Если не боишься

Он снова опоздал. Снова задержался и пропустил главное. Просто упал к ногам наступающих клонов и потерял сознание от боли. И никого не спас своей глупой попыткой. В больничной палате, где Какаши очнулся спустя неделю после боя с клонами Кё Матуцки, было на удивление уютно: вместо болезненно-белых стен какая-то цветочно-абстрактная роспись, вместо строгих врачей восторженно-улыбающиеся, заботливые до стиснутых крепко челюстей, навязчиво-доброжелательные. Все, пожалуй, кроме той медсестры, что постоянно заливалась слезами, стоило ему посмотреть на нее. На тумбочке у кровати стопка любимых книг, рядом пакетик с данго, подписанный «проверено, яда нет» и вид из окна, на который хотелось смотреть и смотреть. Потому что больше смотреть было не на что. Сакура не появилась в его палате ни разу. За пять дней бодрствования Какаши уже смирился и с бесконечными благодарностями самых разных шиноби, и с обожанием во взглядах молоденьких девушек. Последнее проистекало из-за отсутствия маски, пришедшей в негодность в последнем бою. Оказалось, что натянуть ему на нос новую просто некому. Сакура. Она почти сразу после турнира уехала обратно в Коноху. По крайней мере так ему сказали вызванные АНБУ, когда докладывали все подробности окончания боя. Саске снова всех спас. И Сакуру, и его, Какаши. Телепортировал их обоих подальше от клонов и быстро расправился с оставшимися. Стоило развеяться последнему, и техника Матуцке исчезла. Нужно признать, этот Кё и впрямь был гениальным ученым, ведь выведенная им формула позволяла привязать клона к конкретному шиноби, питаться его чакрой и не зависеть от оригинала. Потому-то смерть самого Кё и не повлияла на его копии. К счастью, совет каге быстро оправдал Какаши, приняв во внимание сведения, добытые Саске, и показания Сакуры о том, как ей пришлось использовать бьякуго для спасения Хокаге, умершего и с огромным трудом возвращенного к жизни ее собственными руками в ночь накануне боя. Хорошо, что никто не спросил, каким образом Сакура оказалась рядом с ним почти в два часа ночи в его номере. Всех безумно заинтересовало описание подробностей высасывания чакры… А если бы спросил, что бы она сказала? Что шла мимо? Какаши растирал левой ладонью ноющую грудь, запрещая себе сожалеть. Обрубал настоящее, загоняя себя в мысли о прошлом. И чувствовал, как залезает в привычную броню бесчувствия, перестает ждать и надеяться с каждым новым днем, проведенным в уютном одиночестве больничной палаты. Так и не увидев Сакуру, которую он изо всех сил высматривал во время торжественной — черт бы их всех подрал — выписки, смирился. Закрыл на замок, спрятал глубоко. Заставил себя забыть. Обо всем, что произошло между ними в скрытой деревне Дождя. По возвращении в Коноху — тайному, всеобщим восторгом он был сыт по горло еще в Амэгакуре — Какаши не смог приступить к своим обязанностям. Хотя точнее будет сказать — ему не дали. Взбунтовавшаяся Цунаде прописала постельный режим на целый месяц и потребовала проходить обследование у нее лично не реже раза в неделю. Договорившись с Шикамару, поставив в известность старейшин, оставив Наруто проходить стажировку на должность Хокаге, Какаши собрал удочки и ушел далеко за пределы деревни, в один из лесных домиков на берегу небольшой реки, где можно было проводить целые дни в спокойном созерцании тихо покачивающегося поплавка на легкой ряби волн, готовить на костре пойманных рыбешек, а по вечерам, когда звезды рассыпались блестящим бисером по черному небосклону, подолгу лежать на расстеленном прямо на земле покрывале и ни о чем не думать. Просто смотреть. Просто жить. Дышать. Дни утекали речной водой сквозь растопыренные пальцы. По утрам холодной, к вечеру почти теплой. В одну из ночей, проснувшись от протягивающего холода, Какаши перебрался в домик, промаялся до рассвета на неудобной кровати, а с первыми лучами солнца отправился в ближайшую деревеньку, чтобы купить все необходимое и обустроить свое новое жилище. Кажется, в тот момент он наконец признался себе, что не хочет возвращаться в Коноху из своего затянувшегося отпуска. Не хочет снова