illness of life

Я облажался. По-крупному. И сам это понимаю. Подсунув под дверь конверт с извинением, спешу прочь из нашего крыла и прохожу по восточному вестибюлю больницы. Телефон держу в руке, как будто чего-то жду. Сообщения, уведомления, чего угодно. Он ведь уже видел рисунок, верно? Свет в палате был включен. И тем не менее ничего. Полное радиомолчание с самой нашей ссоры. Что делать? Он даже разговаривать со мной не желает. Отправляю это сообщение Паку и хмурюсь, представляя, как он потешается надо мной. Надо же, думает, парень так запал, что от отчаяния даже обратился к нему за советом. Дай ему немного времени, - отвечает он. Хоть кричи. Я раздраженно вздыхаю. Время. Какое еще время, если каждая минута ожидания убивает. Плюхаюсь на скамейку и с минуту наблюдаю за входящими и выходящими людьми. Створки дверей сдвигаются и раздвигаются, и я вижу детей, боязливо держащихся за руки родителей, медсестер с усталыми глазами, спешащих домой после смены. Посетителей, торопливо надевающих пальто и куртки. Впервые за несколько последних дней ловлю себя на том, что хотел бы оказаться одним из них. Живот громко урчит, и я решаю зайти в кафетерий - перекусить и немного отвлечься. Направляюсь к лифту и невольно замираю, услышав доносящийся из-за ближайшей двери знакомый голос. - No envíe dinero, no puede pagarlo. - Тон грустный, угрюмый. Dinero. Деньги. В средней школе мы два года учили испанский, и я могу сказать всего-то пару фраз, но это слово понял. Приоткрываю дверь, заглядываю и вижу, что попал в часовню с большими витражными окнами и классическими деревянными скамьями. Всё здесь выглядит и даже как будто пахнет стариной и церковью, создавая поразительный контраст с общим дизайном центра, стильным и современным. На передней скамье вижу Чимина. Опершись локтями о колени и наклонившись вперед, он разговаривает с кем то по Фейстайму: - Yo también te extraño. Lo sé. Te amo, Mamá. Чим заканчивает разговор по телефону и закрывает лицо руками. Я тяну тяжелую дверь, открываю пошире, и петли громко, противно скрипят. Он оборачивается и смотрит на меня удивленными глазами. - Часовня? - спрашиваю я, и мой голос звучит слишком громко, отражаясь от стен в просторном помещении. Иду к нему по проходу. Он оглядывается и невесело улыбается: - Моей маме нравится, когда я бываю здесь. - Пак вздыхает, опускает голову на спинку скамьи. - Мы не виделись два года. Хочет, чтобы я приехал, навестил ее. Теперь уже удивляюсь я. Сажусь напротив, через проход, на безопасном расстоянии. Два года - срок действительно немалый. - Ты так давно не виделся с матерью? Что же она тебе сделала? Чимин качает головой, и в его глазах мелькает тень печали. - Дело не в этом. Они переехали в Испанию. Я же родился здесь, и они не стали забирать меня с собой, потому что там нет таких врачей. До восемнадцати я официально нахожусь «под опекой государства». Вот так-то. Не могу даже представить, как такое случилось. Как можно перехать когда ребенок болеет кистозным фиброзом? Болезнь бывает смертельна для больного? - Да, дело плохо. Чим кивает: - Мне их так не хватает. Провожу ладонью по волосам: - Пак, тебе нужно поехать! Нужно навестить их. Он вздыхает, смотрит на большой деревянный крест, установленный за кафедрой проповедника, и я вспоминаю то единственное слово, которое понял, когда подслушивал разговор. Dinero. - Дорого. Мама хочет прислать деньги, но не может позволить себе такие траты. А уж я, конечно, не стану отбирать у нее последнее и оставлять перед пустым столом. - Послушай, - быстро говорю я, если дело только в деньгах, я могу помочь. Серьезно. Не хочу выставлять себя каким-то богатеньким ублюдком, но это не вопрос... - Ещё не договорив, понимаю, что из этого ничего не получится. - Хватит. Перестань. - Чимин поворачивается и обрывает меня взглядом, после чего лицо его смягчается. - Я... Я как-нибудь разберусь. Мы оба умолкаем. В тишине большого открытого пространства у меня начинает звенеть в ушах. Вопрос не в деньгах. Кроме того, я получше многих знаю, что они решают не всё. Может быть, когда-нибудь это дойдёт и до моей матери. - Тем не менее спасибо, - наконец говорит Чим и улыбается. - Кроме шуток. Я киваю, мы снова умолкаем. Какая несправедливость, что вот надо мной мать трясется, как курица над цыплятами, а кого то отрывают от собственного сына. Я жду не дождусь восемнадцатилетия, считаю оставшиеся дни. Пак, наоборот, пытается замедлить время, потому