***
В один из затяжных зимних походов Капитана они с Марикой стали всё чаще бывать в лаборатории Золы. Это мрачное холодное место превратилось в уголок спокойствия с его гулкими плиточными полами и стенами, толстыми рифлёными стёклами и стерильностью металлических столов и инструментов, совсем не похожих на набор живодёра со скотобойни. Безобидный, в сущности, человечек — доктор — касался их своим стетоскопом, зеркальцем или ложечкой очень деликатно, даже если брал ткани на анализ, — предупреждал, если будет больно, и мило забалтывал, так что в конце концов Марика, а затем и Баки привыкли к его чуть виноватой улыбке и рукам в бархатистых перчатках. Трудно было понять, Зола возится с ними из чистых побуждений, или ему просто нравится Капитан. В любом случае, он так прямо и говорил, — мол, у того хороший вкус, обнимая их двоих со спины за плечи или похлопывая по рукам, как делают это старушки, когда те смирно сидели в его высоком процедурном кресле. Иногда Баки и вправду чувствовал себя в гостях у чересчур обходительного дядюшки с педофильскими замашками, пускай они с Марикой давно уже не были детьми. В этот раз Зола решил взять у них кровь. Пока тот стерилизовал иглы и накладывал шины, он и Марика говорили о своём, болтая ногами на кушетках: обсуждать Капитана при докторе стало чем-то обыденным, — возможно, в какой-то мере тот стал их семейным духовником, с любопытством выслушивая сердечные излияния и давая советы. — Я думал об этом фрице. Я не имел права, но я думал о нём. О том, какой он дьявольски красивый, — в какой-то миг их разговор свернул к самым истокам. Баки уже привычно говорил шёпотом, глядел в одну точку, почти не растрачивая внутренних сил, как монахи на строгом посту. — Разве так думают о звере, который раздирает у тебя на глазах твоих людей, умывает морду в их крови? Этот бесконечный кошмар, он завораживает, потому что в нём… что? Любовь? Близость? Влечение? Растворение друг в друге? — Растворение, — мечтательно повторила Марика. — Послушай, это ведь счастье. Это чудо, что кто-то вытащил тебя с того света, — почему-то о таких вещах она рассуждала без тени наивности, всегда отстранённая, где-то даже безразличная. — И не просто кто-то — а он. Самый желанный. Самый прекрасный, — её губы улыбнулись одним уголком, но не глаза — глаза у неё всегда смотрели зло и не мигая, как у охотящейся кошки. — Ладно, не говори, что любишь его. Но ты его хочешь, ты его боготворишь. И он не может быть для тебя, кто всем ему обязан… не может быть меньше, чем богом. В этом вся Марика с её неуёмным оптимизмом. С самого первого дня она считала Капитана за манну небесную, искренне недоумевая, как может Баки ходить печальный, когда его — не её — любят до самого утра в капитанской спальне, держат под самым сердцем, будто сокровище. Она хотела так же, и разве упрекнёшь её в том? — Но не стоит забывать, что существует не только Бог милостивый, а и Бог карающий. — Зола засуетился между их кушетками, на одну опустился поднос с принадлежностями, и он засучил Марике рукав, протирая ваткой сгиб локтя. — Опасно играть в такие игры, фройляйн. Ведь ваш богоравный капитан однажды вас оставит, и что тогда? — Тогда не станет и нас, — запросто ответил Баки. Всякий раз, когда стая Капитана отправлялась на охоту, они могли не вернуться, оставив его и Марику на растерзание им. Тёмная кровь быстро побежала по игле, конец которой Зола тут же прижал ватой, не оставив и капельки. Марика не боялась шприцов и сейчас издевательски посмеивалась, щуря кошачьи свои глаза: — С тобой он никогда не расстанется. Это союз, скреплённый на небесах. Зола махнул появившемуся в дверях Дум-Думу, которому поручили принести в лабораторию коробки с оборудованием, его голос сделался медленным и