Осколок Карна

*** «Умирает». «Он умирает» — слова Часовщика были спокойные и непоправимые. И Бризу показалось, что они как удар. Они делали больно и вызывали детское, отчаянное желание зажать уши. Спрятаться туда, где никто не найдет. И спрятать Калема — от боли, от беды и от смерти. Бриз же вытащил его, Бриз его спас! Они сбежали от Ламмара… они… Часовщик смотрел непроницаемым, безмятежным взглядом. Калем закашлялся, и этот кашель превратился в смех — горький, но сквозь него сквозило облегчение. Какое-то темное, злое удовлетворение, которого Бриз не понимал. Калем никогда не был таким. — И… ладно, — голос у него хрипел, и видно было, что каждое слово дается с трудом. — Хорошая… смерть. Я… не приведу… к вам… Ламмара… И Бриз… рядом… Если и умирать… лучше так. Бриз вздрогнул, посмотрел на него, и внутри, в мыслях стало тихо и пусто. Словно, все на мгновение остановилось. Даже ветер, вечный ветер, что тек у него в венах, в крови — стих. — Смелые слова, — улыбнулся Часовщик. — Достойные. Но смотрел он на Бриза. И у того вдруг заколотилось сердце. Заколотилось отчаянно, быстро-быстро, потому что… Часовщик его будто проверял. Испытывал, пытаясь разглядеть что-то внутри Бриза. Пытаясь оценить. — Вы… вы знаете, как его спасти, — шепнул Бриз. — Вы… вы понимаете, из-за чего он умирает. — О, да, — Часовщик улыбнулся, подошел к Калему близко и склонился, заглядывая в глаза. — Скажем так, такая магия по моей части. И Бриз понял, что почувствовал, когда разорвал нити — те самые нити, что связывали Ламмара и Калема. Теперь это казалось таким очевидным. — Время, — шепнул он. — Магия по вашей части — магия времени. — Верно, — улыбнулся Часовщик. — Величайшая сила во вселенной и все такое. Время, которое все пытаются обмануть, но только мне удалось. Я догадываюсь, о чем ты думаешь. Я мог бы помочь твоему другу. Но я не стану. Слишком большой риск. Бриз сглотнул, потянулся собственной силой — осторожно, невесомо — к ранам Калема, к обрывкам нитей, которые еще были в нем. И почувствовал — время. Как остатки его утекают капля за каплей. Что-то подобное Бриз испытывал, когда Лир превратился в Лэ. Было что-то жуткое, что-то непостижимое в этом. В том, как заканчивалась не жизнь — а именно время. И Бриз чувствовал, как опасно даже просто находиться рядом. Но он все равно не смог бы уйти. Не смог бы отвернуться от Калема или бросить. Не смог бы… отпустить. — Ты не умрешь, — сказал ему Бриз. Ему, Часовщику, всем вокруг, потому что какая-то отчаянная жадная, не способная принимать потери часть пробуждалась внутри, ворочалась огромным чудовищем, монстром, у которого не было имени. Раньше Бриз бы боялся — а теперь был благодарен. Благодарен за эти отчаянные, жадные чувства, за готовность вцепиться и не отпускать до самого конца. — Ты не умрешь, — повторил Бриз громче, и вплел в слова силу. Позволил им отразиться от стен. — Я тебя не отдам. И если нужно время — я дам тебе время. И если понадобится жизнь, я дам тебе жизнь. Калем дал ему пламя, чтобы спасти. И теперь мало было убежать от Ламмара, мало было освободить от цепей и принести сюда. Нужно было отдать что-то равноценное, что-то, что Калем потерял. — Не… надо… — прохрипел тот. — Бриз, не… надо… Он хотел как лучше, он, наверное, даже был готов умереть. — Ты же… мой… друг… Не… держи… Прежний Бриз — тот Бриз, который так отчаянно хотел хоть кому-то нравиться, который был слаб и одинок — наверное, бы послушал. Потому что больше, чем потерять друга, боялся бы потерять саму дружбу. Потому что совсем не знал себя. И именно благодаря Калему узнал. Благодаря Калему, Лиру, благодаря всем, кого полюбил. Именно Калем был первым. Бриз наклонился к нему, и невесомо коснулся губами лба: — Я твой друг, — шепнул он. Признался, как мог бы признаваться в любви. Потому что действительно любил Калема. Не так как Лира, не так, как Лэ. Любовь могла быть такой разной. Но от этого она не становилась слабее. — Я всегда буду твоим другом. Но в первую