Безукоризненно

      Сухая листва, собственной чернью удручающая не менее, чем общий расклад дел, неприятно шелестела на чертово ухо. Пеленой, застилающей глаза, постепенно вырисовывалось слово «несправедливо» — и то еще по милости.       Вы знали? — неприятно ощущать тело брошенным на неухоженный газон куском оборванного ничего, нелепо теранувшегося ноющей ногой о почтовый ящик; слыша приглушенный шепот — воспринимая услышанное через слово, и то — если вдруг везло. Сомнительное везение, честно говоря.       Джеймс чувствовал, как под разгоряченной щекой таял иней.       Влага. Холод.       Небо темнело — серая вата, — сплошное и бесконечно грязное; почему-то думалось, что оно вдобавок еще и до омерзения горькое — как дешевые чернила, пролитые невзначай и въевшиеся намертво неравномерными пятнами в до этого девственно чистый холст. Темнела и округа — постепенно неразличимы становились очертания теней редких деревьев и частных домов этого жилого сектора. Смит смотрел на кирпичный дом через асфальтированную дорогу, на тот закоулок, на еще не загоревшийся уличный фонарь и на чужую подошву — такую же грязную, как и небо; Джеймс все же не был уверен, каков на вкус пасмурный небосвод — но вот эта подошва, в нескольких местах потрескавшаяся, абсолютно точно горькая: ему довелось попробовать.       Был ли виноват в неясной отреченности страх, обглодавший прежние непоколебимые убеждения до костей, или, быть может, усталость — но Джеймсу было все равно и на растаявший иней под щекой, и на сломанный датчик света блядского фонарного столба, и на сраную подошву перед глазами, и на режущую боль, что хоть и доставляла очевиднейшие неудобства, но приводила в чувства.       Чувства.       Чувства, блядь.       Смит вынужден был признать: картина, что рисовалась перед его глазами, представляла собой самый неживописный пейзаж из всех, что ему посчастливилось видеть в жизни; невеселый монохром, идеально описывающий смитовские, черт возьми, чувства.       Голос сверху продолжал вещать. Обыкновенно Смита можно назвать неплохим собеседником и слушателем, но, простите, не в тот вечер — ему, увы, отчего-то нездоровилось. Буквы, связанные прочной бечевкой в слова, заплетались сами собой морскими узлами и напрочь отказывались распутываться, непонятные и разрозненные. Адекватно разобрать вышло лишь одно предложение, что было завершающей точкой:       «Жди в гости.»       И фраза эта, будучи выцепленным из непрошенного монолога ошметком — сухим — неприветливым и пустым, — швами наложилась на каждую из свежих ран.

*

      Джеймс, стоя перед зеркалом в коридоре, неуверенно сгибает-разгибает пальцы руки, что до этого дня была загипсована. Локоть при движении отзывается с непривычки глухой болью. Родители рекомендовали еще неделю потерпеть и пока не снимать гипс, но Джей настоял — ему порядком надоел бессмысленный груз, с которым было не совсем удобно жить. Он уже успел отвыкнуть от такой, казалось бы, обычной свободы — возможности шевелить рукой; Джеймс будто бы пытается вновь научиться ею пользоваться; со стороны, должно быть, выглядит потешно.       Шесть часов вечера; Смит только что приехал из больницы.       В голове щелкает; распрощавшись на пороге с отцом и матерью, он забыл закрыть входную дверь. Роясь в карманах пальто здоровой (теперь) рукой, он спрашивает уже в который раз за прошедшие дни, не лелея надежды на ответ:       — Мне стоит сменить замки? — И смотрит на собственное отражение в многострадальном зеркале, что за этот долгий период успело увидеть, отразив в себе, многие душевные тяжбы одного-единственного человека.       Ответ, как обычно, не приходит. Жаль.       Нужный ключ, звякнув в общей связке, оказывается зажат меж пальцами. Свисает, покачиваясь, престранный брелок, — что-то вроде медного жетона; Джей бы себе такой в жизни не купил.       Свои ключи с того дня ему отыскать так и не удалось. Чтобы не мучиться с отлитием нового, родители отдали Джеймсу свои ключи от его дома, что находились у них для «крайнего случая», будучи единственным дубликатом. Оно, пожалуй, даже отчасти спокойнее — если не брать в расчет неприметное «но».       …но потерянные ключи.       Где они?       Глупый вопрос. Джеймс знает, где, — ему известно, у кого. «Но» заключается в другом; уже которую неделю Смит раздумывает, стоит ли ему волноваться на этот счет. Раздумья ни к чему не приводят, но Джей, честно признаться, все-таки волнуется хотя бы и на уровне чисто инстинктивном.       Он думал об этом последние два месяца. Он обдумывает это еще несколько часов сегодняшнего дня — эта тема стала у него тревожным обычаем на ночь. Есть ведь мнение, что если ты начинаешь слишком часто что-то замечать — с ненормальной частотой думать о чем-то конкретном, — то следует открыть бутылку игристого и радоваться: вселенной удалось до тебя достучаться!       Спасибо, конечно, но вселенной стоило бы быть конкретнее.       Январь. Ночь.       Не спится.       Кухня; очередная мысль о том, что стоит бросить курить, клином врезается в черепную коробку — Смит неплохо жил и без никотина. По-хорошему и начинать не стоило: никакой выгоды выкуренная сигарета ему не дает; гадко — по первой было, а сейчас и незаметна стала горечь, приелась; прижилась.       Время — час ночи. Затяжка — в легкие, бычок — в пепельницу.       Он слышит, как в замочной скважине входной двери с той стороны проворачивается ключ.

