Трахтат о слезах и нежности

И вот новое утро. Раннее. Свежее. Дышащее осенней прохладой, спустившейся густым туманом с самих гор на деревню. Деревню все еще безмятежно спящую, но уже предчувствующую скорый час пробуждения. Первые лучи небесного светила прыгали с листка на листок, покрытые холодными каплями росы, еще не пожухлой от заморозков травы, и тихо шепчущий между стволов ветер играл с листвой царственных крон высоких деревьев. Кадзу открыл глаза, бесцельно уставившись в потолок, и остался недвижим. Тело, ноги, руки, голова — все будто налилось свинцом; мужчина даже не попытался шевельнуться. Можно было бы предположить, что синоби переусердствовал с тренировкой накануне, и мышцы ломило от перенапряжения, но он не делал ничего такого, отчего бы все от макушки до пят ныло, словно его всю ночь били бамбуковыми палками. Ноющая боль, образовавшаяся густым комком за грудиной, разлилась по всему телу липкой, обволакивающей каждый нерв, душащей болотной тиной. Вчера вечером, если бы он остался дома и не вышел на прогулку, то не увидел бы ничего. Сказать, что Казду увидел многое тоже нельзя, но то, что явилось его глазам было достаточно, чтобы защемило грудь. Ничто не ранило его больше, как то, что Мэй покинула дом его лучшего друга поздно ночью. Синоби отказался делать поспешные выводы, но от чувств отказаться не мог. Эта картина до сих пор стояла перед глазами: он был у своего дома и уже собирался войти, как услышал - тонко скрипнула входная дверь дома Такао, и Мэй тихо, но поспешно, спустившись по ступеням, шла в свое временное пристанище — в дом Чонгана. Все это произошло так быстро, что мысли Кадзу не поспевали за его чувствами. Голова его была пуста, а вот сердце… Ощущения были яркими и мгновенными, будто он оголенной грудью упал на ядовитый плющ, и все начало гореть. Стало трудно дышать. Бросило в жар. Потом в холод. Пальцы занемели. Потом непроизвольно сжались в кулаки. Брови сами сдвинулись к переносице. В глазах на секунду все померкло, будто они хотели развидеть увиденное. Будто отказывались показывать мужчине такую реальность. Затем появились мысли… Одна отвратительнее другой. Они ворвались бурным потоком, словно грязная вода хлынувшая в источник по весне от растаявшего под палящим солнцем снега, сметая все на своем пути. Сворой жирных навозных мух они закружились у его головы, не позволяя мужчине отвлечься на что-то другое, но ниндзя, вспомнив старую пословицу, решил, что как бы то ни было, это не его дело, ведь ни он, ни кицунэ ничего друг другу не должны. Кадзу закрыл глаза на мгновение, сделал глубокий вдох, и вошел в минка. Чувства, что жгли грудь прошлой ночью, теперь поутихли и подчинились внутреннему голосу, призывавшему к рассудительности и отказу от каких-либо умозаключений. Хотел бы он вырвать из памяти вчерашний вечер. Порвать его на мелкие кусочки рисовой бумаги, на которой острыми, точными порезами катаны выведены слова хокку о надежде и потере. Хотел бы, но не мог, однако решение нашлось само собой: вести себя так, будто он ничего не видел. Дать время и себе и им, чтобы разобраться в своих чувствах без лишних эмоций. Сделав глубокий вдох, синоби решительно поднялся, но остался в сидячем положении, придавив основание ладоней к закрытым векам. Растер красные от бессонной ночи глаза, после чего ему понадобилась пара минут, чтобы дождаться момента, когда стена напротив перестанет расплываться и идти пятнами. Освежиться стало первостепенной задачей, после чего можно было думать как продолжать день. С очередным тяжелым вздохом мужчина встал, убрал постель, оделся и вышел на улицу. Уверенными, торопливыми шагами Кадзу направился к горной реке, прохладной водой которой хотел смыть с себя не только остатки сумбурно тревожного сна, но и остаточные мысли о гейше и чародее. У самой кромки воды, на каменистом берегу синоби присел на корточки и деревянными негнущимися пальцами зачерпнул студеной воды и резко плеснул себе в лицо. Живительная свежесть гор отозвалась легкой улыбкой на лице Кадзу и уверенность, что сегодняшний день будет в сто крат лучше предыдущего, зародилась в его воспаленном без ночного отдыха разуме. Пока он не поднял глаза. Мужчина поднял глаза и устремил взгляд на противоположный берег, где ровной размеренной походкой шли двое: Мэй и Такао. Они были еще далеко и не могли его заметить. Седовласый маг о чем-то тихо говорил, изредка поглядывая на кицунэ, а Мэй шла, опустив голову, глядя себе под ноги внимая наставлениям главы клана синоби. Внезапно маг вскинул руку вверх и осенние листья, обернувшись небольшим роем краснокрылых стрекоз, взмыли вверх и разлетелись в разные стороны. Мэй, подняв голову, неотрывно следила за летающими насекомыми. Ее губы растянулись в широкую улыбку удивления от действий Такао. — Практика. — Дружелюбный голос мага донесся до Кадзу. Та теплота, с которой глава клана обращался к гейше, одновременно радовала ниндзя и вызывала еле заметное чувство ядовитой тревоги, что отражалось на его уже суровом лице тонкой морщинкой меж нахмуренных бровей. — Дровами огонь не тушат. — Чонган появился словно ниоткуда. Он подошел непростительно тихо и теперь стоял по левую руку Кадзу. Как и брюнет он устремил взгляд на пару, идущую на том берегу реки. Ниндзя не ответил. Он коротко взглянул на Чонгана и вновь устремил взгляд на девушку. — Асу, — кивнул в сторону Мэй старик. Снова тишина стала ему ответом, однако Казду все же пристально посмотрел на старика в ожидании пояснения. — Гордая и холодная снаружи, но какой огонь кроется внутри, — самодовольно проговорил Чонган. — Ветер и вишневый цветок не могут быть хорошими друзьями, — холодно отрезал мужчина и повернулся, собравшись уйти, но старец буквально поймал его своим цепким взглядом и заставил остановиться. — Верно, — согласился Чонган. То, что он скажет дальше заставит Кадзу крепко задуматься, и от его слов в болотной трясине сомнений зародится крохотный, но прекрасный лотос надежды. — Никакие узы тебя не удержат, однако ты забываешь, что и у лисы удел — свобода.