монотонным: — При рождении твоём, в день, когда ты родился, пупа твоего не отрезали, и водою ты не был омыт, и солью не был осолен, и не повит пеленами. Ничей глаз не сжалился над тобой, ты выброшен был на поле по презрению к жизни твоей. И проходил Я мимо тебя, и увидел тебя, брошенного на попрание в кровях твоих. И вот, это было время твоё — время любви. И простёр Я ризы Мои над тобой, и покрыл наготу твою. И поклялся тебе, и вступил в союз с тобою. И ты стал Моим, — они с Марикой уставились на него, ожидая чего угодно, но не цитат из явно древнееврейских текстов. — Иезекииль. Немного переиначил с вашего позволения. — Пожалуйста, будь благоразумным, — Марика взяла его руку, как только Зола вместе с подносом удалился к себе, будто эти слова были не для его ушей. — Нет никого, кто так же мне дорог, как ты, милый. По злому совпадению в эту самую минуту мимо них проходил Дум-Дум, направляясь во двор за очередной коробкой. Баки сидел к нему спиной и услышал только сипловатый голос, когда тот ненадолго остановил шаг: — Я скажу, что с тобой будет. Он и не вспомнит твоё лицо через год, когда найдёт мёртвым в какой-нибудь траншее или, чего доброго, сам убьёт. Мы для них мясо. Третьесортная человечина. И он так же бесприветно ушёл. Дум-Дум знал, о чём толкует. Он воевал, они вместе — он и Баки. Не нужно быть лучшим выпускником академии, чтобы понять, как всё устроено на войне и здесь, в Моргенроте. Любое неравенство, даже естественное, оправданное природой, всегда ведёт к уродливым перекосам. Тюремщики сами пробуждают в заключённых малодушие и низость, подавляют волю, всё, что было в них человеческого. А потом клеймят и презирают за это. Но даже их можно понять. В месте вроде этого единственное, что приносит удовлетворение — это наращивание собственной власти. Кому как не капо об этом знать — тому, кто делит общий хлеб, решая, кому дать больше, а кого оставить голодным ради добавки себе любимому. Если Капитан и был его светом, то светом испепеляющим. Рано или поздно этот свет затухнет. Ведь так он жил, — как свеча на ветру. Стая вернулась на базу в полном составе ещё до заката. Их всех — даже пленников, которым послабили надзор и соизволили дать отбой пораньше, — снова ожидал праздник. Пролетал мелкий снежок, и в этот раз Капитан вышел на общее построение в длинном бушлате. Они возвратились не все: суда уцелели, но кое-каким из его команд досталось, и нескольких человек пришлось отдать морю после трудных и не всегда победных сражений. Поэтому сегодня, кроме радости, в их измученных лицах сквозила скорбь. Капитану не хотелось ни фанфар, ни шампанского — только б поскорее попасть домой. Так он и поступил, войдя в тёплую прибранную прихожую без стука: бросил бушлат и фуражку на вешалку, разулся, ступая с непривычкой в облако аппетитнейших ароматов и тишину гостиной. Баки ждал его за накрытым столом. Выскочил в центр комнаты, как только увидел его в дверях, всё такой же, как прежде — с сизыми штрихами впалых щёк, и сдержанным изгибом нежных розоватых губ, и задумчивыми ресницами, словно художник с тяжёлой рукой чиркнул углем слишком резко вниз, накладывая эту тяжесть и на его горящие глаза. Девчонка-то, умница, догадалась оставить их вдвоём после того, как убралась и приготовила ужин: знала, что в первый день он захочет побыть с Баки. Она, надо думать, его и приодела в чистенькое залатанное гражданское со склада, и подстригла, оставив чёлку закрученной прядкой на лбу. А вот его Баки, наверное, и не признал с первого взгляда. Он придумал себе глупую заморочку — стричься и бриться начисто, прежде чем тот его увидит первый раз после рейса. Хотелось быть идеальным, держать марку. Но сейчас так вышло, что они узнали обо всём заранее, и пришлось явиться как есть — заросшим измотанным стариком с ввалившимися глазами и щеками. Видимо, примерно такими маленькие дети видят своих отцов-моряков после долгой отлучки, когда приходится привыкать к этим страшным бородатым чужакам заново. Казалось, Баки тоже не поспешит броситься к нему навстречу. Он и не бросался никогда, но со временем становилось всё заметней, как тот скучает и волнуется даже после нескольких дней разлуки. Он не показывал — только зарывался лицом ему в плечо дольше обычного. Как зарылся в этот раз, позволяя себе даже больше: все десять его пальцев окунулись в каскад чужих отяжелевших волос, сжались у корней так правильно, так полуобморочно-хорошо, когда они целовались на постели. Нет, даже не целовались ещё, а коротко сталкивались мордами, как два зверя, выпущенных в одну клетку. Спрашивали друг друга, а можно ли сейчас и как близко? Он не мог отделаться от мысли, что Баки противны его колючие щекотные прикосновения, да и сам его неопрятный вид. Он срывал его поцелуи с опаской, как бы переступая через себя и правила. И это вправду подействовало, потому что Баки разделся и раздел его, позволяя увлечь себя на простыни вниз. Это чувство было слишком знакомо, чтобы относиться к нему серьёзно, и всё же каждый раз ощущалось по-новому. Заниматься любовью после долгого рейса всегда неописуемо приятно, так и подмывает вынуть из себя самые нелепые высокопарные слова, которые не обронил бы даже под мухой: о том, как тосковал и как сильно он тебе дорог. То, что буквально на следующий день рассеется, как пыль морская, станет обыденностью. Потому, наверное, и не сказал ничего, кроме как… — Хочешь мой член? Развалившийся на нём Баки немного сонно отстранился, кивнул головой. — Может, мои пальцы? — снова кивок. — Мой язык? — и снова. — Чего ты хочешь больше? Странный вопрос: он вообще не привык чего-либо хотеть, а даже если и так, едва ли его об этом спрашивали (разве что подружка-француженка баловала его гратеном или кордон блю). Но он всё-таки ответил, поёрзав невозможно горячим пахом о внутреннюю сторону его бедра: — Член. — Так и быть. — Капитан смешливо притянул его в объятья, потираясь носом и покусывая сгиб напрягшегося плеча, там, где дразнящее выступила ключица. — Сегодня получишь всё. После Баки взялся сам обстричь и сбрить ему бороду наточенной до звона опасной бритвой. Ещё одно откровение — смирно сидеть на стуле с запрокинутой головой, пока лезвие в его руках скользит к самым шейным артериям — одно неловкое движение, случайно дрогнет рука… Нет, эта рука никогда не дрогнет, и от этого сердце ёкало так неверно и заполошно: Баки неспособен причинить ему вред. И в то же время он уже делал это. От опасности так и распирало внутри. Баки знал, что сейчас, когда он насытился и раздобрел достаточно, самое время для просьб. Протерев лезвие полотенцем, он занялся его висками и так же невзначай тихо обронил, что хотел бы отправить письмо: — Всего одно. Я знаю, это… серьёзное преступление и так нельзя. Но, обещаю, я и словом о базе не обмолвлюсь, только напишу, что я жив. Вы сами первым всё прочтёте. Я… больше ничего никогда не попрошу. Письмо из плена на родину — ну что за полевая романтика? И о чём, в самом деле, он мог бы написать: попросить у родни благословения на высокодуховный союз с нацистом? Рассказать о той вечеринке, где он щеголял в коже и орденах и отплясывал с француженкой под музыку из кабаре? — Кому бы ты хотел написать? — всё же смягчился Капитан. Трудно отказать Баки, когда он делает что-то невообразимое опасной бритвой. — Маме, — он поник на пару секунд и тут же еле заметно вздёрнулся, как бы поражённый собственной идее. — И ещё другу. Из Бруклина. А вот это уже был другой разговор. Капитан сменил положение на стуле, заставляя чужую руку