***

      Алекс перебирает в руке связку из двух ключей, пытаясь вверить себе реальность своих действий; в смысле, блядь, он реально тут, — перед глазами — железная дверь, от которой неимоверно холодит, стоит лишь к ней прикоснуться, на улице — ночь, глубокая, бесконечно темная и безмолвная, в карманах — потом и кровью через обходные пути раздобытый флакон с интересным содержимым, какая-то кухонная тряпка и спизженный из дома охотничий нож, предназначенный невесть для чего — вероятный скорый экспромт, — и дай бог импровизация сыграет Алу на руку.       А он зачем-то мнется, с ноги на ногу переступая уже раз десятый и смотря на клубы пара, что растворяются в январском воздухе с каждым выдохом.       Ключи, истерзанные, выскальзывают из пальцев на бетонированный порог, неловко звякнув. Приходится наклониться, дабы их поднять — естественно, ругнувшись параллельно себе под нос. Какая нелепость.       Странная отчужденность — неизвестный феномен. Алекс так долго грезил об этом, считая, что живет в отчаянии, — считая, что сам он отныне — отчаяние, — и что теперь? Томительное ожидание — размытые надежды — красочное воображаемое терзание, пронзающее тупым штыком при любом возможном случае; случаев было предостаточно. Ал чувствует себя преданным. Быть преданным самим собой — манипуляцией рассудка — страшная подлость.       Длительные раздумья заебывают. Александр торопливо пропихивает ключи в замочную скважину, делая два оборота — дальше не идет; он, в конце концов, уже перед смитовским домом, и на попятную идти ему не дозволено. Аккурат дергает ручку вниз. Дверь отворяется. Алекс, не заглядывая сперва на пробу внутрь, нагло перешагивает порог чужого дома, прикрывая за собой дверь.       Тусклый свет, льющийся в прихожую из какой-то дальней комнаты.       Тень-силуэт — очертание человека.       Руки, на груди скрещенные.       Евангелие от Луки, 15 глава —       притча о блудном сыне, —       пиздец; Алекса встречают.       Оцепенение. Секундный паралич; проще сказать, конечно, что Александр в ахуе — причем в неплохом таком, — но ему не подобает долго стоять столбом. Руки — по карманам, — боевая готовность, — хотя и кажется, что конкретно сейчас любое действие будет не к месту.       Алу сразу бросается в глаза отсутствие гипса; Джей, кажется, тоже замечает, что тот с удивлением смотрит на его руку.       Тишина длится недолго — долго было бы странно.       — Чего молчишь? Мне даже как-то неловко, — Алекс улыбается чеширским котом, склоняя голову набок. Подушечкой пальца в кармане натыкается на острие ножа — про себя корит свою тупость и забывчивость: лезвие не в чехле.       Смит — каменное изваяние — опирается плечом о дверной косяк, смеряя Александра вот этим вот ебучим взглядом, за которым ничего не стоит, — ни удивления, ни прежней нежности, ни ненависти, — и это раздражает больше всего. «Хоть что-то. Покажи хоть что-то, не выебывайся.»       — Я не знаю, что тебе сказать. Что ты хочешь услышать?       То, что Ал хотел бы услышать, в вежливом обществе сказать не просят — и он просить не станет. Потому что то, что хотелось бы быть им услышанным, в просьбе не должно нуждаться; серьезно, Джею точно есть что сказать, но он не говорит. Воплощение гордости — сломленной и обиженной.       — Я бы не отказался от приветствия, раз уж ты не спишь.       — Раз уж я не сплю… — Пойманный слухом шепот-усмешка. — Ну, здравствуй. Давно не виделись.       И стоит, сука такая, дальше — неподвижно.       Алекс знать не знает, что в таких ситуациях стоит делать. Как-то в детстве он ездил в лагерь, где учили тренингам на сплочение; предложить, может, Смиту в «монетку» сыграть? Авось поможет — сдвинет с мертвой точки.       Возня в карманах. Алекс нащупывает бутылек с седативным, очерчивая пальцем контур крышки.       Наверное, стоит действовать уже как обычно — внаглую; от бездействия Ал умрет, и умрет по-настоящему, — он видит человека, чьи черты рисовал в сознании не одну чертову неделю — вот же, метр — два шага — и рядом, и сжать волосы на затылке, и вдохнуть полной грудью, и ножом полосовать тело — обновить тот шрам, что Алекс оставил своими руками в тот вечер на лице — и оголять ключицы — кости ключиц…       — Чай?       