лаванда //сборник//

последнее письмо Саре от Эмбер. Хотел потрогать руками, но Случайно придушил намертво Я хотела быть твоим пластырем. Хотела стянуть бесконечно далёкие друг от друга края твоей бездонной раны, сшить их пальцами-иголками, но только испортила белые нити, перепачкала их в твоей крови. Разворотила шедеврально-мраморное мясо до костей, а потом расплакалась над ним солнечно-апельсиновым соком. Я мечтала. Мечтала жарко, до алых в своей сути угольков, до жара затопленной печи, но своими мечтами лишь обжигала тебя, душила. Хотела спрятать уродливые ожоги подальше ото всех, но вывернула твою душу наизнанку и сломала все, что так долго строила. Хотела спасти тебя. Так сильно хотела, что не рассчитала сил. Переборщила — знаешь, так бывает. Закуталась в звёздное полотно ночного неба, подавилась белыми хлопьями дальних комет и притихла, закрученная лентами моря. Свою надежду и, знаешь, я Брожу бесцельно по грани Босиком по битому стеклу. И путь, что был так далёк, кажется, уже совсем близко — только руку протянуть, всего шаг сделать. Но стопы уже не слушаются; оглядываюсь назад и вижу только рваную пропасть. Полную пыли, пепла и потухших, обессиленных криков. Таких, в которых уже и голоса звонкого, звучного не слышно, только шёпот безмолвный, но все равно до скрежета зубовного доводящий. Где-то там, на дне — перемазанные в багряном зареве крылья насаженных на иглы бабочек. Слишком трудно оказалось держать их подле себя, пришлось заставить, поймать неуклюжими и чересчур большими ладонями. Бескрылые уродливы. Теряются на фоне ярмарки чудес, злятся и рвут крылья другим, желая отомстить. Я — бескрылая. Слова чахоточным кашлем наружу, раздирающими лезвиями из горла, ядовитой правдой. Я — бескрылая. И мне жаль, что тебя я сделала такой же. Там, где я оставил жизнь у твоих ног Вырастет когда-нибудь новый цветок Посади над моей моей могиле вишню. Проросшие косточки — в банке на подоконнике, выращивала их несколько месяцев. Бережно и осторожно, словно своих детей. Пусть белые лепестки никогда не окрасятся в розовую сладость рассвета. И чтоб ягоды — не гнилые, чистые, без клубков упитанных червей, без пены выеденной паразитами мякоти. Лепестками до самых небес И нам хватит страдать, прошу, мы устали в конец Не ругайся, прошу. Я не хочу больше приносить страдания; не хочу больше быть той рукой, что сжимает нож, что водит им по ребрам и бередит старые раны. Я по локоть в чужой крови, дай мне умыться. Героиновая печаль, высушившая меня до конца, солью оседает на прокушенных губах. И уже так темно, что вижу звезды даже днем. И лишь бы не было холодно нам, мы сжигаем других Озябшие пальцы не слушаются; почерк кривой, прости, надеюсь, ты сможешь это прочитать. Настольная лампа — моё искусственное солнце. Совершает жестокое самоубийство, опаляет жаром железо так сильно, что оно стекает по моим рукам вниз. Вскрывается и разливает масляное марево по металлическим трамвайным рельсам. И лишь бы не было холодно вам, я сжигаю себя Обливаюсь керосином изнутри. Серная головка спички ласково трется о фосфорную стенку чужого оркестра боли. Терпи, Эмбер. Не тебе здесь тяжело. Другим — хуже. Моя суть, моя судьба, выложенная чужими картами неумелой гадалки, — сгорать. Танцевать обугленными костями на пепле чужих надежд, последними каплями тепла поить маленьких котят-мечт, сидеть на гранитном надгробии и смотреть, как обращаются в прах неизведанные дороги. И сколько пунктиров небесных было на них? Сколько рассыпанных цветов, вывалившихся из подаренных корзин усыпало мокрую траву? Сколько спрятанных в сене иголок пряталось под ними? И если б не было смысла, я б не отдал ни строки Ведь кем бы ни был, всё равно в конце ожидает петля нас Виселица хлипкая, на одних только костях держится. Петля из тонкой проволоки чужих кровеносных сосудов, прыгнуть со стула — отрезать