Свитер для внука

Омега отлепляется, по-детски озорно прикусывает чужой кадык, и Том довольно выдыхает. — Кстати, — щурится альфа, — Конто, два твоих дебила уже рассказали, что они встречаются? — Это пока тайна за семью печатями, — максимально серьезно отвечает Конто. — Так что если ты хочешь сказать то, что мне знать не стоит, я сейчас же заткну уши и… Он останавливается на середине предложения. Чутье Тома, иногда так раздражающее, тут же на эту заминку реагирует: — Что такое? Конто только мотает головой, и альфа вздыхает, привычно мягко фыркает. Мнется еще пару секунд, а потом кивает сам себе и уходит переодеваться, оставляя своего омегу думать. Как же хорошо они друг друга чувствуют, мимоходом думает Конто. Всем бы так. Том в спальне скидывает майку, кидает ее на продавленный зеленый диванчик, и сам ступает босыми ногами к шкафу. Конто безотчетно любуется выглянувшими позвонками, мягкой светлой кожей собственного альфы; потом Том дергает шеей, открывая шрам от укуса, и он тут же отвлекается. Отворачивается, чтобы не подсматривать. Хмурится отчего-то и безотчетно жует губы. Стоит, вот, на маленькой квартирной кухоньке, пустой, как и все помещения в общагах, страшной, как и все казенное имущество. Стоит, думает себе что-то. Думает, что самовольная отставка Тома — это признак чего-то большего. Чего-то более важного, чем даже он, пацан Сойка и все их революционное гнездо — этот рассадник терроризма, в котором под заварочный чай строятся планы по свержению правительства. Он думает, что Том пошел работать силовиком по собственной воле. По своему призванию. Не для того, конечно, чтобы бить людей на «мирных протестах» — но альфа не исключал и такую возможность. В конце концов, Конто явно не галлюцинировал, когда увидел ярко-зеленые глаза осененного, занесшего дубинку над одним беззащитным омегой. Все это было. Так почему именно сейчас? Он думает про Мелочь — консервативного доктора, по долгу службы выступающего против насилия с обеих сторон противостояния. Вспоминает, как этот уставший от жизни альфа подкалывал его мифической, из области паранормального, синхронизацией — подкалывал с такой теплотой, которой от него не слышали за все время знакомства. Врач позвонил, хотя только-только заступил на смену. Позвонил довольный и спокойный — хотя каждый раз до того дня Мелочь настолько изматывался врачебными сутками, что ничто человеческое не смогло бы его растрогать. Что же изменилось в тот день? В мыслях проскакивает Ваня. МЧСник, контракт на пять лет, только-только продленный, и — расторжение «по соглашению сторон» на следующий же день протестов. И тут же — новая работа, люди, предложившие столько вакансий, что Ване пришлось перебирать, всеобщая, кажется, поддержка, и его фото в «дедушкином свитере», внезапно ставшее локальным символом городских протестов. Что-то в них самих, в людях вокруг меняется настолько глубоко, настолько кардинально, что уже никто и понять не может, как вернуть все на круги своя. А потом Конто понимает, что напротив него стоит собственный голодный спецназовец, и отбрасывает эти мысли как маловажные. — Есть пошли, — говорит он, отряхиваясь. — Вот что. Том усмехается. *** Конто остается в общаге на ночь: вспомнить студенчество, покурить на балконе, помочь Тому пройти сквозь последний день жизни в качестве силовика. Последнее самое важное — и, конечно, именно поэтому об увольнении они и не говорят. Говорят про пересоленное мясо (в кого влюбился, Конто, признавайся), про местную анархическую тусовку, которая выложила видеопособие по правильному становлению в сцепку (омега, рассказывая это, смеется: снимали в лесу в двухсот метрах от его дома; от тут же прибежавших осененных спасались, как водится, тоже за железными воротами Контовой хатки). Потом Том, грызя последнее ребрышко, с серьезным лицом говорит, что хорошо бы, кстати, в гараже омежьего дома устроить