illness of life

Хлопаю дверью. Все рисунки Гуки сливаются в одно расплывчатое пятно; боль и чувство вины, которые я так долго подавлял и прятал, снова расцветают внутри, и у меня дрожат коленки. Опускаюсь бессильно на пол, пытаюсь ухватить пальцами холодный линолеум, а в ушах, как и в то злосчастное утро, звенят мамины крики. Предполагалось, что уик-энд я проведу с братом в Аризоне, но в ночь накануне полета мне сделалось хуже, и пришлось остаться. Я снова и снова извинялась перед мамой. Аризона должна была стать подарком ему на день рождения. Наше первое путешествие вдвоем, только он и я. Я извинялась, но Чонгук только отмахнулся. Сказал, что вернётся через несколько дней, привезет кучу фотографий и я даже не замечу, что не был с ним. Гук не вернулся. Я помню, как зазвонил внизу телефон. Как заплакала мама. Как папа постучал в дверь, вошёл в комнату и сказал мне сесть. Что то случилось. Я не поверил ему. Я покачал головой и рассмеялся. Ну конечно, это какой то розыгрыш в духе Гука. Только так. Все остальное невозможно. Такого не может быть. Умереть полагалось мне. Первому. Задолго до всех других. Чонгук - практически синоним слова «живой». Полное осознание случившегося пришло только через три дня наш самолет уже шел на посадку, когда я вдруг понял, что Гук не вернётся домой. И тогда мир закрылся от меня. Две недели подряд я лежал, не поднимаясь, в постели, позабыв про «Аффловест» и режим, а когда наконец устали мои легкие, они были уже не единственной проблемой. Родители перестали разговаривать друг с другом. Даже смотреть один на другого не могли. Я предвидел такую возможность давно, задолго до того, как все случилось. Я готовил Чонгука к тому, как ему быть, как удержать их вместе, когда меня не станет. Но я и подумать не мог, что сам окажусь на его месте и что выполнять намеченное придется мне. Я старался изо всех сил. Планировал семейные прогулки, готовил обед, когда они не могли сдвинуться с места и только смотрели в пустоту. Ничего не помогало. Когда Гуки приходил домой, все начинали ругаться. Когда же он не пришел, его отсутствие обернулось удушающей тишиной. Через три месяца родители разошлись. Через шесть - развелись. Разъехались так, что бы быть подальше друг от друга. А я остался где-то между ними. Но легче не стало. С тех пор я живу словно во сне и каждый день держусь за жизнь, чтобы и они оставались на плаву, ставлю перед собой задачи, стараюсь занять себя, загоняю поглубже горе и боль, чтобы они не поглотили маму и папу. А теперь вот вдобавок ко всему ещё и Юнги пытается указать, что мне следует делать. Как будто уж он-то точно знает, что на самом деле значит жить. И хуже всего то, что единственный человек с кем мне хочется поговорить, - Чонгук. Смахиваю с щек слезы, достаю из кармана телефон и набираю сообщение тому единственному, кто, я знаю, поймет. Гостиная. Сейчас. Думаю обо всех рисунках, что висят в комнате на стене. О каждом походе в больницу, когда Гук держал меня за руку. О том, что вот уже третий раз прихожу сюда, а на стене не появляется ничего нового. Я помню, как пришел Сейнт-Грейсиз впервые. Шестилетний мальчик в огромном, подавляющем своими размерами медицинском центре, шумном, с большими окнами и многочисленным оборудованием. Я шел через вестибюль, крепко, как за спасательный круг, держась за руку Чонгука и изо всех сил пытаясь казаться смелым. Родители заранее поговорили с Джуном и доктором Хамид, и те, еще до знакомства со мной, всячески старались помочь мне с первой секунды почувствовать себя в больнице как дома. Но больше всех для этого сделал Гуки. В тот день мне досталось от него три бесценных подарка. Первым был мягкая игрушка, панда, тщательно выбранная в больничном магазине подарков. Вторым - первый из множества рисунков, звёздное торнадо. Первая деталь собранных мной потом «обоев». И пока мои родители разговаривали с Намджуном о всяких «умных вещах», Чонгук отлучился и нашел для меня последний в тот день, третий подарок. - Да уж, впечатляет, - заметила мама, пока я, отвернувшись, смотрел вслед брату, который быстро прошел по выкрашенному в яркие цвета коридору детского отделения и исчез за поворотом. - Хосоку будет здесь как дома, - радушно улыбаясь, заверил ее Джун. Я помню, как стоял там, прижимая к себе Лоскутка и набираясь смелости, чтобы улыбнуться в ответ. Вынырнув из-за угла, Гук на бегу едва не врезался в медсестру, за который тащился тщедушный и худой мальчик в огромной футболке национальной сборной Кореи. - Смотреть надо! Здесь же дети! Я помахал мальчику, и в следующую секунду Нам, в ярком халате, встал между нами стеной. - Чимин, тебе ли не знать, - мягко пожурил его он. А Чонгук взял меня за руку. Вот так, это и началось. Даже разделенные полутора метрами пространства, мы с Паком стали лучшими друзьями. И теперь он - единственный, с кем я могу все обсудить. Прохаживаюсь взад-вперёд, но ничего не замечаю. Стараюсь сосредоточиться, смотрю то на аквариум, то на телевизор, то на гудящий в углу холодильник, но никак не могу отойти от недавней стычки с Мином. - Ты же не знал про его проблемы с дисциплиной. Парень