Если не боишься

Прохлада влажной кожи под нерешительными подушечками пальцев, замирающими на следах от мокрых волос, в первом после долгой разлуки прикосновении, ошеломляет: это не сон, не мечта, не гендзюцу — это по-настоящему. Она здесь. Сакура здесь. Рядом. Это правда она. И он может к ней прикоснуться. Какаши чертит неровные дорожки от разрумяненных скул через почти прозрачные раковины ушей, выглядывающие сквозь темно-розовые слипшиеся после купания прядки, к затылку, к неглубокой ложбинке между шейных мышц, чтобы наконец осмелеть, довериться принимающей его ласку Сакуре и нырнуть с головой в ее сердито-просительный взгляд. В изумрудную надежду и скопившийся на бледных вздрагивающих губах гнев. В замирающие на языке слова, в ее смелость, в неумение притворяться. Во все, что ему так нравится в ней. Поцеловать, заглушая упреки и вопросы. Ответить разом на каждое брошенное ею обвинение не пустыми оправданиями — слов не хватит, чтобы объяснить собственную глупость. Признать вину и поражение. Потому что между ними все было по-настоящему с самого первого момента. Только он — влюбленный дурак — мог оставаться слепым и глухим к десяткам сыпавшихся от Сакуры знаков. «Прости, » — шепчет Какаши между поцелуями, смыкая губы на ее шее, ключицах, обводя горячим языком чувствительные местечки. Ее кожа с рассыпанными бисером капельками речной воды скрипит под его руками. «Дурак, » — отвечает Сакура рвано, зарываясь пальцами в его волосы, выгибаясь в его руках до хруста, до крайней точки, чтобы как можно ближе. Закрывает глаза, откидывает голову и неудержимо стонет, едва лишь он проводит языком по пульсирующей у основания шеи вене вниз, в ключичную ямку. «Дурак, » — немедленно соглашается он, спускаясь ниже по ложбинке меж грудей, окатывая влажную замерзшую кожу согревающими потоками своего дыхания. Вбирает в горячий рот ледяную горошину соска, перекатывает языком между зубами, ласкает, обводя полукругами, втягивает, заставляя Сакуру кричать в голос. Заставляя вдавливаться в него, тереться таким чувствительным сейчас лобком о его бедро. «Пусти, » — требует она, прижимаясь сильнее. Отталкивает его руки и тут же тянется губами к его рту, жаждущая, пылающая огнем то ли страсти, то ли гнева. Позволяет ему поцеловать глубоко и сильно, забраться языком к ней в рот. Отвечает, покусывая нижнюю губу, приподнимает двумя пальцами его за подбородок и впивается горячим поцелуем в шею, совсем близко с вздувшимися от обезумевшего пульса венами. «Сакура…» — стонет он, вздрагивая от сильного, неконтролируемого возбуждения. От слепящей, мучительной боли нарастающего напряжения. Быстрым движением стаскивает через голову свитер и обжигается первым прикосновением кожи к коже. Вздрагивает, теряясь на мгновенье, осматривается, прежде чем опрокидывает Сакуру прямо на поломанный квадрат выпавшего из рук пледа, стягивает на ходу свои штаны, одним движением раздвигает стройные ноги и входит резко, глубоко, замерев от накатившего удовольствия. Не думая. Не позволяя сомнениям всколыхнуть едкую желчь ревности. Секунды проходят в ошеломительном восторге. Калейдоскоп воспоминаний, фантазий и утраченных мечтаний накрывает с головой. Понимание, не до конца впитанное, не полностью осознанное, давным-давно известное одному лишь сердцу, бьет по натянутым нервам медиатором, вытаскивая из самого нутра глухое звучание разделенного чувства. Резко срывает с тормозов и несет под откос, помогая сделать первое движение вперед. Дернуться, испугавшись собственной силы, заглянуть в запрокинутое лицо Сакуры, увидеть… улыбку в ее блестящих глазах. Потеряться навсегда в тихом, сорвавшемся с ее губ имени — «Какаши»… — и больше не останавливаться. Они долго лежат рядом, не обращая внимания на колючие веточки и камешки, впивающиеся в ноги и спину, прислушиваясь к затихающим пульсациям оргазма. Сакура беспрерывно водит губами по его груди, ключице, дотягиваясь до шеи и оставляя там горячие поцелуи. Какаши снова и снова мажет рукой от ее плеч до ягодиц, поглаживает упругие полушария, перебирает кончиками пальцев цепочку позвонков на обратном пути. Молчит, несмелый. Хотя слов и вопросов скопилось так много, что кажется — еще чуть-чуть и прорвет. И все равно молчит. Чутко ловит оборвавшую поцелуи Сакуры мысль, задерживает дыхание, приготовившись. — Можно я останусь с тобой? Она ложится щекой ему на грудь, обнимает тонкой рукой, закидывает одну ногу, согнув в