отпрянуть. Баки ещё больше ушёл в себя, видимо, заметил пробежавшую по его лицу настороженность: — Подробней. — Это было так давно. Мой друг детства, Стив Роджерс. Я помню его щуплым астматиком, сам метр с кепкой, а в драки ввязывался со всеми бруклинскими задирами. Вечно пропускал школу: то лежал со сломанной ключицей, то болел от малейшего сквозняка. Но он отлично рисовал. Вы… напомнили мне его, сразу. В смысле, вы со Стивом похожи. Если сердце зачастило ещё с первых слов, то от последних буквально бросало в жар. Тело разом оцепенело со сжатыми на подлокотниках руками, зубы сцепились так, что он почти слышал их скрип. Так вот почему он к нему потянулся? Нет, это определённо лучшая шутка на сегодня — он смахивает на мозглявого нью-йоркского дружка Баки. Просто что ещё нужно для успешных переговоров! И как, чёрт возьми, он говорит о нём, того и глядишь, оттолкнётся и полетит. Ну, Баки, заставить приревновать к задрипанному школьному приятелю такого человека, как Капитан Гидра… И на что только рассчитывал, сучёныш? — И думать забудь, — он стряхнул с себя крепнущую злобу, расходящуюся по телу мурашками, сделался безразличной статуей, кивнув Баки заканчивать с бритьём. — Чтоб я больше об этом не слышал. Тот отвернул его подбородок в сторону, добривая последний участок без единого слова и даже звука, хоть было видно, как у него заходили желваки и кадык дрогнул несколько раз, зажимая в горле подкатывающие слёзы. Капитан поставил бы свой Железный крест, который вручал ему лично контр-адмирал Дениц, на то, что Баки расплачется, только он выйдет за двери дома. После обещанного застолья наутро Шмидту пришла блестящая идея вызвать военного фотографа для группового снимка командования Моргенрота вместе со всеми капитанами стаи. Начало дня выдалось хлопотным, и первым делом пришлось разбираться с доставкой довольно крупного груза, что въехал в ворота блокпоста своим ходом, пока вокруг шныряла охрана с собаками и ассистенты Золы. Всё дело в том, что Шмидт заказал себе новую игрушку, которой ему не терпелось похвастать перед Капитаном. — Видите ли, все эти карательные отряды весьма затратны: каждого надо кормить, закупать оружие и патроны. Наш доктор подсказал мне более дешёвую, изящную и главное современную альтернативу, — его спрятанная в перчатку рука обвела невзрачный с виду грузовичок, похожий на длинный школьный автобус без задних окон. — Это газенваген. — Душегубка, — безучастно поправил его Капитан. — Я в курсе, для чего она. Травить пленников угарным газом. — Ну, в конце концов, лучше угореть, чем быть расстрелянным в какой-то яме посреди леса, — беззаботно развёл руками Шмидт, передавая машину в личное пользование Золы и его душегубов на подхвате. — Это хорошо, что вы привели себя в порядок. Сниматься будем в доке. Хочу запечатлеть строительство нашей передовой субмарины — «Нордштерн»! Это лучшее судно, которое собиралось в Моргенроте, наша гордость. Глубина погружения до четырёхсот метров! И он пошёл расписывать все её технические новшества и характеристики, пока они вместе отправились в бункер. Не сказать, что сессия с фотографом и пафосная болтовня Шмидта сильно подняли Капитану настроение. После вчерашнего осталось гадкое прилипчивое послевкусие, и лучшее, что пришло в голову — поздороваться с француженкой, которая в это самое время, как ему сказали, возилась на продуктовом складе. С хозяйственными помещениями руководство не заморачивалось: зимой провизию хранили примерно в таком же дощатом бараке, где жили заключённые. Внутри он сразу же увидел француженку — та стояла спиной в каком-то длинном вязаном кардигане и платье под ним, роясь в одном из ящиков. Подойдя ближе, стало ясно, что та набирает себе в корзину спелых яблок из личных запасов