Внаглую, вопреки всем ожиданиям, действует Смит. Предлагает устроить чаепитие так естественно, будто это действительно выход из подобных ситуаций. Александр же фыркает, еще чуток отодвигая для себя момент желаемой кульминации:       — Второй час ночи, осел.       — А я без понятия, что люди обычно предлагают поздним гостям, — говорит Джеймс действительно искренне, и в интонации даже заметно виноватое сожаление.       Какого хера он не спит в такой час? Почему не жмется к углу, не бежит в соседнюю комнату, сигая в какое-нибудь из окон, раз уж подвернулся удобный случай съебаться от неизвестных александровых намерений? Честно, Алекс только из-за этого ничего не делает в эту минуту — он все еще в ахуе, потому что выходит так, что он больше смитовского волновался за их ночное рандеву.       Джей наконец меняет позу — отпрянув от опоры, стоит теперь ровно на своих двух. Молчит, относительно непродолжительное время обдумывает следующие слова и легко выдает:       — Может, кофе?       — Блядь, давай, — Алекс раздраженно сдается этой неуместной простоте, тоже сдвигаясь со своего места.       Смит отходит в сторону, пропуская Алекса вперед. По логике — следовать снужно по коридору в ту комнату, откуда виден свет, и Ал идет, с некоторой лестью принимая тот факт, что Джеймс ему не позволяет идти вслед за собой — выходит, все-таки боится удара в спину.       Квартирка нихуевая. Александр даже не берется сравнивать ее со своей скромной обителью, в которой они с матерью уже затрахались бороться с тараканами, что живут там далеко не первое поколение и, по сути, являются полноправными владельцами разваливающейся девятиэтажки. Здесь обои — однотон, нет ржавых гвоздей, невпопад торчащих из стен, на потолке — плафоны полусферой, на полу покрытие — новенький бежевый линолеум, — и все такое чистенькое, — скромный выдержанный хай-тек; не в стиле Алекса, не в его вкусе.       Все настойчивей одолевают странные чувства, у которых, вообще-то, никто ничего не спрашивал, а они, гады эдакие, лезут со своим уставом.       Александр в последнюю очередь думал, что этой ночью будет чаевничать. Про неожиданное гостеприимство в их-то ситуации лучше тоже не заикаться — Ал все еще не до конца переварил сложившиеся обстоятельства. Что ж, пусть так; это, во всяком случае, как минимум интересно, — а Алекс любит интересное: из интересного — закономерно — интереснее выкручиваться.       — Присаживайся, — Джеймс проходит к зоне для готовки, рукой указывая на обеденный стол. — Ну, и… Что ты собираешься делать?       На первое проявление интереса Александр предпочитает таинственно молчать, именно потому что — вот именно, — он пришел делать, а не разговаривать. Пальцы, немного резанувшись, обхватывают нож в кармане — наготове. Остановившись на месте и проследив за тем, как Джей начинает копаться в каких-то коробках в поисках молотого, Алекс принимает решение в крысу подойти сзади; это не зазорно, это одно из решений — одна из попыток. Кто не пробует, тот не пьет шампанского, а Алекс хотел бы сегодня упиться вусмерть.       Ебучие полы, кажущиеся до этого эталонной конструкцией, коротко то ли трещат, то ли скрипят — неважно, че там да как, — и Ал останавливается после первого же шага, потому что Смит поворачивается к нему всем корпусом очень уж резко, вовремя спалив контору. Везучий сукин сын.       Долго неотрывно смотрят друг на друга, не шевелясь; странная сцена, которая бывает обычно в театральной постановке перед антрактом, — вот сейчас опустится занавес, загорится свет в зале и зрители стремглав побегут в буфет.       Нет? Не будет такого? Неужели.       — Я говорю на стул сядь.       Грозно. Ал, показывая в капитулирующем жесте ладони, послушно садится ближе к выходу — на стене у столешницы в завидной близости от Смита висит такое разнообразие ножей, что сейчас просто-напросто опасно выкобениваться и строить из себя черти что.       — Знаешь, я… Много хуйни наговорил…       — Было дело. Отказываешься от своих слов?       Ал почти цокает; Джей ведет себя слишком нагло, уверенно — и ему такое поведение безоговорочно идет, вопросов нет, — но это очень не к месту даже по меркам Алекса. Смит ведь никогда таким не был — по крайней мере насколько Ал знает, — и невозможно привыкнуть к безразличию, так как во всяком случае за безразличием точно что-то есть — там просто не может ничего не быть, — Алекс чувствует себя теоретиком-параноиком, который вот точно уверен, но почему конкретно — объяснить не в силах.       — Ну, в некоторых местах спиздел и перегнул, каюсь.       Джеймс ставит турку на плиту и что-то берет из навесной антресоли, даже не поворачиваясь к Александру. Похоже на доверие, но Ал понимает: малейший скрип — и «доверия» нет. Потому из карманов тряпку с флаконом достает почти бережно, под столом пряча руки и лишний раз не шебурша.       — Ты извиняться что ли пришел?       Необычные извинения средь ночи со сворованными-то ключами. Алекс открыто насмехается:       — А ты бы поверил?       — Естественно нет.       Ожидаемый ответ.       Бесит.       Все бесит. И кухня. И звук слишком быстро закипающего кофе — или слишком долгой паузы в диалоге. И Смит бесит. И сам Ал со своей нетерпеливостью — бесячий до страшного.       И пустая болтовня без смысла — необходимой условностью — жутко неприятна.       — Так вот, что я хотел-то… Ты вообще как чувствуешь себя?       Смит в ответ хмыкает. — Ну, как сказать…       Негласное обязательство по складности подобранных слов — восьмым Чудом Света недалеко от Висячих садов Серамиды — Алекса совершенно не интересует.       «скажи — «плохо». скажи, как плохо из-за меня. ты должен был сказать это с самого начала и без моей просьбы — так почему до сих пор отмалчиваешься?»       — Прямо говори, — Ал открывает под столом флакон с препаратом, пропитывая им же лоскут какой-то ткани. Все, на что он надеется — лишь бы не было слышно, как крышка, теперь отброшенная куда-то на пол, отвинчивалась от горлышка сосуда. — Мне надо это услышать.       — Сливки добавляю?       — Да поебать мне на сливки, — не сдерживаясь, Александр переходит на повышенные тона. В голосе слышен оскал — животный. И картинка искаженного раздражением лица — тревожное полотно.       — Ну, значит обойдешься, — и не понятно, про ебучие сливки говорит Смит, легко пожав плечами, или дразнит тем фактом, что на чужие провокации вестись не собирается и на интересующий вопрос не поступит интересующий ответ; Джеймс играет прожженного жизнью юродивого?       А Алекс ведь больше всякого настырен. Возмущение перерастает в злобу — и даже не от того, что его дражайший собеседник ведет себя слишком естественно, хотя стоило бы хоть и из вежливости сжаться от неловкости; что-то не так. Что-то будет не так. И Александр пока не может вычислить, где конкретно он может оступиться и объебаться. И это настораживает, потому что он понимает — коли объебется, то объебется по-крупному.       Смит неспеша поворачивается к Алексу, держа две кружки с дымящимся кофе. Одну ставит на стол у свободного стула, куда планирует сесть сам — напротив непрошенного гостя, — и обходит мебель, дабы вторую кружку поставить у этого самого гостя под носом; тянуться через стол — некрасиво, не по этикету.       — Ты на вопрос не ответил, — спрятанные чувства — херовый шпион, выдающий свою нервозность в каждом сказанном Александром слове и совершенном им действии — нога беспричинно начинает дергаться под столом.       Безразличие в синих омутах ведь напускная чушь, требующая чужого внимания. Внимание — вопрос времени; время — вязкое вещество, что тянулось слишком долго и теперь должно остепениться.       Алекс подрывается с места, толкая Смита в грудь и стараясь ухватиться за его шею-плечи-одежду-да-хоть-за-что-нибудь-ну-же!..       Джеймс, пошатнувшись, плещет ему в лицо горячий кофе. Будучи ошпаренным, — что реально неприятно, — Ал коротко вскрикивает, жмурясь и пытаясь дотянуться тряпкой до лица Смита. Брошенный стеклянный бутылек пролетает мимо головы Джеймса, попадая в один из настенных шкафов и разбиваясь вдребезги. Смит, выхватив чертову тряпку, грубо хватает дезориентированного Александра за плечи и толкает лицом к стене, прижимаясь до кучи к нему своим телом.       — Так и знал, — шипит Джей Алексу в спину, противясь одолевающему его желанию добавить в конце фразы емкое «блядь», что всплеском эмоций вырывается из груди вместе с из ниоткуда взявшимся адреналином.       Влажный лоскут, отобранный у товарища, неприятно липнет к коже и пахнет резко будто чем-то спиртным и тухлым. Джеймс прижимает его к лицу Александра, потому что у него есть некоторые догадки насчет того, что это такое, зачем оно нужно и как это использовать.       