illness of life

Прижимая к груди Лоскутка, перевожу взгляд с мамы на папу. Они сидят по обе стороны от меня и старательно улыбаются, избегая при этом смотреть друг на друга. Глядя на пришпиленную к двери общую семейную фотографию, думаю, как бы было хорошо, если бы все стало, как раньше, и ко мне бы вернулись родители, которые всегда говорили мне, что все будет хорошо. Судорожно вдыхаю, пытаясь подавить кашель, и слушаю папу, который старается отвлечь, разрядить напряжение разговором ни о чём. Он берет розовый календарик, один из тех, которые разнесли по всем палатам, и просматривает перечисленные в меню кафетерия новинки. - Сегодня на ужин крем-суп из брокколи. Твой любимый, Хо! - Вряд ли ему разрешат есть сразу после операции, - резко реагирует мама, и папа мгновенно сникает. - Если разрешат, обязательно попробую, - говорю я, добавляя сверхдозу оптимизма. В дверь стучат, и в палату входит санитар в медицинской шапочке и голубых латексных перчатках. Родители поднимаются, и папа протягивает руку. Моя дрожит, и я сам едва держусь, чтобы не поддаться дрожи. - Скоро увидимся, милый, - добавляет мама, и они по очереди обнимают меня. Обниматься неудобно и больно, но я терплю, не хочу расставаться. Санитар поднимает и защелкивает поручни на каталке и выкатывает меня в коридор, а я смотрю на рисунки Гука. Больше всего на свете я хотел бы видеть его здесь, что бы он держал меня за руку и напевал песенку. Лица родителей меркнут вдалеке, а мы, проехав до конца коридора, въезжаем в лифт. Створки закрываются, санитар улыбается, и я пытаюсь сделать то же, но губы меня не слушаются, не складываются как надо. Пальцы сжимают простыню. Двери лифта открываются со звонком, знакомый коридор проносится мимо, и я уже в другом, где все слишком яркое, слишком светлое, так что детали не разобрать. Мы проезжаем тяжелые двойные двери, попадаем в предоперационную, а потом в другое помещение. Санитар ставит каталку на место. - Нужно ещё что нибудь, пока я не ушел? Я качаю головой и стараюсь отдышаться. Здесь совершенно тихо, если не считать попискивания приборов и мониторов. Смотрю в окно и стараюсь не поддаться грызущей меня изнутри панике. Я все делал правильно. Был осторожен, пользовался фуцидином, принимал лекарства согласно расписанию и тем не менее, лежу здесь и жду операции. Получается, зря старался? Так, что ли? Думаю, теперь мне кое-что понятнее. Почему Юнги потянуло на крышу. Я бы сделал что угодно, что бы встать с каталки и убежать далеко-далеко. В Кабо. В Ватикан - увидеть Сикстинскую капеллу. Чтобы сделать то, чего всегда избегал из страха заболеть, но только ради того, чтобы результате оказаться вот здесь, где мне сделают операцию, после которой я, возможно, не очнусь. Я сжимаю поручни по обе стороны от меня, и костяшки пальцев белеют от усилий. Я приказываю себе быть сильным, быть бойцом, как сказал вчера доктор Хамид. Если я хочу осуществить все задуманное, сделать все, что хочу, то мне нужно больше времени, и за него придется побороться. Дверь медленно открывается, и кто-то высокий и худощавый входит в палату. На нем зеленый халат, маска и голубые перчатки, какие носят все в предоперационной, но из под шапочки выбиваются волнистые каштановые волосы. Наши взгляды встречаются, и я от удивления отпускаю поручни. - Ты что здесь делаешь? - Спрашиваю шепотом, глядя, как Мин садится на стул и отъезжает на безопасное расстояние. - Это же твоя первая операция без Чонгука, - объясняет он, и я вижу в его карих глазах какое-то новое, не совсем понятное выражение. Не насмешка, не ирония, а что-то другое, искреннее и откровенное, почти серьезное. Сглатываю через силу, стараясь сдержать нахлынувшие эмоции, слезы туманят глаза. - Как ты узнал? - Просмотрел все твои видео. - Я вижу, как разбегаются лучики в уголках глаз, и понимаю, что он улыбается. - Я, можно сказать, твой фанат. Неужели все? Даже то, неловкое, где мне двенадцать лет? - Я, может, немного напутаю. - Юн откашливается, достает из кармана листок и начинает негромко петь: - Я люблю тебя... - Уходи. Как глупо... - бормочу я, вытирая ладонью слезы и качая головой. - ...