командования. Увидеть её, чуть отпустившую пышные волосы, всё такую же статную, хоть и сутуловатую немного, и вправду было приятно. Она испугалась, рывком повернувшись на скрип под его сапогом. Скупо и прохладно улыбнулась одними губами, как всегда. Позволила нежно поцеловать себя, но почему-то отвернулась в последний миг, подставляя щёку. Они не разговаривали, никогда. Не потому что она была слаба в английском — в этом не было необходимости. Возможно, на складе было слишком зябко, и стоял неприятный запах всякой съестной всячины, да и в любой момент мог войти кладовщик или кто-то из прислуги. Однако она нужна была ему именно здесь и сейчас: Баки вымотал его своими проклятыми разговорами о бруклинском дружке. Он, чёрт побери, чувствовал себя подавленным, поэтому просто дёрнул француженку ближе, впиваясь ей в беззащитную шею и подтаскивая к столу, где круто развернул, чтобы взять сзади. Руки действовали сами, по привычке: задрали ей юбку, путаясь в длине, вдавились в спину, лицом в столешницу, без лишних прелюдий. И тут она вырвалась, засопротивлялась с каким-то животным рыком. Разогнула локти, а потом так яростно толкнула его в грудь, что он попятился от неожиданности. И на этом всё не кончилось: в ход пошли яблоки, которыми она швырялась со слепой ненавистью, озверевшая, выгнувшаяся, будто могла перемахнуть склад одним прыжком, чтобы вгрызться ему в глотку. Её агрессии не было никакого объяснения, и всё же пришлось применить силу. Он взял девку за горло одной рукой, с размаху оторвал от стола, бросая в сторону, но только чтобы затем вцепиться снова, рвануть на ней накидку, с треском срывая пуговицы. — Я сама! — огрызнулась тем же жутким не своим голосом. Руки, отпихнув его кулаками, судорожно побежали по пуговицам вниз, и прежде, чем он пришёл в себя, она раскрылась перед ним, подцепив края кардигана большими пальцами и оттопырив остальные таким театральным жестом, словно под ним ничего не было, словно они затеяли постельную игру. Оттого циничней предстала реальная картина. — Сюрприз! До него вмиг дошло, отчего она так взбесилась, прижатая животом к столу. Почему взъелась ни с того ни с сего, как ощенившаяся сука, которая до этого знай тыкалась мордой да облизывала ладонь. Мешковатый кардиган ещё прятал живот, а вот в платье, подвязанном шнурком под её налившейся грудью, все сомнения отпадали — там был месяц третий-червёртый. Между тем она и не думала затыкаться. Бойко зубоскалила по-английски со своим слащавеньким картавым акцентом: — Как твоя шлюха скажу тебе одну вещь. Которую другая твоя шлюха сказать боится. Mange d'la merde, fils de chein sale. Что означает «поешь говна, сын грязной собаки». А из Баки вышел неплохой преподаватель английского. — Жди на месте, сука. Мне надо привести кое-кого. Примерно с этого момента его так трясла и душила ярость, так клокотало в горле и темнело в глазах, что, кажется, одна его воля привела Баки в этот паршивый сарай (на деле первый попавший под руку работяга, который едва кубарем не полетел под его рукой искать старосту шестого барака). — Ты знал, что она залетела? — Баки так и обомлел на месте, застыв у дверей, откуда надуло снега и сильно сквозило из щелей. Девка, уже закутанная в свой кардиган, помотала ему головой, забившаяся к полкам с едой подальше от Капитана. — Пошла вон. Живо!!! Она шмыгнула в двери, те хлопнули со всей дури от порыва ветра. — Да. — Баки повёл челюстью, как будто ему только что врезали. Смотрел строго в пол и, наверное, не сдвинулся бы с места, даже если бы он его отпустил. Капитан сделал шаг, носок сапога задел упавшее на пол яблоко. — Собери это, — скупо кивнул подбородком, на что Баки поначалу растерялся, но тут же упал перед ним на колени, сгребая валяющиеся тут и там