не видит границ. - За спиной у меня Чим подаёт голос с диванчика нише у окна. - Но не думаю, что он хотел тебя обидеть. Я оборачиваюсь и, ухватившись за кухонную стойку, смотрю на него. - Когда он сказал «Гуки умер»... - голос у меня срывается, пальцы скребут по прохладному мрамору. - Сказал будто о чём-то неважном, о какой-то мелочи... я… Чимин с печальным видом качает головой. - Я должен был полететь с ним. - Вытираю слезы тыльной стороной ладони. Чонгук всегда был со мной рядом, когда я нуждался в нем. А когда он нуждался во мне, меня рядом не оказалось. - Не надо. Не начинай. Ты ни в чем не виноват. И он сказал бы тебе то же самое. - Было ли ему больно? Было ли ему страшно? - Я прерывисто вздыхаю, и воздух застревает в груди. Эта картина постоянно передо мной: Гук летит вниз, как на том видео, как бесчисленное множество раз до этого - он страстно увлекался банджи-джампигом, и клиф-дайвингом, - только вот в тот раз не было восторженного вопля. Он ушел под воду и не всплыл. Нет, Чонгук не должен был умереть. Он должен был жить. - Эй! Прекрати. Посмотри на меня. Смотрю на него и снова не могу сдержать слез. - Остановись. - Пак с такой силой сжимает подлокотники, что белеют костяшки пальцев. - И ты ничего не знаешь наверняка. Так нельзя. С ума себя сведешь. Я перевожу дух и качаю головой. Он поднимается, делает шаг ко мне и мычит в отчаянии от собственного бессилия. - Эта болезнь - чертова тюрьма! Я так хочу тебя обнять! Шмыгаю носом и киваю в знак согласия. - Притворись, что я это сделал, ладно? - говорит Чим и смаргивает слезы. - И знай, что я люблю тебя. Больше, чем еду! Больше, чем сборную Кореи по футболу! Выдавливаю из себя улыбку и киваю:- Я тоже люблю тебя, Чимин. Он посылает мне воздушный поцелуй. Я шлепаюсь на зеленый и пока еще никем не занятый диванчик напротив и тут же ахаю от боли. В глазах двоится. Выпрямляюсь, хватаюсь за бок - будто кипятком ошпарило. У дальней стены белое лицо Пака. - Трубка, - выдыхаю я. Боль стихает. Я качаю головой и стараюсь отдышаться. - Все в порядке. Все в порядке. Набираю побольше воздуха, поднимаю рубашку и вижу, что воспаление заметно усилилось, кожа покраснела, появилась отечность и влажные выделения. Вот так новость. Я здесь восемь дней даже не заметил, как всё серьёзно? Чим озабоченно качает головой: - Давай-ка вернемся в палату. Прямо сейчас. Через пятнадцать минут доктор Хамид, склонившись надо мной, осторожно трогает воспаленную кожу вокруг клапана,а я гримасничаю от боли, отдающей в живот и грудь. Он убирает руку, качает головой, стягивает перчатки и бросает их мусорную корзину у двери. - Этим нужно заняться. Дело зашло слишком далеко. Придётся иссечь инфицированные ткани, а трубку заменить. У меня уже кружится голова, внутри холодеет. Именно этих слов я и боялся больше всего с появления самых первых признаков инфекции. Аккуратно опускаю рубашку, стараясь сделать так, чтобы ткань не коснулась воспаленного места. - Но... Доктор Хамид не дает закончить: - Никаких «но». Так нужно. У нас есть риск сепсиса. Если затянуть, инфекция может проникнуть в кровоток. Мы молчим, хорошо понимая, насколько велика опасность. Заражение крови означает, что я почти наверняка умру. С другой стороны, если я попаду на операционный стол, то из-за слабых легких могу и не выкарабкаться. Доктор Хамид садится на край кровати и с улыбкой похлопывает меня по плечу: - Все будет хорошо. - Вы сами этого не знаете. - Я нервно сглатываю. Он задумчиво кивает: - Ты прав. Не знаю, - вздыхает, ловит мой беспокойный взгляд. - Риск есть. Я вовсе не хочу сказать, что его нет. Но сепсис - монстр куда более вероятный и опасный. Страх расползается по шее и охватывает всего меня целиком. Но врач прав. Доктор Хамид берет сидящую возле меня панду, смотрит на нее и невесело улыбается: - Ты боец, Чон. Всегда был бойцом. - Он подаёт мне медвежонка, смотрит в глаза: - Ну что, завтра утром? Я протягиваю руки, принимаю игрушку и киваю: - Завтра утром. - Я позвоню твоим родителям и дам им знать, - продолжает он, и я снова замираю от нахлынувшей волны страха. - Вы можете дать мне несколько минут? Им будет легче принять новости от меня. Доктор Хамид кивает и, мимолетно дотронувшись до моего плеча, идет к выходу. Я ложусь, прижимаю к себе Лоскутка и с нарастающим беспокойством думаю о звонках, которые мне предстоит сделать. В голове эхом звучит мамин голос, те слова, которые она произнесла в кафетерии. Не представляю, что бы я делала без тебя. Не представляю, что бы я делала без тебя. Не представляю, что бы я делала без тебя. За дверью слышится какой-то невнятный шум, и я, повернувшись, вижу подсунутый под дверь конверт. Горизонтальная полоска света дрожит, человек за дверью медленно поворачивается и уходит. Осторожно поднимаюсь с кровати, подхожу, наклоняюсь и поднимаю конверт. Открываю и достаю рисунок, выполненный в печальных, тусклых цветах. На листке хмурые Юн с букетиком увядших цветов в руке. Под рисунком короткая подпись - «Извини». Снова ложусь, кладу листок на грудь и крепко закрываю глаза. Доктор Хамид сказал, что я боец. Сказать по правде, я уже не уверен.