яму для починки машин. Конто, чей рено не ломался с момента выпуска две тысячи четвертого года, лукаво смотрит на альфу — гордого обладателя хронически не заводящегося вольксвагена, и молчит. Думает, что наверняка придется Сойку переселять на второй этаж. А в зале, в котором пацан спит, ставить двуспальную кровать, и купить бы ее еще, эту двуспальную, когда работает из всех троих один Конто… Кстати. — Том, еб же твою мать, — по-простецки, с любовью ругается он, забывая о высшем филологическом. — М? — отзывается альфа, облизываясь от мясного сока, и привычно косит взглядом куда-то в сторону, как косится всегда, когда готовится слушать. — Мы же с тобой взрослые люди, верно? — издалека заходит Конто. Том согласно мычит. — У меня уже такое ощущение, будто мы друг друга с рождения знаем. Взаимодействие между нами такое, что сиамские близнецы в обморок падают. — Понял, — кивает альфа, медленно шевеля губами, и глаза его стекленеют, пока он что-то усердно обдумывает. — Я тебя понял… Знаешь, еще с академки с сокурсником связи не теряю. Давно его не видел, но если он сейчас не сидит и не уволен, то наверняка сможет устроить, чтобы нас расписали недели через две… Может, даже быстрее выйдет. Блин, погоди, — Том вытирает пальцы выцветшим вафельным полотенцем, тут же тянется к телефону — и Конто оттаивает, когда его больно толкают коленом. — Совсем дурак? — он эмоционально откидывается на спинку стула. Тот скрипит почти недовольно, и Конто почти удивленным жестом треплет свои выцветшие от солнца лохмы. — Это ты сейчас про ЗАГС говоришь, да? — Том кивает, не отвлекаясь от поиска нужного номера, и Конто практически против воли начинает улыбаться. — Боже мой, альфа, у меня к тебе так много комментариев. Да опусти ты телефон, я же не про то говорю. — Одно другому не мешает, — отмахивается Том, и омега, не выдерживая, смеется. — Во-первых, коррупция — это очень и очень плохо, — начинает он весело. — Во-вторых, неплохо было бы меня спросить, прежде чем тащить на регистрацию брака. Я уже говорил, что у нас самые романтичные отношения из всех, что видел свет? А в-третьих, я к тому вел, альфа, чтобы ты ко мне с концами переехал. Альфа угумкает и локтем отпихивает полупустую тарелку. — Во-первых, я уже не госслужащий, меня за коррупцию не посадят. Во-вторых, Конто… конечно, я могу спросить, хочешь ли ты связаться со мной узами брака. И я обязательно спрошу, и все мы сделаем по правилам. Но, — Том поднимает глаза и расслабляет плечи. Потом щурится, смотрит слегка устало, слегка блекло и очень, очень довольно. — Но если ты забыл, омега, так я напомню: пока мы с Ваней тебе гараж обивали этим херовым эрзацем дерева, ты абсолютно противоправным образом стащил всю мою гражданскую одежду. Где она сейчас сушится, не подскажешь? А в-третьих… стой, что? Он наконец-то добирается до последнего предложения Конто и глупо замолкает. Омега в ответ лишь смотрит с нескрываемым снисхождением на огромного, но такого милого спецназовца — бывшего спецназовца. — Два идиота, — в итоге лишь закатывает он глаза. — Как старого больного омегу под венец тащить, так никаких проблем, а как съезжаться — сразу хвост поджал? Том, отходя от непонятного смущения, поднимает бровь, взглядом проходится по всему омеге от лохматой макушки до самых тапок, спрятанных под столом. Конто хмыкает, прячет горячие щеки за кружкой и притворяется, что не видит разрумянившегося Тома. Два мелких дурака, ей-богу. — А что ты думал? — бурчит он невнятно. — После свадьбы по разным домам жить? Альфа приятно молчит, признавая чужую правоту или, может, давая себе время на обдумывание. Конто постепенно успокаивается тоже. Вот странное дело: в жизни омега не отдыхал так хорошо, как после часов деятельного молчания с младшим альфой. Конто списывается с Сохатым, звонит Ване: первый вызвался вечером проследить за общим террористическим сбором у него