колене, ему на пояс и вдруг зевает. Какаши улыбается, чувствуя, как растворяются последние страхи в напряженном вдохе, как улыбка растягивает его губы, как все внутри отзывается захлебывающимся от счастья согласием. Целует чуть нахмуренный лоб, перемещается, чтобы посмотреть прямо в глаза и кивает, не в силах продрать сквозь схваченное спазмом горло одно короткое «да». Позже, много позже, когда по лесу поползли длинные вечерние тени, с реки потянуло холодом, а в желудках заурчало голодными симфониями, Какаши подхватил Сакуру на руки и отнес в хижину, оставив клона собирать свои и ее вещи. Теплый свитер, купленный на смену, оказывается Сакуре почти до колена, а штаны приходится подвернуть шесть раз, чтобы не цеплять пятками и не спотыкаться носками, правда, пояс подвязать оказывается нечем, так и приходится придерживать его руками. Какаши разводит костер, натаскав из леса трескучего хвороста. Подтачивает длинные прямые палки, чтобы нанизать на них пойманную рыбу. Суетится, стараясь произвести хорошее впечатление на спящую сейчас в тепле под сложенным вдвое одеялом Сакуру. Ловит себя на том, что напевает под нос какую-то старую песню, слышанную еще в бытность генином. Что-то о мечте, крыльях и синем-синем небе Толстые сучья прогорают до углей, осыпаясь белым пеплом вокруг, вздрагивающим от малейшего ветерка. Какаши любит смотреть на огонь. Хаос танца коротких и длинных языков пламени, брызги искр, шипение влажной древесины. Во всем этом определенно есть какая-то магия. Как и в прикосновении теплых ладошек к его волосам. В мягком поглаживании непослушной шевелюры. В близости к его напряженным плечам спрятанной под мешковатым свитером груди. — Голодная? Тут рыба почти готова. Он теряется. Почему каждый раз, когда нужно спросить о чем-то важном, его все время тянет накормить Сакуру? Что на турнире, что сейчас… это уже не смешно. Это… — Отлично. Надеюсь, ты много пожарил, потому что я ужасно голодная. И знаешь что? Хорошо, что ты готовил, а не я. Откровенно говоря, из меня повар, как из черепахи балерина… Улыбка разлепляет высушенные близостью костра губы. Какаши тянется назад руками, обхватывает ладони Сакуры своими и протягивает вперед, закрывая ими свое лицо. Целует по очереди и замирает на несколько секунд. — Я могу приготовить все, что захочешь. Только скажи. Разговор замыкается слишком похожим на обязательство предложением. Они оба осознают, что не о рыбе речь. Не о супах, сладостях или жареном мясе… О чем-то другом. Более важном. Во что оба еще до конца не поверили. — Хочу кофе в постель. По утрам. И подрумяненный хлеб с маслом. А еще я очень люблю яблоки. Чищенные и нарезанные дольками. Особенно когда меня кто-то кормит. Какаши кивает на каждый пункт, соглашаясь. Не будь Сакура джоунином, могла бы не заметить, как задерживается ее бывший учитель с кивком на последнем. — Договорились. Соглашение тянет за собой тишину, нарушаемую лишь треском костра да шипением углей от сочащихся соком рыбешек. Какаши протягивает одну Сакуре, берет другую, и они вместе вонзают зубы, даже не пытаясь скрыть колючий голод, от которого сводит желудок. — Ммм! Это очень вкусно! — Сакура причмокивает восхищенно, отрывая большие куски и глотает, почти не жуя. — Какаши! Это… так… вкусно! Можно мне еще? Он улыбается, довольный ее почти детским восторгом, протягивает добавку и, не скрываясь, вздрагивает, когда тонкие пальцы задевают его ладонь. Снова. И снова. И снова. После четвертой порции Сакура наконец откидывается всем телом назад, роняя голову ему на плечо, долго возится, устраиваясь поудобнее. Весь ее облик кричит о сытости: прикрытые лениво глаза, медленное глубокое дыхание, ставшие заторможенными движения. Она облизывает испачканные пальцы, поочередно втягивая их и выпуская с влажным звуком. Даже не подозревая, наверное, с каким голодом смотрит на ее манипуляции так и не доевший свою рыбку Какаши. — Ничего вкуснее в жизни не ела, — ее тихое признание пропекает все внутри откровенным восхищением. Какаши чуть смещает свое тело, подстраиваясь под ее, помогая укрыть ноги пледом, спасаясь от поползшей по низу сырости. Какое-то время проходит в уютном молчании. Костер догорает, покрывая угольки белесой пленкой пепла. Недоеденная рыбка сиротливо лежит на тарелке рядом. В лесу, окружая со всех сторон темнотой и накрывая звездным небом, выплясывает ночь, шутливо дергаясь в последних отблесках пламени. Слова, нужные и