Знания Смита в препаратах крайне скудны — он судит по фильмам и редким статьям в интернете, что были прочитаны им от скуки; он склонен думать, что в его левой руке зажата ткань, что пропитана хлороформом. Узнать о том, где Ал сие сокровище раздобыл, Джеймс успеет после, — сейчас же он раздумывает, насколько умилительной на самом деле была эта сцена в голове Александра, если тот взаправду считал, что хлороформ действует так же быстро, как и на телеэкранах.       Пять минут. Бесконечных пять минут надо заставлять человека дышать этой поганью, чтобы привести в бессознательное состояние.       Алекс брыкается, противится напору — пытается высвободить руки, что зажаты меж его животом и стеной. В непонятном порыве поскорее закончить всю эту галиматью, Смит плотнее перекрывает ладонью нос и рот Ала, хоть и знает, что это не поможет быстрее его усыпить. В нос бьет насыщенный запах арабики, впитавшейся в алексову одежду; замечание — некстати.       Лента Мебиуса — без доступной ориентации; закрученная вроде и достаточно понятно — в теории, но на практике — нелогичный бесшовный пиздец, — и попробуй удержать в руках неспокойного психопата, который дергается, словно его собираются убить здесь и сейчас. Немыслимым усилием — удачной случайностью: Алекс вырывает из тисков правую руку, тут же пропихивая ее в карман штанов. Роется секунду, хватает что-то в моменте и таким же дерганным движением вынимает, бьет, промахиваясь, как-то наотмашь, вслепую; без какого-либо понимания положения, без обдуманного плана — потому что плана, очевидно, нет, а какой был — провалился с треском, — удача заканчивается. Весь потенциал внезапного действия попросту не успевает показаться и, кажется, даже играет против — Джеймс перехватывает руку, сжимая своей ладонью чужую. Наружу — из получившегося капкана — торчит рукоять ножа. Выглядит, откровенно говоря, хуево. Смит чувствует, как в его сжатом кулаке чужая рука старается быстрее разжаться; Джеймс давит сильнее — встречает ответную реакцию с осмелевшей хваткой и выкрикнутым в тряпку возражением. Кулак сжимается еще сильнее. От напряжения кисть ноет — заходится дрожью. Вместе с ладонью Смит сжимает и челюсти — неосознанно.       Рука Алекса начинает трепыхаться особенно сильно.       Нож врезается ему в суставы, тупой гильотиной режет кожу и рвет основание пальцев аккурат по сгибу, задевает мышцы на ладони — разово. Лезвие уже упирается в кости и упрямо старается, напористое, пройти сквозь; раздробить, сломать, изничтожить, отрезать насовсем, пока сквозь пальцы темная кровь просачивается струями, пачкая манжеты рубахи; то стекая на пол такими же тонкими струйками, обрамляя юношеское запястье, то по капле — вниз, вдребезги — разлетается — от пола — брызгами.       Александровы зрачки то сужаются, то ширятся — все моментно, — зарождением новой звезды-гиганта, тут же сжимающейся в черную дыру самопоглощающимся безвременным событием. Ал, вывернув неудобно шею, смотрит только на Смита; Джеймс без понятия, чего Александр этим пытается добиться.       Джеймс не знает, чего сейчас пытается добиться он сам и почему не разжимает руки.       Раздутый опус —       Джеймсу страшно; джеймс знает, что алексу — нет. тот кипит от злобы, на висках пульсируют вены, — недостаток кислорода — неосязаемая усталость; его глаза закрываются сами собой от начавшего действовать раствора, но в тот же миг раскрываются шире некуда, застланные кровавой паутиной лопнувших капилляров — от той же злобы — каждую секунду. ал дышит часто — чаще, чем в его положении следовало бы — не оттого, что он боится, а оттого, что он в ярости и не знает, что с этим делать. он дрожит — крупной дрожью. его рука — ослабшей ватной конечностью — уже не пытается вырваться из чужой, но мечется, содрогается скорее на уровне рефлекса. александру не страшно; он ебнутый, он не может испытывать страх — смит в этом уверен. ал зол, зол на его собственное положение, зол на въевшееся в ладонь лезвие и на тряпку, что пережимает ему дыхательные пути. джеймсу страшно; страшно потому, что он до ебучего сильно зол на алекса и не хочет, блядь, возиться с дилеммой уподобления-неуподобления животному, потому что он, в отличие от животного, не ебнутый. …или ему хочется так думать. ал пытается сомкнуть челюсть, укусить, мотает головой — слабо. джеймс только сильнее вжимает пропитанную хлороформом — или какой еще похлеще дрянью — ткань в лицо. алекс отчего-то вдыхает носом; каждый выдох же — неконтролируемый хрип — утробное мычание — как перед смертью. страшно: не тянет прекращать. желается продолжать пуще прежнего — до страшного желается.       — Ты хочешь еще что-то сказать? — Смит вглядывается в освирепевшее нечто, зажатое им у стены — ищет в нем хоть какую-нибудь причину для того, чтобы самому успокоиться и заново научиться здраво мыслить; как малый ребенок, что пытается сделать несколько первых своих шагов подряд и не наебнуться на середине пути. Джеймс очень неловко оступается — он почти чувствует боль, как при падении на асфальт, — содранной о бетонную крошку кожей, — когда не может найти ни одной искомой причины воззвать к совести, ведь Алекс ответом на вопрос нервно кивает, пытаясь промычать в чужую ладонь какую-то фразу.       «Ах, сука, тебе есть что сказать…»       — Тогда придержи мысль в голове до лучшего времени, — то, насколько едким голосом это было сказано, даже самому Джеймсу показалось слишком для него неестественным. — Сейчас моя очередь говорить. монотонная лекция — скучнейший преподаватель; плохой пример, ничего общего со складывающимся мироощущением не имеющий: никак не заскучать — все яркое. черное, белое, и, блядь, красное. других цветов нет — их еще не придумали или уже забыли. прямо как брошенные, недоеденные однажды кем-то остатки здравого самочувствия. опять безвластный бред. с ума сойти.       Более явным становится действие препарата. Александр понемногу обмякает — у него подкашиваются ноги, все реже дергается верхнее веко глаз. Зрачки дрожат — тотальный расфокус. Джей не позволяет Алу стечь на пол; прижимается грудью плотнее к чужой спине, практически вдавливая юношу в треклятую стену.       — Ты отвратителен, Алекс, — Джеймс четко проговаривает эти слова в чужой затылок, практически касаясь губами кожи. Смотрит на вздувшуюся яремную вену и говорит то, что думает — то, что не требует доказательств; а если доказательства и потребуются, то вот, пожалуйста — именно их Смит вжимает в чужое тело острым лезвием и пропитанным хлороформом лоскутом. — Ты ужасный человек.       «И делаешь таковым меня.»       Алексу бы существовать так, словно воздух — стекловата, проникающая в кожу; словно кислород — выпаренный аммиак. Алексу бы существовать сейчас подобно вымершей на заре доолимпийской эпохи Гарпии — свирепой, порочной, — истребленной браконьерами.       Алексу бы существовать теперь в анклаве свалок и помоек, —       Алексу лучше бы вовсе не существовать; странная мысль, заставляющая Джеймса на самом деле волноваться.       — Весь отврат в том, что ты не понимаешь, что творишь. Не понимаешь того, как в этом мире работают вещи и что они значат. Ты ведь на самом деле и себя-то понять не можешь?       Атомная масса — пустой звук; в ядерных реакциях нет ничего лирического, на них никто не равняется, о них никто не знает, они существуют вне литературных границ — они там ни к чему, они в них не вписываются. Ядерная реакция изменяется и перестраивается по своим внутренним законам. Александр — самая, нахуй, опасная ядерная реакция; никем не изученная и слишком активная, — противоречащая любой из внутренних конституций здравого человека.       У Александра своя конституция — и в ней нет законов, — в ней ничего нет, — но в ней, вероятно, как раз и прописано, что воздух — стекловата, Гарпия — священна, а гнилой анклав — человеческие ткани, из которых состоит все мертвое и которыми предстоит стать всему живому.       — Что ты хотел со мной сделать? — Вкрадчивым голосом — титановым сплавом. Сталь в интонации — ситуативные излишки, ведь Джеймсу до сих пор страшно. из-за того, что не справляется с самим собой и со своими эмоциями, он переживает. переживать — страшиться. переживать — бояться. переживать — момент; секунды неясного забвения — каждую из отведенных секунд.       Смит грубо поворачивает голову Александра и в действительном недоумении спрашивает — возможно, даже скорее самого себя — слишком тихо; так, что за громким дыханием Алекса слова еле различимы:       — …и что теперь мне сделать с тобой? переживать — миг за мигом.       