дома, второй собирался проследить за пацаном Сойкой. Омега не хочет казаться злобной дуэньей, но у него отлегает от сердца, когда оказывается, что мелкого пацана можно отдать на поруки взрослому трезвеннику, знающему, как пользоваться презервативами, а не такому же малолетке. Думать о Сойке в таком качестве тоже не очень приятно, но, как говорится, положение обязывает. Со спокойной душой Конто переводит телефон на беззвучный и идет ластиться к Тому. Альфа откидывает плед, забирает Конто к себе под бок, и омега мягко ойкает, когда в больное ребро впивается диванная пружина. — Конто, да чтоб тебя черти драли, — возмущается Том, морщится и охает, когда омега, пытаясь устроиться удобнее, заезжает ему по солнечному сплетению. — Ты пришел меня бить, да? — басит он весело, а потом просто перетягивает Конто на себя, припечатывает ладонью поверх лопаток, чтобы не дергался. Омега поднимает голову, чтобы посмотреть на Тома с укоризной, но залипает на плохо выбритый участок челюсти. Вздыхает тяжело и тянется, тычется губами в этот уголок теплой кожи. Альфа довольно вздыхает вслед, прижимает Конто сильнее, не жалея сил. На этом они, кажется, и успокаиваются. — Конто, — почему-то шепотом зовет он через пару минут тишины, пальцами стуча по чужим позвонкам. Расслабившийся омега что-то полусонно мычит в ответ. — Конто… а что будет, если я тебя укушу? — Смотря чего ты ожидаешь, — по-старчески мудро и настолько же невнятно бубнит омега в колючую шею. — Хочешь — начнем мысли друг друга читать, поженимся на небесах и жить будем до самой смерти… Хочешь — клыки у меня навечно останутся, как у беременного. А захочешь — просто шрам будет красивый. Буду на работе хвастаться… — Конто хочет зевнуть, но его перебивает низкий грудной смех Тома. — Да, омега, жить до самой смерти — это хороший вариант, — хмыкает альфа. — Пожалуй, на нем я и остановлюсь. Конто наконец понимает, что он только что сказал, и тоже сам с себя смеется. Потом глубоко вздыхает, упирается коленями по обоим бокам от Тома, устраивается удобнее на старом пружинистом диване и приподнимается на локтях. Альфа смотрит в его осоловелые, сонные глаза с той искренной нежностью, которую совсем не ждешь от случайного человека. «Да, — думает Конто, — да мы ведь уже и не случайные друг другу люди», — и опять тянется целоваться. А Том не дается, подставляет шею, челюсть, щеки, пытается зарыться лицом в тонкую изношенную подушку и улыбается. Омега фыркает, кусая попавшийся под руку нос, затормаживает — притормаживает лишь для того, чтобы в следующую секунду оказаться погребенным под тяжелым телом. — А кто это жаловался, что он старый и больной, м? — подкалывает альфа мягко, наваливаясь на Конто сверху. — Я на геронтофилию не жалуюсь, со стариками не целуюсь. — Какие слова знаешь! — искренне восхищается омега чужой эрудированностью, но замолкает, млеет, когда теплая сухая ладонь проходится по его загривку. Сам Том тоже мягок, даже сильнее, чем Конто, любит тешить, ласкаться, аккуратно касаться своими твердыми пальцами — и омега в такие моменты думает, что они оба похожи на молодых телят, которые любому под руку лезут. От этого на душе становится радостно-радостно: как же хорошо они друг друга нашли. Вовремя. Мягкий внутри Том не выдержал бы давления работы. Конто без Тома ебнулся бы и того раньше. Он от удовольствия прикрывает глаза, наслаждаясь немудреной нежностью, и привычно выкидывает ненужные мысли из головы. От тела другого человека, от тепла пледа становится жарко, и омега тут же от этого жара краснеет, влажнеет глазами. А может, и не только от этого, смущенно думает он, чувствуя полузабытое уже чувство возбуждения. Скотина Том, который этого и добивался, наконец отнимает ладонь от омежьей холки и влажным мазком проходится по чужим губам. Конто улыбается, переводя мягкое касание в полноценный поцелуй. Не теряя времени, он тут же