помятые яблоки в руку. Держать их было непросто — та всё ощутимей дрожала. — Помнишь, в тот день, когда ты просил взять её? — так же бесцветно спросил он, хоть рассудок вело и закручивало адским бегущим лабиринтом. — Что я сказал тебе? — Что вы не сводник. — Да, не сводник. Я не хренов Святой Валентин, и на мне, вроде как, нет рясы и придурковатого нимба над головой, — он сам твёрдо шагнул к Баки, и когда тот разогнулся, поднимаясь с пола, рванул его за шкирку к себе, так что яблоки вновь покатились под ноги. Лицо Баки закаменело, от него отхлынула кровь вместе со всеми эмоциями, и чем больше они приближались друг к другу, тем больше затухал, уплывал за серую наволочь его взгляд. Тем дальше ширилась пропасть между ними. — Это не мой ублюдок. Я кончаю только в тебя. Баки закрыл глаза. Он отпустил его воротник, но как же невыносимо было чувствовать его рядом — хотелось убить его: — Я плохо с тобой обращался, Бак? Я хоть раз, хотя бы пальцем тебя тронул? — перед глазами пульсировала картина, как он душит его, вдавливает в горло костяшки до посинения, до залитых кровью белков и вываливающегося языка, как у висельников. Он видел таких не раз после публичных казней, выставленных на городских площадях. — Ты моя собственность. Моя вещь. У тебя нет воли, кроме моей воли. И быть не может. Я могу отнять последнее, что от тебя осталось — твоё имя. Ты будешь просто солдат. Тот кивнул (зачем?). Обсуждать здесь было нечего. Он не выдавил бы из Баки ни слова, да и не хотел слышать ничего из его поганого рта. Самым мерзким было то, что до этого у них всё складывалось идеально. Отрезать Баки от себя — всё равно что отсечь руку наживую: он серьёзно не думал обрывать всё вот так, когда их потребность друг в друге казалась абсолютной, когда они уже срослись, как паразит и хозяин, и не мыслили жизни порознь. Он знал, что Баки погибнет без него, а Баки… пожалуй, Баки всегда его презирал, хоть всё это казалось красивой сказкой. — Ты сам всё разрушил, — он бездумно взял у того яблоко, покрутил в руке, надгрыз и тут же выплюнул мёрзлую жёсткую кожуру. — Забирай свою сучку, и катитесь прочь из моего дома. Не хватало, чтобы Шмидт обо всём узнал. Ему плевать было на Шмидта. После всего и речи не шло о том, чтобы эти двое остались, в особенности брюхатая партизанка, которая сама с радостью пырнула бы его ночью столовым ножом, да и этот вшивый предатель, будущий молодой папаша — позорное пятно на его репутации. Всё решилось в один миг. Когда Баки вышел со склада, не чувствуя ни ног, ни тела вообще, будто его дух вышибли, лишили его последней привилегии — существовать, за плечами больше не было той бетонной непробиваемой стены, какой был Капитан. Свет, который всё это время отгонял от него демонов, погас, как и было предсказано. И тени стянулись над ним в ту же секунду, сначала лишь призрачные, смутные предвестники катастрофы. Но очень скоро — вполне материальные, чтобы причинить настоящую боль. В один из дней после конца, которых он уже больше не считал, не отделял один от другого, трудясь в цеху от звонка до звонка, от предрассветной темноты до глубокой ночи, их с бригадой вызвали во двор помочь с душегубкой. Когда заднюю дверь машины открыли, они чуть не задохнулись от ядовитых паров. Им приказали выволочь тела из кузова и уложить в ряд, пока помощник доктора прощупывал у каждого покойника пульс на шее, делая какие-то записи. Торопящийся на вызов Баки не успел даже бушлат набросить: его и других заключённых била крупная дрожь, воздух вокруг заволокло паром тяжёлого частого дыхания. — Это же парнишка нашего капитана. Тот заводной сержантик, — посмеялся молодой охранник со знакомым лицом, потирая озябшие ладони. — Вообще-то уже нет, — буднично ответил его ровесник. — Ну ты