притворяться, что с ним все в порядке, что он бесчувственный, все понимающий, не мечтающий о счастье бывший сенсей седьмой команды. И смотреть, как Сакура ждет Саске с очередной миссии тоже не хочет. Не сможет. Он не явился на осмотр ни через неделю, ни через две, ни через три. Старательно стирал всякую память о себе: изначально дал неверные координаты места, где собирался отдохнуть, не писал писем, не пытался увидеть старых знакомых. Правда, судя по слухам, которые доходили до него в его редкие набеги на деревенские магазины, Коноха вовсю готовилась чествовать нового Хокаге, а значит, необходимость в Какаши и вовсе стремилась к нулю. От осознания этого факта становилось легко и тоскливо. Потому-то каждое утро Какаши брал свои удочки и шел на излюбленное место у склонившейся к самой воде ивы. Размахнувшись, забрасывал выверенным движением крючки в воду, приспосабливал удилище на глубоко вкопанную в прибрежную глину крепкую рогатину, доставал из подсумка пару бутербродов и томик Ича-Ича, ложился в тень раскидистой кроны и почти мгновенно засыпал, укрыв лицо сладко пахнущим типографской краской разворотом книги. Последние дни он спал, наверное, по двадцать часов в сутки, не меньше. Может, все дело было в медово-тягучем запахе разных цветов, доносящимся с лесной опушки неподалеку? Или в последнем солнечном тепле перед зимней стужей? Или в том, что он перестал видеть сны?.. Какаши просыпался, заслышав плеск пойманной рыбы, аккуратно подсекал, вытягивая склизкую тушку на берег, складывал в судок, спрятанный под корнями ивы, и снова укладывался на свое место, чтобы прочитать пару абзацев, прежде чем провалиться в сон. Все было как всегда. Позднее пробуждение, безвкусный завтрак, обливание и быстрая разминка. Привычный жест на выходе из домика: левой рукой за длинные тонкие удилища у входной двери, правой — постоянно волглый садок с другой стороны, его походные сандалии так и стояли на крылечке с тех пор, как он снял их, зайдя впервые в дом. Все было как всегда. Пусто, холодно, на тонкой нити душевного равновесия — безразлично. Без мыслей о будущем, без ранящих воспоминаний — заостренное настоящим моментом до тихого звона в ушах. Только здесь и сейчас. Все остальное неважно. Правда, в этот день заснуть он так и не смог — ни через два абзаца, ни через двадцать страниц. Что-то тревожило его, включало ставшие второй натурой рефлексы, заставляло сохранять бдительность. Какаши начинал тихонько беситься, забрасывая удочку снова и снова, потому что глупые рыбы одна за другой попадались на крючок. Судок был полон почти под завязку, можно было уже собираться и идти домой… Домой… Это слово стало болезненно-острым с тех самых пор, когда отец решил уйти навсегда. Когда одинокому мальчишке приходилось возвращаться в пустое здание, полное воспоминаний и вопросов. В то место, которое научило его молчать. Какаши порывисто хватает судок и растягивает завязки, ослабляя край, чтобы суетливые рыбешки могли вырваться на свободу. Так-то лучше. Теперь снова придется рыбачить. И не надо никуда возвращаться. Леска свистит в воздухе, подрубая на лету длинные листья и с глухим бульканьем ныряет в такую непривычно спокойную гладь реки. Плед, книга, одна рука под голову, ноги крест-накрест. Все как всегда. Все, как… Невдалеке отчетливо плеск. Рыбы не плещутся, отфыркиваясь, о, эти звуки Какаши отличит и с закрытыми глазами. Совсем рядом кто-то решил искупаться. Все же хорошо, что всякий раз превозмогая лень и общую рассеянность, он не забывал складывать печати барьера, чтобы на него никто не наткнулся случайно. Наконец-то пригодилось. Можно лечь обратно, постараться выкинуть из головы навязчивые звуки и уснуть. Незнакомец или незнакомка не смогут его увидеть. Какаши поворачивается на бок, комкает плед, превращая его в подушку и укладывается поудобнее. На рукавах былинками жухлая трава и кусочки опавших листьев — машинально стряхивает, отмечая лишь отросшие за месяц ногти, и… Черт, да кто там так плещется? Зачем так громко хлопать ладонями по воде? Осталось еще рассмеяться от восторга! Это же такая чудесная… вода! Честное слово, как будто