обхватывает альфу рукой, тянется под майку, чтобы наконец почувствовать живую кожу под пальцами. Вторая ладонь словно привычно ложится на шею, проводит по неаккуратным краям шрама. Том глубоко, почти нуждающеся вздыхает. Он прикрывает глаза и, держась ласкающих пальцев, опускается сам, тычется теплым носом в корень Контовой шеи. — Можно? Омега мелко дрожит, когда чувствует язык на собственной коже, мягкий, и шершавый, и готовящий место для укуса. Чужой клык пару раз давит словно бы мимоходом — давит ровно настолько, чтобы не пустить кровь, но сделать с Конто что-то невероятное. Конто теряется в пространстве, сильнее подставляет шею и хрипит: — Да. Да, можно. Том тоже дрожит в локтях, тоже волнуется, как подросток, и почти этого не прячет, в отличие от большинства великовозрастных людей. Альфа отодвигается, садится Конто на колени, чтобы откинуть мешающийся плед, и смотрит сверху вниз смешным расплывшимся взглядом. Омеге это не нравится, потому что теперь ему некуда деть руки, и он одним движением губ возвращает Тома на свое место, в теплые объятия. Альфа подчиняется, ласково его подхватывает, как мягкую куклу, под лопатки и оставляет почти незаметный поцелуй на шее. Конто в ответ сильнее стискивает пальцы на чужом боку, подставляется, откидывает подбородок. Наслаждаться горячим и влажным дыханием альфы, готовящегося к архаическому, устаревшему укусу, страшно, и стыдно, и очень, очень приятно. Сердце своим стуком перебивает окружающие шумы, оставляет Конто один на один с этим диким, животным ритуалом. Когда тупое давление на кожу перерастает во что-то острое, яркое, сильное, омега давится воздухом. — Том, — резко скулит он. Инстинктивно пытается вырваться, пытается уйти вбок — почему? — но альфа силой держит его на месте. Перехватывает холку, прижимает плечо к кровати, и Конто понимает, что ему нельзя двигаться, потому что клыки у альф длиннее, сильнее, и он может неловким движением расхерачить всего себя. Понимает, но ничего не может с собой поделать. Только скулить начинает громче, пытается вытянуть, увести в сторону шею. Это очень сладкое чувство. — Том, Том, Том, блять, — шепчет Конто, глаза у него широко открыты, но ничего не видно, и как же это ощущение слепоты отличается от момента слепоты из-за нервного срыва. Альфа в тиски берет его холку, до полного обездвиживания, и медленно, аккуратно вытаскивает клыки. Красивым движением шеи отрывается от Конто, запрокидывает голову назад, выставляя кадык, и дышит, как после тяжелого бега. Омега пытается облизнуть пересохшие губы, но боится пошевелиться: он все еще чувствует, как Том его кусает, до сих пор это ощущение длится. От раны по всему телу растекается безумная по своему накалу эйфория. Она чисто психологического характера, не связана с физиологическими причинами — и как же Конто сейчас раздражает собственная вышка по филологии — потому что какая, к херам собачьим, психологическая эйфория, когда голова кружится просто от того, что он пытается моргнуть. Том, явно не совсем соображая, облизывается. Слизывает капельки крови, и кадык его тяжело сдвигается по горлу. Конто смотрит на альфу, как на истинное чудо, не выдерживает, вновь тянет Тома вниз, к себе. Они сталкиваются руками, и чувствуется, чуется раздражение от того, что одежда не дает соприкоснуться всей кожей. Первым не выдерживает Том, как самый молодой и нетерпеливый. Альфа со спины стягивает майку, но затем почему-то останавливается напрочь. Застывает, смотрит взглядом растерянным, совсем беззащитным, так явно боится Конто коснуться, боится сделать что-то не то, что омега берет дело в свои руки: — Можно, Том, — говорит он тихо и серьезно. Перехватывает неловкие альфовые ладони и кладет их на края собственной футболки, старой, мятой и разношенной. В общем и целом, Конто и сам похож на эту футболку, но сейчас он явно не собирается жаловаться. Особенно тогда, когда