даёшь, Йозеф, не слышал, что ли? Их вместе с брюхатой французской шлюшкой выперли из дома капитана на мороз пару дней назад. — Так он его больше не пялит? — зардевшийся от радости Йозеф весь оживился, подозвал Баки к себе, зачем-то снимая свою тёплую шинель. — На вот, бедняга, надевай, а то околел совсем! Ну, чего ждёшь? Приятель так вылупил на него глаза, что тот лишь громче расхохотался, щеря кривые порченные зубы. Баки с огромным облегчением укутался в шинель, Йозеф зачем-то протянул ему и шерстяную кепи, которую он, не думая, напялил на голову. А потом тот вцепился ему в руку, рывком развернул к бригаде: — Эй, мужики! Гляньте, какой у нас тут нарядный Ганс! Это, конечно, не модная чёрная униформа, но, по-моему, ему идёт, а? — Что ты опять устраиваешь, кретин? — Вот что, салаги. Мы тут отойдём покурить за душегубку… а Ганс вам пока расскажет, как общаться с командованием: дресс-код, столовый этикет и всё такое. Пользуйтесь случаем, как говорится. И он толкнул Баки в спину, прямо в сомкнувшуюся вокруг него толпу. Им не нужно было объяснять, что делать дальше и будет ли наказание: с тех пор, как он спутался с Капитаном и стал капо, многие ждали дня, когда им наконец пригодятся наточенные ножи, пусть и фигурально. Нет, им вполне хватило кулаков и ботинок, чтобы мгновенно, почти без сопротивления повалить его в снег и всей бригадой сделать из него стонущую безвольную отбивную из человечины, как сказал бы Дум-Дум. Его били без разговоров, без плевков и матерных выкриков, быстро и сосредоточенно. Даже без какой-то особенной ненависти, как били по приказу тех, кто не угодил охране, вымещая скопившуюся злобу, но не упиваясь ей, как делали это сами фрицы. Они не гордились причиняемым злом, в отличие от психопатов, рабов своей извращённой природы — тем проще умереть, чем умолчать о своих «подвигах» или остановить занесённый кулак. Баки не винил их. Даже когда ассистент Золы поднял его из кроваво-снежного месива, изодранного, со свисающей плетью искалеченной рукой и лицом, заплывшим до такой степени, что Капитан не узнал бы его, даже если б явился на его истошные крики и мольбы о помощи. Его приволокли в лабораторию, поставили, пристегнув ремнями по рукам и ногам, на какую-то механизированную кушетку, которая перевернула его в лежачее положение, пока Зола разрезал на нём робу и готовил необходимые принадлежности. Он вколол ему что-то, и всё вокруг поплыло, мысли отяжелели, но боль так и жгла, извивалась оголёнными проводами в каждом нерве, каждой конечности, заставляя жалобно выть, вырывать ремни из креплений. Зола собирался вправить ему вывих то ли сломанную кость, просил держаться: — Вы можете стать сильнее. Не таким, как Капитан Гидра, но всё же очень, очень сильным, сержант. Непобедимым воином. Я могу помочь. — Я больше не хочу бороться. — Баки снова заскулил, прогнулся в спине так, что, казалось, хрустнули позвонки. — Я не хочу бороться за жизнь. Зола исчез. Вместо него появилась Марика. Она рыдала, спрашивала, что он хочет, что ей сделать для него. Он едва различал её лицо — одни мутные белые пятна в скоплении операционной лампы. Кажется, когда его вырубало на несколько минут, ему снилась прогулка под жарким летним солнцем, таким беспощадно ярким. — Я хочу, чтоб они подохли. Они все. Я хочу к Стиву! — он помнил, как плакал в горячечном бреду. Ведь если Стив всё-таки попал в армию, его наверняка убили. А он попал бы любой ценой! И Баки плакал навзрыд, пока Марика вытирала ему слёзы рукавом с раздавшихся и нечувствительных лилово-синих щёк. Больше не сдерживал стоны, горькие, заливистые, истеричные, не сдерживал обиду. И бредил, бредил, бредил. — Я хочу туда, где Стив! Даже если он умирает. Даже если он в аду. Я хочу… Марика уходила со свирепой