очередь я осколок Карна. Он шепнул, как откровение: — Я на самом деле упрямый и жадный. И я тебя не отпущу. Он потянулся вперед — силой, всей своей сутью, уцепился за обрывки нитей, которые истекали временем, как кровью, и вложил в них — все, чем был сам. Ветер, и жизнь, и собственное время. Время, похожее на поток — на ветер, и на ураган. *** Это было больно — отдавать, отрезать часть себя, своей жизни. Чтобы отдать и вложить в кого-то еще. И одновременно с тем, Бриз чувствовал мир и время в нем — так, как не чувствовал никогда раньше. Чувствовал время всех, кто был вокруг. Старое, рожденное из темноты время Малики — неторопливое, тягучее как мазут. Время Часовщика, струящееся по кругу, зацикленное само на себя. Время Калема, последние затухающие искры. Новорожденное, звонкое время Пушка — огромную расстилающуюся серебристую плоскость, уходящую за горизонт. И время Лэ. Изувеченное, неправильное время Лэ — время, которое наступило слишком рано. И от того было ранено. Лир ушел слишком рано. И Лэ появился не вовремя. И мир спотыкался об него — о крохотный камушек в шестеренках. О духа, который жил на полтакта быстрее. Бриз заставил себя не смотреть, отвернуться — потому что невыносимо было об этом думать. Чувствовать — вот оно время, струиться сквозь них всех. И им можно управлять — подхватить его собственной силой, и «исправить» Лэ, вернуть… Он не позволил себе додумать. Он зачерпнул собственное время горстями, чувствуя, как оставляет дыры у себя внутри — и вложил в Калема, вытесняя магию Ламмара своей. Латая раны, исцеляя. Жизнь в обмен на огонь. Время, которое заполняло Калема новым пламенем. Тот выгнулся, вспыхнул — закричал, и из пустых глазниц вырвались потоки пламени. Бриз схватил его, прижал к себе — видел, как ожоги расползаются на коже, но не чувствовал ни боли, ни пламени. Кто-то крикнул его имя, руки коснулись плеч — Лэ, Бриз его почувствовал. То был Лэ. И в тот момент они все трое были соединены единым временем. Лэ чувствовал и видел все, что понял Бриз. Что пришел слишком рано, что Лира можно вернуть. Лэ отшатнулся, Бриз увидел на мгновение его огромные, ошарашенные глаза — глаза ребенка. А потом все закончилось. И Бриз опустил взгляд на Калема, заставлял себя смотреть только на него, потому что не мог в тот момент смотреть на Лэ. Калем дышал свободно и тихо. На месте, где были обрубки — возникли руки и ноги, неестественно белые, и Бриз узнал их не сразу. Но узнал — такие же как его собственные. Только глаз по-прежнему не было. В глазницах горели два крохотных огонька. Бриз осел на пол, притиснул Калема к себе и уткнулся ему в шею. Калем поднял дрожащую руку, и обнял Бриза за плечи. В тот момент они понимали друг друга без слов. И время у них было одно на двоих. *** Пушок подошел к ним первым, осторожно, нерешительно покрутился рядом. «Мам? Мам, что ты сделал? Я не понимаю… Ничего уже не понимаю…» Он все еще был в форме крохотной гончей, только туман на его теле словно истончился от чего Пушок казался изможденным, исхудавшим. — Нормально все, — Калем прочистил горло, медленно потянулся и потрепал Пушка по загривку. — Мелкий. И Бриз был ему благодарен за эти слова. За секунды передышки. — Бриз меня спас. Но оба они, и Лэ знали, что дело не в этом. «Мам, твои руки…» Бриз устало посмотрел на ожоги — боль была далеко, словно отгороженная стеной. И чувств не осталось, никаких. Только пустое, ледяное понимание — Бриз знал, как вернуть Лира. Смог бы это сделать. И понимал теперь, почему этого не мог Часовщик. — Удивительно, верно? — спросил тот. — Время — особая сила. Отличается от всего, что ты видел раньше. Но теперь ты знаешь, и ты никогда не сможешь забыть. У него был такой обыденный, такой беззаботный голос. Он выглядел как студент, как обычный человек. И был прав, то, что Бризу открылось, невозможно было забыть. — А ваше время бежит по кругу, — тихо сказал Бриз. — Лир говорил, вы были человеком. Но потом… — Потом я захотел жить вечно, — усмехнулся