Том касается так мягко. Проходится подушечками по бокам, поднимая майку, большими пальцами гладит низ живота. Нервная дрожь тут же переплавляется во что-то жаркое, приятное, потому что живот — это не то, что с легкостью можно подставить чужому. Но Том касается настолько нежно, что из Конто просто вымывается все наносное: вся нервозность последних месяцев, весь страх, и ненависть, и нечеловеческое просто беспокойство. Остается только мягкая кровать со сломанными пружинами, жесткий шрам от укуса под пальцами и красивый, от искренности красивый альфа над ним. Том опускается, чтобы языком пройтись по открытой ране. Она щиплет, и мурашки расходятся по всей спине от ощущения горячего дыхания на шее. Конто кажется, что он опять нервничает — хотя это не нервы, это возбуждение, пора вспоминать, Конто, — и поэтому сам тянется к своему альфе. Пальцами он проходится по челюсти, мягко гладит под затылком, а затем спускается ниже. Зная, насколько это приятно, ногтями легонько царапает холку — и Тома почти выгибает от этого прикосновения. Конто с открытым ртом смотрит, как непроизвольно прикрываются зеленые глаза, жилами напрягается худая шея, как начинает блестеть от пота высокий лоб, — и выдыхает тогда так нежно, что это больше походит на стон. — Альфа, я уже забыл, как это все происходит, — говорит омега тихо и тут же, в противовес собственным словам, основанием второй ладони проходится, мягко давит Тому на низ живота, совсем рядом с пахом, горячими пальцами обхватывает бок. Альфа умудряется одновременно и посмотреть ласково, смешливо, и сменить дислокацию. — Что-то непохоже, — фыркает он, пересаживаясь так, чтобы прижаться к Конто плечом и коленями. Самому Конто кажется, что так они похожи на два бревна, которых положили рядышком, но он в кои то веки вспоминает, что должен быть послушным омегой, и потому не двигается — только, как и Том, переворачивается боком, лицом к альфе. С него таки стягивают футболку, Конто неловко выворачивается, чтобы потом с облегченным вздохом прижаться кожей к коже. Они горячие, как печки, и делятся этим жаром друг с другом. Омега лицом зарывается в чужую шею, почти агрессивно касается мелкими своими клыками жесткого шрама. Альфе это не слишком приятно — чувствует душа, — поэтому Конто тут же извиняется, одной рукой обнимая замерзающую голую спину. Том вздыхает ему в макушку и притягивает ближе, ближе, животом к животу и пахом к паху, так, что жесткий шов Контовых джинсов врезается между ног. Они переплетаются, как нитки распущенного клубка, без какой-либо логики валяют друг друга, перекатываются по кровати. Обоих это веселит: омега, легонько пихая альфу на спину, не забывает его поцеловать куда-нибудь в плечо, или ключицу, или межреберье — куда попадет; Том же, с легкостью таская Конто по всему дивану, вечно пытается его оцарапать почувствительнее острыми клыками. Конто тогда пьяно улыбается: «Альфа, блин» — и как-то безотчетно радуется, что они не торопятся перейти к основному блюду. Пару секунд думает, чего ему хочется больше: языком пройтись по этим горячим клыкам, тонким губам, горлу — или все-таки собрать яйца в кулак и перевести их бойку на более интимный уровень. В такой горячке какое-либо решение принять сложно. Конто откидывается затылком на мятое покрывало и морщится, обвиняющим взглядом смотрит на альфу. Том останавливается не сразу: ему просто необходимо огромной своей ладонью потянуть за пучок волос на макушке, мягонько надавить за ушами, до крупной резкой дрожи. А потом Том замечает, как усердно омега пытается держать недовольное выражение лица. Останавливается, смотрит любопытно — и тут же поджимает губы, чтобы не засмеяться. Конто хмурится, хмурится, но терпение у него тоже не вечное, и он все-таки фыркает, не сдержавшись. — Давно ни с кем?.. — нежно, почти дружелюбно спрашивает Том. Омега в ответ на это почему-то расслабляется