Джеймс вынужден смотреть на себя со стороны и со стыдом признавать, что это — то самое. То, к которому ни в коем случае нельзя было стремиться, но к которому в итоге все свелось; то, почему он вынужден бороться со своими внутренними бесами, созывая экстренный консилиум с самыми настойчивыми из них; то, насколько жестоко он вжимает в рот Алекса тряпку, потому что помнит, что воздух — стекловата, и лучше уж задыхаться хлоформом.       Рука, еще совсем недавно загипсованная, болит, не успевшая зажить до конца. Смит не жалеет ни Ала, ни себя, — он бы поразмышлял, кому из них сейчас более некомфортно и от чьей именно морали покалывает в солнечном сплетении; потому что александрова мораль выставлена напоказ на витрине вместе со всей своей безбожностью, а мораль смитовская — хладнокровный серый кардинал.       Он раньше так не мыслил. Это не те системные простроенные связи, логически связанные нерушимыми доводами и подкрепляемые доказательствами — адекватными относительно общепринятых норм. Смит раньше даже думать не смел о чем-то неправильном. Он не думал. И не думает; знает, что эти мысли — не его, а ослабевшего недоразумения, к спине которого сейчас плотно прижат грудью по собственной воле. Недоразумения, которое хотело сломать, и, блядь, сломало. Даром, что Ал Джеймса сломил не в ту сторону, в которую планировал — видимо, старался недостаточно; либо перестарался.       Жизненное достижение — застать рождение больной идеи.       «Джеймс, нет.»       …что ж, он честен с самим собой, —       «Джеймс, да.»       Смит разжимает руку, выхватывая нож. Алекс, упрямый, кистью машет наугад, вторя чужому действию, пытается как-то оставить в своей руке оружие, но не может — суставы перерезаны. Локтем старается отодвинуть от себя Джеймса, протискивая руку меж их телами, но силы ему не хватает и он, подобно слепому котенку, глупо тычется во что попало. Что-то глухо бормочет в смитовскую ладонь.       — Я сейчас, как и ты тогда, уверен — ты не пойдешь с доносом в отделение. Ты кретин, и кретин конченый — но не тупой.       Как-то, может, и подвернулась бы возможность повернуть время вспять, даровав шанс исправить многие глупые косяки. Жаль, что это так не работает, — поверьте, Смит бы с удовольствием это время повертел-покрутил и так, и эдак; но увы — оно, блядь, не вертится и не крутится.       Подцепляет черную джинсу и ведет с напором острием ножа линию от внутренней стороны бедра к боку — диагональю. Лента Мебиуса — проросший росток, вгрызшийся яркий образ, нашедший душевный отклик в нестандартном; золотое сечение — синоним, — первые проступившие по тонкой полосе алые капли. Тонкая полоса — повторным маршрутом лезвия — на расширение, и капли — в кровавый каскад, ниспадающий по джинсам и ногам на линолеум.       — Не тупой ведь? — искреннее уточнение без издевки.       Смирение. Пока что — тотальное: Джей теперь неизлечимо болен. Безымянная болезнь, молниеносно разрядом тока бьющая в виски за каждый раскроенный сантиметр плоти, — сезонная акция; глубоко в душе Смит надеется, что у этой акции есть срок годности и она однажды закончится. Но не сейчас, только не сейчас; сейчас — нельзя.       Плечи Алекса едва напрягаются, собирая в себе оставшиеся силы. Он их поджимает, силясь уйти от контакта со сталью, жмется ногами ближе к стене, но ближе некуда. Ближе — только врасти в бетонную стену, сойти за своего средь металлических балок и искрошиться каменными крупицами.       Джеймс, лбом уткнувшись в затылок Алекса, ненадолго ножом ведет выше — лезвие проходится в районе тазовой кости, — и спускается после обратно, выделяя четче уже вырисованные им линии по бедрам. Он все еще не понимает, чего именно хочет и схоже ли его желание с тем, что он делает — он просто делает хоть что-то, бездумно повинуясь безотчетному порыву — безызвестной болезни.       Такое бывает, когда становится мерзка собственная тенденция на холодное невежество. Неуважение к самому себе, следующему древней традиции мудрейшей из цивилизаций: традиции забивать хуй. Иной раз расправляешь плечи, вдыхаешь полной грудью, показываешь выросшие вдруг когти и вонзаешь их себе в черепную коробку, ищешь там что-то настойчиво-настойчиво, с бешеной силой сжимая извилины оставшейся силы воли, и — ничего не находишь. перебираешь извилины перебираешь варианты подбираешь слова но снова заканчиваешь по традиции.       