себе голову к чертям. Верёвка — шероховатая, впивается в кожу, натирает и тянет за собой, как ошейник, надетый на нерадивую собаку. Легче никогда не станет — это не секрет. И фортуны уже нет И мы не ждём уж перемен, но помоги нам, если что Под ногтями — мясо разломанное, перекрученное в фарш. Лишнее, ненужное, но свое. Бога нет. Он сорвался с небесного утеса, поддавшись лишнему любопытству, рухнул к людям и захлебнулся антрацитовым сиянием крови, избитый в переулке Темноты. Бога нет. Но, сдирая кожу на шее, все равно молю его о спасении. Вечном, безболезненном, очищающем. Остановиться, не разбившись, и поймать нужный момент Но мы хороним в себе свет, будто в могиле светлячков Очищаемся через огонь. Через боль, через агонию, пока в нефритовых венах кровь сама себя сжигает, обновляется, взрывается. Хочу переродиться. Выжить. Заправить тебе сигаретную прядь за ухо, вплести в серебристую леску волос лаванду и наткнуться не на перемазанное кровью личико, а на трепещущий иней ресниц. Мы в могиле светлячков Ловим руками свет, чтобы дарить его ещё живым Бабочки — все на иглах. В моей личной коллекции чешуйчатокрылых, замерших во времени, пока не истлеют до праха. Только светлячки иглокожие, мертворожденные остались. Такие же мерзкие, как я, — в этом мы с ними похожи. Свет далёкий. Покачиваясь на виселице не дотянуться. Заманиваю светлячков в ладони и сжимаю, чтобы не потерять, краду последние отблески света из этого мира. И я надеюсь, через много лет хоть кто-нибудь прочтёт Тексты этих песен и поймет, чем я так дорожил Я больна. Всё это письмо — сущий бред сумасшедшего, ей-богу. Навеянные нейролептическими мечтами мысли, пропитанные, застиранные кокаиновыми хлопьями. Не сжигай бумагу, Сара. Спрячь подальше. Открой в старости — без меня тебе точно повезёт дожить — и прочти. Расчленяя каждую строчку, вдыхая запах раскрытого, уставшего от своего бессмертия февраля. Случайно влюбившегося, случайно погибшего в арке расхлябанной виселицы. Поделись с ним. Ложку горькой сладости вперемешку со ржавчиной отмытого серебра — себе, ложку творожной, распотрошенной ночи — ему. И наш вектор не изменится Мы будем идти вдаль, сжигая города дотла И полностью отдав себя и разлетаясь пеплом феникса И иди дальше. По протоптанным дорогам, по чужому песку, оставляя за собой камни вместо хлебных крошек. Медленно растворяясь в огне, в пыли догорающей свечи. Мечтая о свободе вместе с ветром вылетать с окна Перерождаемся в новый костёр И вновь расправим в тёмном небе пламенные крылья Крылья вернутся. Я спрятала твои в ящик, ключ — среди расшатанных рёбер, в мякоти разворошенного сердца. И отдав последний лучик света, заново умрём И среди тысячи сверхновых в бесконечности осядем пылью Я буду ждать тебя на Венере, сковыривая ногтями известь с щёк, болтая ногами. А когда мимо пролетишь кометой — закончу штопать ржавым степлером дыры Вселенной и полечу за тобой. Только долго ещё до этого. До этого придётся сгореть. Раствориться. Пылью вскипевшей на сильном огне крови осесть в чужих головах, чтобы — не дай Бог — не повторили ошибок. Фатальных. Болезненных. Карминовых. Мы ошибались миллионы раз И снова ошибёмся, ты прости нас, если что И мы мечтали видеть наше пламя в миллионах глаз Под ногами — табуретка. Ножки расходятся в стороны. Бумажное чёрное солнце гаснет, утихая. Значит, пора проверить верёвку на прочность. Ведь мы хороним в тебе свет, будто в могиле светлячков. И желтоватый огонь, горящий в глазницах, потухнет; последний выдох в посиневшие от холода губы ворвется внутрь, желая согреть, но погибнет, едва коснувшись оледеневших стенок. Падёт первой жертвой на пути к общей вечности. Неразрушимой; но только потому, что они обе — уже две переломанные куклы. В могиле светлячков температура сильно ниже нуля. Под телом — ровные узоры бешеного перфекциониста. Ломкий иней чистых слез.