лишь сильнее: да, давно. Да, не с кем было. — Я просто… — он замолкает, не зная, что хотел сказать. Знает, наверное, альфа: обнимает обеими руками, прижимает к себе ближе и выворачивает шею так, чтобы можно было языком вновь пройтись по ярко-красной, пульсирующей ране от укуса. — Конто, если ты не заметил, так и я не пятнадцатилетка в гоне, — спокойно замечает он. — Сегодня и без того слишком много произошло. До сих пор меня колотит, как вспомню, что блядский этот рапорт подал. Девять лет жизни — и все в… — Конто предусмотрительно бодается, и Том мгновенно успокаивается, не доводит себя до края. — А ты себя укусить дал, — нелогично заканчивает он. Конто понимает. Выворачивается из объятий — альфа растерянно его отпускает — и накидывает на обоих скомканный в ногах плед. Тихо муркает: «Это чтоб не простыли». Бирка от чьей-то майки неприятно щекочет горячую спину, но обращать на это внимание не хочется, и омега просто даёт себе время успокоиться. — Оба мы сейчас укушенные, — через долгую минуту говорит Конто. — Никуда уже друг от друга не денемся. Как в каменном веке. — Только тогда люди по двадцать лет жили. Не успевали, наверное, один одному наскучить, — с внутренней улыбкой подхватывает альфа. — А тебе ещё лет пятьдесят меня терпеть, представляешь, Конто? — Да тут хоть бы новый год встретить живыми и не севшими, — бурчит омега, но тут же сам себя поправляет, боясь сглазить: — Встретим, встретим, конечно. Что ещё нам остается. Том вздыхает, не в силах так быстро унять возбуждение. Конто становится стыдно: конечно, ну что это за омега такой, серьезно, — но тут альфа мычит ему в макушку не загоняться и зевает так заразительно, что становится завидно. Они еще возятся пару минут, устраиваясь. Потом Том включает на фоне какую-то драму, и они оба закрывают глаза. *** Ночью Конто просыпается так резко, как люди обычно просыпаются от громкого звука. Перед глазами белеет крепкая Томова спина с крапью родинок по всем лопаткам, а снаружи, кажется, все спокойно. По подоконнику бьёт начинающийся дождь, и омега лениво думает, мог ли он от этого звука проснуться, и стоит ли тянуться к телефону, чтобы посмотреть время, и как… Кто-то вдалеке кричит. Громко, яростно, переходя в хрип, кричит быстро и резко — и так же резко прекращает. Словно вдарили по спине дубинкой, закрыли рот широкой чёрной перчаткой, догнали, схватили, связали. «Пьяный. Пожалуйста, пусть это кто-то пьяный кричит», — безотчетно надеется Конто и дрожит от холода. Чувствует, как в тяжёлой тишине лезут у него клыки, как от мешающихся клыков сбивается дыхание. Впереди белеет крепкая Томова спина, и омега прижимается лбом прямо между лопаток, слабыми пальцами касается горячего бока. Жмурится. Пьяный, пожалуйста, пьяный. Просто сам по себе кричит, от общей радости жизни. Дождь усиливается, и Конто проваливается в сон, так и не поняв, что произошло. *** Они договариваются, что увольнение это отпразднуют. Том, конечно, считает свой поступок не стоящим внимания — именно поэтому Конто говорит, что праздновать будет он. Именно его поздравлять и нужно. Потому что своим увольнением Том расписался в окончании всего происходящего блядства. Подав рапорт, Том получил обратно собственное душевное спокойствие — а значит, на одного человека, о котором Конто нужно беспокоиться, стало меньше. По крайней мере, омега пару дней именно так и думает. Дурак, конечно. Потому что на четвертый день безработной жизни Тома вместе с Ваней увозят на знакомой скорой прямо из эпицентра очередного протеста — и как могло быть иначе? Конто почти со скукой слушает Сохатого, который звонит сообщить эту прекрасную новость. А потом пацан говорит, что карета была украшена плотными темными шторками, что из них проглядывали лица врачей особого толка — из тех, что носят балаклавы и лечат дубинками. И Контова скука мгновенно переплавляется в злость. — Вы там