из деревни Песка кто-то прибыл, дорвался! Но даже если и так, нельзя вести себя столь вызывающе! Так же всю рыбу распугать можно! Какаши приподнимается, опираясь на заведенные за спину руки, и вглядывается сквозь листву поваленной ивы в наглого нарушителя спокойствия. Ни стыда ни совести у некоторых! Хочется встать и увидеть, кто это такой смелый там, крикнуть ему пару слов, чтобы урезонить наглеца, объяснить, что вообще-то тут люди делом заня… Розовая. Голова плывущего по течению человека — розовая. Темного оттенка, как бывало у Сакуры, попавшей под дождь. С такого расстояния не видно лица, только тонкие руки равномерными гребками рассекающие воду. Только розовую макушку, потому что голова почти полностью погружена в воду. Совпадение. Мало ли на свете людей с розовыми волосами. Кажется, за всю жизнь ему встречались даже мужчины с таким оттенком… — Черт! Рефлексы оказываются быстрее мозга — Какаши сканирует чакру плывущего человека. Женщины. Это чакра Сакуры. Совпадение? Хочется уйти и остаться в равной мере сильно. Хочется окликнуть ее и затаить дыхание, чтобы ни звука. Хочется посмотреть ей в глаза. Просто посмотреть. Слова все равно будут лишние. Ненужные. Болючие. Боже, как же ему хочется, чтобы она тоже посмотрела… Ее руки взлетают вверх и режут воду, толкая гибкое тело вперед. Она скользит меж плотных слоев, словно играючи. Купается в речной прохладе, освещаемая золотистыми лучами, прекрасная речная богиня… удивительная… Какаши прикусывает фалангу указательного пальца — старый дурак! Совсем одичал уже! Что за ерунду он сейчас думал? Или забыл? Это Сакура! Невеста Саске! Девушка, оставившая его в Амэгакуре совсем одного. Так и не приехавшая ни разу. Приходится сделать усилие, чтобы отвернуться. Чтобы просто повести головой вбок, стереть с сетчатки отпечатавшуюся картинку и увидеть куст с перемешанной шевелюрой зеленых, багряных и желтых листьев. Не смотреть на нее. Вот так. Не прислушиваться. Отвлечься. Да эти муравьи куда как интереснее. И эта шляпка гриба. И этот ствол с накипевшей смолой… Несложно же, правда? Тогда зачем? Зачем он встает и машет рукой? Зачем? Все равно барьер — она не увидит! Все равно… — Эй, Сакура! Как водичка? Она резко уходит под воду, скрываясь на долгие пять секунд. Выныривает, кашляя и отплевываясь, трет кулачками глаза. Смотрит в его сторону. Смотрит… — Кто здесь? Кто это? Она подключает контроль чакры и опирается локтем на поверхность воды. Вглядывается, убирая со лба прилипшие пряди, щурит глаза. Какаши снова машет, поздно сообразив, что в его теперешнем виде она могла и не узнать: стоит какой-то мужик без маски, волосы спрятаны под черной шапкой, вместо формы шиноби серые штаны да теплый свитер, купленные по случаю похолодания в деревне. — Это я… Какаши… Он говорит тихо, давится собственным именем, но отчего-то уверен — слышала. За те несколько секунд, что она молча смотрит в его сторону, он стареет лет на десять. И еще на десять, когда слышит ее удивленно-безрадостный ответ: — Какаши?.. Провисающая между ними тишина похожа на стальные упоры — разводит все дальше в стороны, не дает приблизиться. Руки кулаками, сжатыми до боли сильно, в карманах. Сердце стучит через раз, из ладони в ладонь перекатом — и бухает вниз, замирает. Вот и встретились. Тихо, спокойно. Ни радости, ни обид, ни упреков. Словно и не было ничего между ними никогда. — Не замерзла? Поганый язык не унимается. Несет всякую чушь, на что только надеется? Что вот так можно вернуть прежнюю легкость общения? Просто заговорив? Какаши переступает с ноги на ногу — тело тяжелое, непослушное. Ступни горят — до Сакуры шагов сорок, не больше. Ему и секунды хватит, чтобы оказаться рядом. Пусть только скажет. Пусть позовет. Подмигнет хотя бы… но она молчит. Молчит опуская руку под воду, молчит, отворачиваясь и перевернувшись на спину, молчит, делая первый гребок. Вперед. К берегу. Так же молча останавливается, едва зацепив носками ступней дно, в полуметре от пляшущего поплавка. Ее лицо очень близко, как давно не было, — видно все до последней веснушки. Новый розовенький шрам на виске заставляет Какаши нахмуриться — эта отметина появилась недавно. Без него. — Голодная? У меня… Он забывает обо всем, стоит ей взглянуть вот так — отражающим речные блики взглядом. Взглядом, помнящим, как он задавал этот чертов вопрос каждую ночь там… в номере, где они… о, черт! — Я не думала, что тут кто-то есть. Какаши сглатывает густую слюну, чувствуя, как ухнуло сердце куда-то в живот, как скрутило там все резью, вытравливая приятное гудение мышц, как горькое разочарование поднимается вверх, чтобы затопить его глаза. Старый неисправимый дурак… — Да… я тут рыбачу… просто… Улыбается одними губами, тянется рукой к затылку, чтобы растрепать криво обрезанные кунаем волосы, смаргивает несколько раз, пытаясь не выдать себя. Давно ему не было так невыносимо… — Понятно. Они оба молчат какое-то время, не отводя взгляда, не знают, о чем — нет, — как говорить теперь. Они через многое прошли вместе, оставаясь всегда на расстоянии вытянутой руки. Оставаясь друзьями. Но сейчас… кажется, что случившееся в деревне Дождя раскидало их на разные полюса земли. — Рада, что с тобой все хорошо. Ветерок ощутимо холодит кожу, пользуясь отлучкой солнца, зашедшего за тучу. Какаши видит, как обхыватывает себя за плечи под водой Сакура — замерзла. Запоздало отворачивается, разрывая связь с ней, и принимается делать вид, что занят чем-то очень важным. В груди печет. Руки неряшливо-суетливые. И куда подевался садок? Был же вот тут, прямо рядом с деревом!.. Он догадывался, что их первая встреча будет болючей. Только не знал насколько. — Я уже собирался уходить. Так что… если тебе нужно одеться, можешь спокойно выходить, я не буду смотреть. За спиной странный звук — это что? Фырканье? Или все же рыбка попалась на крючок? Или фырканье? Вот опять! От попытки прислушаться начинает звенеть в ушах. Тонким пронзительным писком. Наверное, поэтому Какаши и останавливается на месте, с почти сложенным вчетверо одеялом, когда слышит странное: — Боишься увидеть меня голой? Сакура вспарывает ему спину этим странным вопросом — недоверчивая надежда пробивается сквозь разломанные кости и разодранные мышцы, бьет горячей кровавой струей прямо в голову, заставляет замереть, отказываясь верить. Она что — дразнит его сейчас? — Значит не боишься… хм… получается твои слова были просто обманом? Легкий металл звучит в наигранно-простом вопросе. Она зачерпывает в ладони холодную воду и брызгает на него, орошая босые ступни каскадом капель. Слышно, как плещется вода. Как спустя долгие пять секунд раздается тихий шелест ее шагов по опавшим листьям. Как его затылка касается горячий воздух ее дыхания. Обжигающе-гневные слова вбиваются ему прямо в напряженные мышцы: — Сначала говоришь, что любишь меня, а потом сбегаешь, даже не заглянув по приезде. Спрятался тут, чтобы никто не нашел. Просто исчез. Никто не знает, где Шестой, что с ним, когда вернется! Удобно, устроился! Пока я должна лечить всех пострадавших, готовить тонны противоядия, забыв, как выглядит моя кровать и что такое восьмичасовой сон, ты тут… рыбачишь! А если бы меня не отправили за этими дурацкими редкими травами, я бы никогда не нашла тебя! Почему ты уехал, бросив все? Почему не поговорил со мной? Разве все, что было?.. Разве?.. — звонкий, наполненный чистой злостью голос, рвется шумным выдохом. Сакура сжимает кулаки и зажмурившись кричит вопрос, не дававший ей покоя долгие дни разлуки: — Ты уехал, потому что жалеешь о том, что произошло между нами? — Сакура… Какаши поворачивается, обнимая ее и прижимая ближе. Мокрую, холодную, дрожащую то ли от злости, то ли от озноба. Водит горячими ладонями по спине вверх-вниз, словно пытается обхватить всю. Словно пытается слиться с ней. Разум еще крутит в мыслях ее последние слова, еще пытается привыкнуть к осознанию собственного абсолютного неумения разбираться в чувствах, ищет ненужные оправдания беспримерному тугодумству, но сердце — о, это умное, верное, чуткое сердце ликует. — Что Сакура? Что Сакура?! Ты… Потом. Все объяснения, разговоры, признания. Чистосердечные извинения и обещания не делать так больше. Потом… когда-нибудь… потому что прямо сейчас нет ничего важнее поцелуя.