Часовщик. — Очень человечное желание. — Это жизнь? — спросил Бриз. Ему действительно было интересно. И сам бы он так не хотел. — Такая… зацикленная сама на себя… это жизнь? Часовщик превратил свое время в вечность. Потому что сделал его потоком в кольце, без начала и конца. Без возможности выхода. — Не сказал бы, — Часовщик небрежно пожал плечами. — Но она моя, уж какая есть. И странно было понимать, что даже сам мир может закончиться, но Часовщик останется — в своем закольцованном времени, вне всего. Какая, наверное, страшная судьба. Бриз никогда бы так не хотел. Он нерешительно потянулся, осторожно погладил Пушка — хотел почувствовать его рядом. Хотел почувствовать, что они все выжили. И соврал: — Все хорошо. Все обязательно будет хорошо. Но он чувствовал взгляд Лэ, чувствовал его как что-то тяжелое. И не верил в то, что говорил. *** Часовщик провел их вперед — туда, где среди часов притаились потайные двери, как дыры в реальности. Калем шел медленно, цеплялся за руку Бриза, потому что не видел, и потому что не привык еще к новым рукам и ногам, был очень слаб. Пушок понуро семенил следом, а Лэ шел последним. За дверью, которую открыл Часовщик, оказался коридор — совершенно обыденный, потрепанный коридор, как в мотеле. Совершенно неуместный после пространства, где были только часы. Этот коридор был ненастоящим — как будто кто-то сделал копию, и она изо всех сил старалась быть реальной. Но не могла. — У всех был насыщенный день, — сказал Часовщик. — Самое время немного отдохнуть. — Часовщик… — с угрозой начала Малика и тот небрежно перебил: — Помолчи, милая. Все, что ты хочешь сказать, ты скажешь позже. — У нас нет… — сказала она, и он перебил снова: — Времени? О, время — это то единственное, чего здесь хватает всем. Так что — отдых. Всем нужно прийти в себя, пока кто-нибудь не сломался бесповоротно. Бриз задержался на нем взглядом, поежился. — Я буду один, — холодно, высокомерно произнес Лэ. — Дай мне отдельную комнату. Бриз посмотрел на него нерешительно, что-то внутри нашептывало — что нельзя отпускать, нельзя оставлять его одного. — Я хотел бы… — начал он, но Лэ не дал договорить: — Тебе есть с кем остаться. Не хочу тебя видеть. Ни сейчас, ни позже. Занимайся… — он сглотнул, бросил быстрый взгляд на Пушка, и тот оскалился в ответ. — Занимайся сыном. Занимайся мальчишкой-ифритом. — Ты тоже важен, — тихо отозвался Бриз. Лэ засмеялся. Хриплым и уродливым смехом, который совершенно ему не шел. Слишком взрослым. — Замолчи, — смех прекратился, как и не было. Словно его выключили. Лэ смотрел на Бриза непроницаемыми черными глазами. Как два дула. — Я уже знаю, что будет дальше. Совсем скоро ты захочешь меня стереть. Лишь бы вернуть его. И все, что ты мне говорил, и все наши сказки… ничего не будут значить. Он резко отвернулся, и глаза у него странно заблестели, и голос стал хриплым: — Ты… хоть в этом не ври. Он толкнул ближайшую дверь, шагнул внутрь и закрыл ее за собой. Эта дверь была как черта, которая отделила их друг от друга. «Мам, мне без тебя было плохо. Ты же останешься со мной?» — тихо позвал Пушок. — «Ты должен, ты ведь расскажешь, что стало с папой? Мам… Бриз, я уже совсем ничего не понимаю. Я не хочу снова бояться». Бриз был ему нужен. Лир был ему нужен — их сыну. И не только ему. Миру. Малике. Даже самому Бризу. И теперь был способ — все исправить, всех спасти, вернуть того, кого Бриз любил. Но почему-то он все смотрел на затворившуюся за Лэ дверь, и чувствовал себя так, словно ему вырвали сердце. ------------------------------------------------ Я пишу этот текст по правилу 100 рублей: суть его в том, что, если хотя бы один человек пришлет мне хотя бы 100 рублей на ЮMoney: yoomoney.ru/to/410016407141638 я выложу новую главу «Осколка Карна» через неделю 10.12.2022) ± полдня (главы часто задерживаются — если я не успеваю дописать) Даже если никто ничего не пришлет, я продолжу выкладываться, просто реже, так что все пожертвования строго добровольные.