все ебнулись, — мягким душевным тоном говорит он, пользуясь отсутствием Сойки в пределах видимости. — С Мелочью связывался? — Недоступен, — нервно сипит Сохатый. Омега спокойно и тихо ругается. — Рассказывай. — Да черт его знает, на самом-то деле, — бета говорит кусками, пытается отдышаться, как после бега, и Конто в целом уже понимает, что ему скажут. — На Пушкинской все начали собираться, ну, как обычно, еще даже протестовать не начали, ничего… На кольце собралось человек уже триста, наверное — точно не скажу, Конто, сами понимаете. Но, короче, когда людей побольше стало, остановились дохера этих скорых, и из них суки эти… и всех альф повалили. Бет и омег не трогали, нас выкидывали из толпы. Оцепили, забрали всех… Там явно малолетний был альфенок — его тоже скрутили. Вроде все, — Сохатый, на которого тоже распространяется омежье беспокойство, привык рапортовать четко и быстро, чтобы можно было побыстрее отключиться от навязчивой опеки, побыстрее убежать к своим дуракам. Сейчас Конто этой привычке благодарен. — Как Ваню повалили? — безэмоционально спрашивает омега, хмурится безотчетно, но не волнуется. Нет, совсем он не волнуется. — Том… моего как забрать смогли? — Газ пустили… Черт, Конто, я… — бета сбивается, голос у него начинает дрожать только сильнее. Явный признак близящейся истерики — но истерить можно и в другом месте. — Тише, Сохатый, тише, — Конто даже не пытается смягчить голос: знает, что не получится, — но говорит спокойно. Так размеренно, словно у него прямо сейчас не чешутся клыки в желании крови — желании, настолько не свойственном омегам. Конто моргает. Вздыхает носом, приказывает бете на всех порах валить домой, к нему, и отключается. Потом вдумчиво пялится в стену, что-то вспоминает, держа в горячих ладонях пластиковый корпус телефона, и начинает звонить. — Альф забрали. — Что, опять? — На скорой с осененными внутри. Трубка плюется. — Сейчас. Еще звонок. — Ваню увезли. Известно тебе что? — Блять, опять, что ли? Конто, бог ты мой, да когда он только успел без меня… — Понял. Оставайся пока там, где ты есть, хорошо?.. И не матерись, пацан. Еще один. — Что? — Только что в центре альф забрали силовики на скорых. — Секунду… А черт, сегодня ж воскресенье… Скольких забрали? — Сохатый не разглядел точно. Одного несовершеннолетнего точно взяли. — Понял. Только альф грузили?.. Хорошо. Жди, перезвоню. После еще семи людей Конто останавливается. Задумчиво дует губы, понимая, насколько же ему повезло. Насколько же, оказывается, удобно, когда в твоем доме ошивается чуть ли не весь цвет протестной элиты. Было бы просто охуительно, если бы протестов вообще не было — не стало бы тогда и задержаний, — но что имеем, то имеем. Ах, точно. — Из ваших забрали кого-нибудь? Ты в порядке? — Ну я же вам отвечаю, Конто. На Крестовицу людей не повезли — да там и так с прошлой недели все забито. Мы с ребятами на колесах, приткнулись в хвосте колонны. Проследим, куда бедняг приткнут. — Спасибо. Хоть вы на рожон не лезьте. — Как и всегда! Омега вздыхает: попроси дурака богу молиться — он лоб расшибет. Попроси анархистов поберечься — и встретишь их в следующий раз в изоляторе. Отдельный вопрос в том, в каком качестве ты их встретишь. А потом он собирается сам. Аптечка, сухофрукты, сигареты, сменные майки — и для альф, и для себя. На всякий случай. Кот лезет под ноги, и от этого как-то ноет в груди: Сойка всегда забывает животное покормить, и кто же будет ему грудку варить, когда самого Конто заберут? Злость в груди подогревается видом тихой, словно вымершей, Дубровки. Омега вспоминает, как на него орал сосед, живущий через два дома, как Конто чуть не погрызли за то, что к нему ходят протестующие, потому что омега этим подставляет весь район. Соседи были правы, конечно. Просто пока единственным, кого подставили, оказался сам Конто и Мелочь — тогда, когда их ворота перекрыл черный