очень и ещё чуть-чуть. Песенка Гуки. Он поет песенку, которую пел Чонгук. Слезы бегут по щекам быстрее и быстрее, и я уже не успеваю их стирать, а только смотрю в его карие глаза, взгляд которых сосредоточенно скользит по строчкам на мятом листке. Сердце вот-вот разорвется от наплыва самых разных чувств. - Бабушка когда-то пела нам эту песенку. Мне она не нравилась, а Гуки ее любил. Юнги смеется и качает головой: - Пришлось полазить в Гугле. Такая древность. Я смеюсь вместе в ним и киваю: - Знаю. Что ещё такое, эти... - Бочка и кучка? - произносим мы в один голос и смеемся. Наши глаза встречаются, и мое сердце танцует в груди, а кардиомонитор пикает все быстрее и быстрее. Он наклоняется вперёд, совсем чуть-чуть, едва нарушая границу опасной зоны, но вполне достаточно, чтобы боль отступила и затаилась. - Все будет хорошо, Хося. Голос у него глубокий и мягкий. И в этот миг я знаю, хотя смешнее и быть не может, что если умру сейчас, то умру влюбленным. - Обещаешь? - спрашиваю я. Он кивает и протягивает руку с выставленным полусогнутым мизинцем. Я протягиваю свою, и мы даем обещание на пальцах. Короткий контакт и при этом наше первое настоящее прикосновение. Причем я даже не пугаюсь. Я поворачиваю голову в сторону двери, из-за которой доносятся приближающиеся шаги. Доктор Хамид входит первым, а вслед за ним медсестра. - Ну что, приступим? - спрашивает он, показывая два больших пальца. Я бросаю взгляд туда, где только что сидел на стуле Мин, но его там уже нет. Но кто-то есть за серой шторой. Он стоит, прижавшись спиной к стене, и, поймав мой взгляд, приподнимает пальцем маску и улыбается мне. Я улыбаюсь в ответ и вдруг ловлю себя на том, что и сам начинаю верить в то, что все будет так, как он сказал. Все будет хорошо. Через несколько минут я лежу на операционном столе в сумрачной комнате, где слепяще яркий свет горит лишь прямо над моей головой. - Ну что ж, Хосок, ты знаешь, что делать, - произносит голос, и рука в голубой перчатке держит надо мной маску. Сердце неровно колотится, и я поворачиваю голову вижу темные глаза. Мой рот и нос накрывает маска. Когда я очнусь, всё будет кончено. - Десять, - говорю я и, подняв глаза над плечом анестезиолога, вижу на стене что-то странно знакомое. Рисунок Чонгука. Тот, с легкими. Как?.. Ответ я, конечно, уже знаю. Юн. Это он пробрался в операционную и прикрепил рисунок к стене. Из правого глаза выкатывается слезинка. Одна-единственная. Но и считать я не забываю. - Девять... Восемь... - Цветы плывут, голубое, розовое белое смешиваются... краски вертятся, ворочаются, сливаются... лепестки тянутся ко мне... - Семь... шесть... пять... - Ночное небо внезапно оживает, проплывает мимо цветов и окружает меня. Звёзды срываются, мигают и пляшут над головой так близко, что до них можно дотронуться, стоит только протянуть руку. Где-то вдалеке кто-то негромко напевает «очень и еще чуть-чуть». - Четыре... три... С периферии зрения наплывает тьма, мир постепенно меркнет. Я сосредотачиваюсь на одной, отдельной звёздочке, на одной точке света, которая разгорается, теплеет и затмевает другие. Гудение прекращается, и я слышу далекий, смазанный голос. Гук. Господи. Это голос Чонгука. - ...назад... нет... - Два, - шепчу я то ли вслух, то ли мысленно. И вдруг вижу его. Вижу Гука. Прямо перед собой. Сначала неясно, словно из-за тумана, потом чётко, как будто в солнечный день. У него папины волнистые волосы, широкая, во весь рот, улыбка и глаза карие, как и у меня. - ...больше... времени... Он выталкивает меня из света. - Один... Тьма.