Мудрейшая цивилизация — древнейшая цивилизация, сегодня популярностью у серьезных дядек вместе со своими традициями не пользуется. Серьезные дядьки посоветуют забить хуй разве что в собственную задницу отбойным молотком, чтоб неповадно было. Джеймс всегда хотел быть серьезным дядькой. Он желал быть устаревшим денди, блядь. Он правда старался. Но как не последовать древней традиции, когда надо выбрать одно из противоречий внутри собственного «я», сбросив в утиль второе?       И так некстати вспоминаются фантомы с окровавленной подошвой в углу его спальни.       И так кстати просятся аллюзии на загнанного в угол — не того — не в том месте — не при тех обстоятельствах; ведь невезение одной стороны дает полный карт-бланш стороне другой, и из оставшихся забот последней — не охуеть в край окончательно. Кому теперь дозволено глумиться? Кому теперь будет мерещиться серая подошва вансов? А кто сейчас в едва различимых нюансах видит две разные жизни — два принципиально разных взгляда на мир, успев посмотреть и с той стороны, и с другой?       Занятные у вас традиции.       Дайте две.       И идите к черту.       Хочется чего-то невнятного. Как когда посреди ночи с кровати подрываешься из-за воплей, доносящихся откуда-то снизу, из любопытства заглядываешь под деревянный каркас, отодвигая выправившуюся простынь, а там, внизу, зеркало; а в зеркале — ты, вопящий и глотающий сопли.       Зазеркалье, — затянуться;       заебало.       Смит — загнанным дыханием — добровольной несвободой. Он слышит, как лопается каждая нить рвущейся джинсы; он чувствует, как лезвие продолжением его кисти разрезает нечто мягкое. Перехватывает деревянную рукоять удобнее — рисует линию уверенно; рвано до безобразия, но уверенно.       И перед ним — оживший контекст, — эрго — корелляция, обретшая плоть из мяса — его личный смысл. Кошачий слух — капающая кровь, кристаллами-бусинами разлетающаяся по полу; собачье обоняние — металл, что пахнет потом. Взрощенное из ничего ничто, которому и приговор — быть ничем, — но растет, растет на крещендо бессмысленной раздутой эпопеей. И хочется больше, и становишься жадным — кисть сама собой нажимает сильнее на рукоять, пытается загнать лезвие глубже под кожу, и та расходится, поддается напору; благородный алый бархат. Безукоризненный поток — разрушительная сила — быстрее, в потоп, в цунами, вихрь — в ураган, в торнадо, и крутится безбожно с исполинской силой, ведь — какая потеха! — ваша бронзовая Фемида, оказалось, из дерьма изваяна!..       …прекращают дергаться в конвульсиях александровы ноги. Они вмиг слабеют, сгибаясь в коленях.       Челюсть, сжимавшая доселе костяшки указательного и среднего пальцев, расслабляется. Смолкает надоедливое мычание.       Смит замирает, чувствуя, как тяжело вдруг стало держать Алекса.       Жгучая волна боязни-стыда из тончайшего эфира, пронесшаяся как-то снизу вверх по венам, замедляет всякие умственные процессы; она ведь на самом деле даже не существует в ощутимом мире, но Джеймс подчиняется, без какой-либо осторожности не понарошку роняет Александра на пол и сам припадает спиной к стене, опускаясь рядом; выпадает из руки нож, с лязгом ударяясь о пол.       Выдержанная пауза.       Две паузы.       Расставленные ноги — опора для рук, — опущенная голова — взъерошенные волосы. Лихорадочный выдох. Виски сжаты в тисках замаранных ладоней. Тревожно. Судорожное «пиздец», произнесенное вслух — предвестником слезящихся глаз.       Смотреть — куда угодно, но только, блядь, не направо.       В ткань на бедре впитывается что-то теплое, липкое; Смит сидит в кровавой луже, пропитываясь своим-чужим грехом. Грех этот затекает под плинтуса, втирается в линолеум и мажет обувь. Рядом валяется тело, дышащее на ладан.       Зажмурившись до боли в глазах, Джеймс чуть ли не взвывает — как по обыкновению многообещающе начинается истерика, — и старается медленно досчитать до двадцати, потому что так советуют; потому что это никогда не помогает нихуя, но надежда есть. «Один, два, три…»       Счет сбивается, не доходя и до десяти.       Джеймсу, в конце концов, страшно. Он проиграл.       Ему очень хочется, чтобы Алексу было страшно тоже;       чтобы они оба стали проигравшими.