решимостью в глазах. Уже отключаясь, он слышал впереди, у хирургических столов с пробирками и инструментами, бормотание Золы (а может, это только причудилось): — Я поступлю с тобою, как поступил ты, презрев клятву нарушением союза. Я буду судить тебя судом прелюбодеев и предам тебя кровавой ярости и ревности. Предам тебя в руки им, и они сорвут с тебя одежды и оставят нагим. И созовут на тебя собрание, и побьют тебя камнями, и разрубят тебя мечами. Услышь, как Я простёр на тебя руку Мою и отдал на произвол ненавидящим тебя. И утолил над тобою гнев Мой. Ибо так говорит Господь.***
Когда он вернулся обратно на камбуз, Хансен совсем успокоился. Сутулый и с многодневным перегаром, он безжизненно, даже не поднимая слезящихся глаз, будто между ними ничего не произошло, попросил проводить его в боевой отсек. Фигурка его больше не занимала, а может, старик попросту отчаялся забрать её у Капитана. На месте он отпер один из четырёх больших люков торпедного аппарата с символом ГИДРЫ на каждом: Капитан на секунду потерял дар речи, когда тот согнулся, примерился, как лучше забраться в длинную трубу, куда загоняли торпеды, а в последнее непростое время — и трупы. — Как твоё имя, сынок? — беззлобно повернулся к нему Хансен в последний раз перед тем, как выйти в море вместе с выстрелом сжатого воздуха. — У тебя ведь его нет? Ни имени, ни прошлого. Ничего, кроме ледяной могилы и старого звания. Несчастный. Хансен и вправду жалел его. Никто никогда его не жалел. Людям вроде него, властным, бескомпромиссным, знающим себе цену и не отступающим ни перед чем, не нужна жалость. И всё же… Хансен как будто знал больше него, и в этот раз у него не было подходящей колкости в ответ. — Вот тебе последний совет от старого волка, — бодрее заговорил тот, уже просовывая голову в аппарат. — Оставь одну пулю для себя. После того, как рычаг на пусковой установке туго вдавился вниз и тело Хансена протолкнуло в бездну, давящую с силой сорока атмосфер, сорока небес, которых не выдержал бы сам Атлант, он прошёл через носовой отсек в рубку с большим иллюминатором. На посту рулевого взгляд скользнул по окошку глубиномера, стрелка которого канула за край красного сегмента. Запредельное, разрушительное давление сжимало лодку мёртвой хваткой: по одной начинали вылетать заклёпки и упоры, под ногами хлюпала ледяная вода, находя малейшие прорехи в обшивке, поступая фонтанами из цистерн главного балласта, просачиваясь в разгерметизированные задвижки и клапаны. Прямо сейчас прочный корпус, толстый слой титана, корёжило и гнуло гармошкой с оглушительным машинным стоном. Пришлось воспользоваться внешним освещением, чтобы отнюдь не сразу найти тело Хансена в непроглядной темноте, — того расплющило, как попавшую под колёса кошку: вывернуло суставы в обратную сторону, скрутило бесформенным лоскутным человечком, набитым сплошной массой из костей и потрохов. Он колыхался на плаву, совсем как ком слипшегося мусора, что сбрасывается с судов и образует целые острова в океане. Почему он решил уйти именно так, и было ли это связано с его сыном? Утоливший своё любопытство Капитан вернулся в каюту. С тех пор, как подняться на борт «Нордштерн», он впервые сдвинул тяжёлый железный шкаф, в узкой нише за которым было достаточно места для большого стального кейса. Опустившись на пол, щёлкнул замками, и вот за разорванной обёрткой из старых газет ему открылась звезда, матово блеснувшая в полумраке, когда он взял щит в руки, красно-синий, испещрённый следами забытых битв, такой же лёгкий, как много лет назад. Пальцы огладили едва ощутимые круглые бороздки, прислушиваясь к шёпоту сердца: то по-прежнему молчало. И всё-таки Хансен знал не всё. Один погребальный дар мертвец унёс с собой из ледяного склепа — своё оружие.