплевав на посторонние взгляды. Но что совершенно точно сквозило в поспешности, с которой Шмидт потянулся своей папиросой к свечному огоньку — так это ревность. Прозаичная ревность, плохо скрываемая даже таким чёрствым типом, как он. Этим можно выгодно воспользоваться: всё-таки девчонка занималась разведкой ещё в их французском подполье. — Что вы делаете? — спросил раскрасневшийся Капитан, отлипая от француженки. — А на что это похоже? — Шмидт грузно опустил канделябр на место, густо выдохнул дымом. — Вы не знаете старого германского поверья? — они с Золой озадаченно сморщили лбы. — Когда подкуривают от свечи, в море умирает моряк. Домой они возвратились далеко за полночь. Баки с француженкой не переставали хихикать и о чём-то болтать на странной смеси французского и английского, которая сложилась у них за время жизни втроём. Обнявшаяся парочка вместе завалилась в парадные двери, но на пороге спальни их пути расходились: француженка отправлялась в ванную и в прихожую на диван, а Баки следовал внутрь, куда мягко подталкивала его ладонь Капитана на спине. Денщик натопил по-зимнему: даже в дальних комнатах стояла жара, хоть окна распахивай, чтоб впустить глоток колючего йодистого воздуха. Баки снова был в распахнутом пальто и фуражке. С него ещё не сошла томная розовощёкая ребячливость, и он шатался по комнате бесцельно и немного пьяно, ожидая, верно, следующего шага Капитана. Тот запер за ними двери, зажёг нижний свет. Наверное, логичным было бы подыграть Баки, воспользоваться его расслабленным настроением. Но вместо этого Капитан так напёр на него лоб в лоб, что тот буквально распластался, ошарашенный, по стенке. Прижатый одним только взглядом, одной волей своего господина. — Понравился вечер? — он смотрел тому поверх глаз, куда-то в сгиб козырька, отчего их мизерная разница в росте казалась внушительной. Баки весь сник перед ним. И куда только делась его недавняя лихость и неряшливость? — Смотрю, ты совсем свыкся с новым нарядом. — Нет, — глухо выдохнул Баки, не поднимая глаз. — Пожалуйста, позвольте снять его. — Зачем? Тебе и впрямь идёт. В нём ты даже как-то осмелел, м? Раздвинул горизонты, я бы сказал. — Я не хочу этого, капитан. Прошу вас, я хочу это снять. Я лучше надену робу… Наконец взгляд плавно стёк ото лба к переносице, на уровень распахнутых умоляющих глаз Баки. Он сорвал с него фуражку, затем рванул отвороты пальто вниз, добрался до пояса, кителя, рубашки, едва не раздирая одежду в клочья, бесцеремонно обнажая его, как вымазанного в грязи сопляка или умственно отсталого, который сам не способен раздеться. Так лучше. Хватит терзать его этим бессмысленным и вздорным маскарадом. Его минутная смелость — лишь игра на публику, каприз его хозяина. Блажь. Фальшивка. Всё это только подтверждение того, как просто, оказывается, гнуть его в нужную тебе сторону. Лепи из него что хочешь: хоть послушного солдата, хоть бессловесную куклу для утех. Он никогда и не забывал, в чьих руках розга.***
В некогда тесном командном отсеке, где собрались Капитан, Хансен и рулевой, стало непривычно просторно. Впрочем, последний вряд ли замечал такую роскошь, как появившееся вдруг личное пространство, — после аварии работы у него только прибавилось. Пристально следя за полоской глубиномера (последняя отметка — 295 метров), жёлтая пузырящаяся жидкость в котором подбиралась к глубине разрушения, он заключил, что запас сжатого воздуха у них подходит к концу и такими темпами они не смогут ни всплыть, ни даже дышать. Для запуска дизелей на полную мощность, опять же, нужен кислород, и больше, чем крейсерскую скорость, при всём желании он из «Нордштерн» не вытянет. — Тут без вариантов. Надо всплывать. Выжмем из дизелей и цистерн столько, сколько сможем. Нам нужно набрать атмосферного воздуха, — угрюмо и однозначно заявил Хансен, не оборачиваясь к командиру. — Мне понадобятся люди в машине… вместо первого и второго механиков. Без специалистов это та ещё свистопляска. — Вахтенный приведёт сколько потребуется. И проследит за качеством работы. Штурман! — в проходе выросла беспокойная фигура, явившаяся на зов Капитана. — Вахтенного ко мне. — Вас слушаюсь! Подошвы штурмана живо загремели о железную обшивку. Капитан с инженером налили себе традиционный утренний кофе, причём Хансен чутка разбавил его чем-то из заветной нержавеющей фляжки, которую пригрел в грудном кармане. В ответ на строгий взгляд старшего тому ничего не осталось, как доброхотно плеснуть в кружку и ему: — Это от нервов, герр Капитан. Нам сейчас не помешает. Как ни странно, Капитан не побрезговал, отхлебнул, украдкой подняв кружку всё с тем же невозмутимым видом: — Ваше здоровье. Будет видно, когда доведём лодку до берега, разопьём все втроём бутылку Егермейстера из моих запасов. А вот и вахтенный, — в проходе застыл запыхавшийся штурман, но за ним больше никого не было. — Ну что ещё? — Вахтенный, — он шало глянул на помрачневшего рулевого, затем на офицеров. — Застрелился. Выстрелил в голову, через подушку. Он мёртв, капитан.