что ему этого самого времени нужно как можно больше. Мне так легко было сдаться, сопротивляться лечению и жить сегодняшним днем. Но теперь, рядом с Хосоком и Чимином, время обрело большую ценность и мне дорога каждая секунда. Вот это и пугает больше всего. Вечером я лежу на кровати, смотрю в потолок и впервые за последнее время делаю ингаляцию без Чона. Есть что-нибудь? Сообщение приходит от Джейсона, но настроения оно не добавляет, потому что ответ на него - оглушительное нет. От Хоси по-прежнему ничего. А я только и думаю о нем. И чем длиннее молчание, тем оно хуже. Ничего не могу с собой поделать: представляю, что вот я рядом с ним, что могу протянуть руку и дотронуться до него, загладить вину. Чувствую, как что-то поднимается в груди, в кончиках пальцев, под ложечкой. Желание коснуться гладкой кожи его руки. Но этого не будет никогда. Дистанция между нами останется, не исчезнет и не сократится. Полтора метра навсегда. Короткий двойной сигнал. Хватаю с надеждой телефон, но это всего лишь уведомление с Твиттера. В полном расстройстве бросаю телефон на кровать. Какого черта, Хосок? Нельзя же злиться целую вечность. Или можно? Нет, так нельзя. Нужно все исправить. Выключаю небулайзер, выглядываю в коридор - что там, чист ли горизонт? Вижу, как Джули заходит с капельницей в одну из дальних палат, выхожу и спокойно, зная, что время у меня есть, иду мимо пустого сестринского поста и останавливаюсь у его двери, за которой играет негромкая музыка. Он на месте. Перевожу дух, поднимаю руку и стучу костяшками пальцев по дереву. Музыку выключают. Слышу приближающиеся шаги... Он подходит и в нерешительности застывает у порога. Наконец дверь открывается... Я вижу перед собой его карие глаза, и мое сердце переключается в ускоренный режим. Как же хорошо. - Вот ты где, - негромко говорю я. - Вот я где, - бесстрастно подтверждает он и прислоняется к дверному косяку с таким видом, как будто и не игнорировал меня сегодня весь день. - Твой рисунок получен. Ты прощен. Отойди. Я тут же отхожу к дальней стене, обеспечивая дистанцию в полтора метра. Мы смотрим друг на друга, и он моргает, а потом бросает быстрый взгляд на сестринский пост и опускает голову. - Ты пропустил наши процедуры. Он, похоже, не ожидал, что я вспомню об этом, но всё равно молчит. Замечаю, что глаза у него покраснели, как будто он плакал. И вряд ли причиной его слез могли стать те мои слова. - Что происходит? Чон глубоко вздыхает, а когда начинает говорить, я слышу в его голосе нервное напряжение: - У меня сильное воспаление возле гастростомической трубки. Доктор Хамид опасается сепсиса. Завтра утром он собирается иссечь зараженные ткани и сменить трубку. Я смотрю ему в глаза и вижу, что напряжение связано не только с нервами. Ему страшно. Так хочется подойти и взять его за руку, сказать, что все пройдет удачно, что ничего плохого не случится. - Я буду под общим наркозом. Что? Под общим наркозом? С его легкими, работающими всего лишь на 35 процентов? Уж не рехнулся ли доктор Хамид? Хватаюсь за идущий вдоль стены поручень, чтобы не сорваться с места. - Черт. Уверен, что твои легкие справятся с таким? - Секунду-другую молчим, и полтора метра между нами ощущаются милями. Потом он отводит глаза и, оставив мой вопрос без ответа, говорит: - Не забудь принять лекарство на ночь и поставить ночное питание, ладно? Сказать что-то я уже не успеваю, потому что он закрывает дверь. Пересекаю коридор к его палате, протягиваю руку, кладу на дерево ладонь. Знаю, Хосок там, по другую сторону двери. Я выдыхаю, вдыхаю, прижимаюсь к двери лбом и шепчу: - Все будет хорошо. На двери висит табличка. Поднимаю глаза и читаю: НИЧЕГО НЕ ЕСТЬ И НЕ ПИТЬ ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ. ОПЕРАЦИЯ В 6:00. Пока не засекли, убираю руку, возвращаюсь по коридору в свою палату и падаю на кровать. Обычно Хося полностью себя контролирует. Что же изменилось на этот раз? Может быть, дело в родителях? Или он так расстроился, понимая, что его легкие могут не справиться? Поворачиваюсь на бок, утыкаюсь взглядом в свой рисунок с лёгкими на стене и вспоминаю похожий в его палате. Гуки. Конечно. Вот почему он так разозлился. Завтрашняя операция - его первая без Чонгука. А что, если... Меня как будто подбрасывает пружиной. Сажусь, достаю из кармана телефон и, может быть, впервые в жизни ставлю будильник на 5:00. Потом беру с полки коробку с художественными принадлежностями и приступаю к планированию.