важные, осторожные и откровенные, все, отложенные на когда-нибудь потом слова нетерпеливо толпятся на языке, мешая выбрать — с чего же начать. Просить прощение, предложить руку и сердце, спросить, как спалось? Может, про деревню узнать? Как там пострадавшие шиноби? Как Наруто? Как… Саске? Какаши почти не запинается, вспоминая темноволосого мальчишку, спасшего ему жизнь. Почти. — Какаши, — Сакура начинает первой. Она вдруг берет его за руку, сжимает крепко, выдавая бурлящее волнение, и тут же переводит свой взгляд, все еще хранящий след золотистых бликов огня, куда-то в сторону. В темноту. — Я должна вернуться через два дня. — Ясно. Не привыкший трусить, Какаши уходит от заданного практически в лоб вопроса: «Ты поедешь со мной?» Он и сам не знает, что будет делать. Ведь в прежних планах добровольное отшельничество было единственным вариантом. А что теперь? Как быть? Как поступить с Сакурой — он ничегошеньки не знает. Только чувствует, как ее, сбитое задержкой дыхание льется разочарованным потоком на его руки, как она снова набирает побольше воздуха в грудь, чтобы сказать: — Мы могли бы вернуться вместе. На поезде. Знаешь, сейчас железнодорожный транспорт так стремительно развивается, тут недалеко есть станция… — Да. Он не сразу понимает, насколько двусмысленными прозвучало его согласие: «да, поеду с тобой на поезде» или «да, транспорт развивается просто отлично». А вот Сакура замечает. И начинает злиться. Или это ему так кажется, потому что мягкое податливое тело резко напрягается, а в полоснувшем его взгляде откровенное непонимание. Где-то глухо ухает сова, от реки тихий плеск волн, сверчки, сумасшедшие, гонят без остановки свой ночной концерт. Все так же, как и пять минут назад. Кроме застывшей статуей в его объятиях Сакуры. И вдруг смешок. — Я все время забываю, что ты мастер в этом. Капитан Ямато частенько жалуется, как ты заставляешь его платить по счетам, забалтывая своими… — Если хочешь, чтобы я поехал с тобой, — Какаши нарочно ударяет голосом в последнее слово, обрывая попытку Сакуры развеять повисшую между ними неловкость, переводит дыхание, прежде чем сказать остальное. Смотрит пристально, считывая каждую реакцию, — я поеду. Но я не смогу быть твоим другом. Наставником. Твоим Хокаге. Больше нет. Если я нужен тебе, я буду рядом, но только если ты согласишься остаться со мной навсегда. Как моя жена, Сакура. — Знаешь, мы не на совете пяти каге. Можно было просто спросить, хочу ли я выйти за тебя, а не ставить ультиматум... Она смеется открыто, тянется губами и пылко целует замершего в ожидании ответа Какаши. Его неловкие заторможенные движения явно кажутся ей забавными. Вредная девчонка нарочно медлит. Вытягивает напряженные нервы в струнку, заставляя звенеть от недосказанности. — Думала, уже никогда не услышу от тебя эти слова… Какаши Хатаке! Да! Я хочу остаться с тобой навсегда. Ты нужен мне. Не как друг, наставник или хокаге… Внутри взрывается сумасшедшая радость, переполняя дуреющее от счастья сердце. Какаши обхватывает голову Сакуры и прижимает к груди, нежно поглаживая собранные в хвост волосы. Ждет, когда отпустит горло, когда голос перестанет съезжать в рваный шепот. — Знаешь, после отравления я иногда так плохо себя чувствую. Наваливается слабость, плохо сплю, почти не ем, не выхожу из дома целыми днями. Думаю, мне нужно, чтобы кто-то очень ответственный, весьма квалифицированный, добрый медик с нежными чуткими руками понаблюдал за мной с месяц, прежде чем я вернусь к своим обязанностям. И раз уж ты здесь… Как думаешь, Цунаде не будет против, если я попрошу оставить тебя мне? Напуганная началом, Сакура чуть не активирует ирьениндзюцу, но вовремя замечает лукавые морщинки в углах глаз. Смеется в ответ и согласно кивает. Какаши подхватывает ее на руки и несет в хижину. — Думаю, не стоит откладывать и медовый месяц. Совместим приятное с полезным, раз все так замечательно складывается. Хочешь покажу кое-что, чего ты еще не умеешь? — ждет, когда немного смутившаяся Сакура шепнет чуть слышное «да», отмечает, как наливаются смущением ее щеки, как начинают блестеть от предвкушения глаза, пока он медленно и почти скучно перечисляет, что хочет сделать с ней: — Для начала я раздену тебя, сниму этот огромный свитер, стащу с ног штаны, уложу на футон так, чтобы бедра лежали на подушке, приподнятые. Раздвину твои ноги, чтобы было удобнее дотянуться до... — К черту теорию, Какаши ! Показывай!