бус и оттуда вышли странные люди в балаклавах. В участке ответили: по чьей-то жалобе. Люди простояли около входа до самой ночи и уехали. Злость Конто никуда не делась. Когда он подъезжает к центру, начинается дождь, и машину слегка заносит на асфальте — а может, это у него настолько дрожат руки. Есть слухи, что задержанных увезли в местный отдел. По крайней мере, появилось видео, как знакомые скорые проезжают сквозь их серые жестяные ворота, и Конто этого достаточно. В отделе по задержанным ничего не говорят. «На данный момент у нас не содержится ни одного человека. Идите на Крестовицу». «Нет никого на Крестовице, там все забито». «А вы откуда знаете?» Злой до беспамятства, Конто отходит на пару метров от входа и пытается под зонтом найти хоть какую-нибудь информацию о происходящем. А когда поднимает голову, вокруг него стоит уже человек двадцать. Он вздрагивает, оглядывается и, оступившись, скользит по серой траве. Упасть ему не дают, тут же подхватывают под локоть и силком тянут на ноги. Конто конвульсивно запахивается сильнее в свою ветровку, перехватывает ручку зонта, а потом поднимает глаза и почти испуганно вскрикивает: — Кукла! Высокий бета, по-красивому завитый, с черной подводкой на глазах и дендистским шарфом на горле, размягчает удивительно крепкую хватку и скупо кивает, невесело улыбаясь: — Я. Конто с опозданием вспоминает, что живого человека нельзя звать Куклой, пытается найти слова, чтобы извиниться, и не может. Бета смотрит на него сверху вниз, мотает головой: Кукла так Кукла. Ничего страшного. Ничего. Конто оглядывается, пряча телефон в карман: вокруг, на темно-серой плитке, толпятся омеги, пухлые беты бальзаковского возраста и много-много дедушек. Из-за угла появляется фигура в смешном салатовом дождевике, странном платье, и только мгновение спустя Конто понимает: священник. Значит ли это, что происходит что-то страшное? Омега не в курсе. Он просто ждет своих. — Кого у тебя забрали? — хрипло спрашивает Кукла, резкими, нервными движениями поправляя шарф. Конто пустым взглядом следит, как возле маленькой толпы останавливаются еще двое омег с колясками, и отстраненно говорит: — Из семьи — двоих. Из знакомых — хер пойми сколько… — думать об этом страшно, и поэтому Конто не думает, тут же отвлекается. — Бета, это все… это тоже люди, у которых сегодня скрутили?.. Кукла на чужое косноязычие не ругается. — Да, — говорит он. — Сегодня было жестче обычного. Через двадцать минут неоформленного гула, когда заканчивается дождь и начинает темнеть, Конто звонят. — Вы возле центрального стоите? — Да. — Идите в ИВС на Лермонтова. Один из пацанов смог дозвониться, сказал, большинство там сидит. — А остальные? — А с остальными разберемся, Конто. Не волнуйтесь. Омега клокочет горлом и отключается. Взглядом находит Куклу — и тот вдруг оказывается рядом, пробивается сквозь плотный ряд народа. — Что там? Он хмурится, сбивается, но пересказывает, куда его направили. Складывает ненужный пока зонт, перехватывает лямку рюкзака и думает, что в таком состоянии он до Лермонтова не доедет. Нужно пешком. Разворачивается, чтобы сориентироваться на местности — без машины он все так же ничего не понимает, — а потом замечает, что толпа куда-то двинулась. Завороженный, Конто смотрит за тяжелым, неловким разворотом этого импровизированного протеста. Отходит один человек, за ним — дедушка с сыновьями, группка молодежи, и вдруг неоформленная очередь в участок превращается в стихийное шествие. Самого омегу аккуратно подхватывают под локоть, мягко толкают за всеми, и голос Куклы хрипит ему в ухо: — Пойдем. Мозги, как это обычно и происходит в экстренных ситуациях, у Конто отключаются напрочь. Он видит салатовый дождевик перед собой, чувствует, как сталкивается с кем-то плечами и как потихоньку промокают ботинки. Рюкзак режет плечо даже сквозь ветровку, и с каждым шагом он становится только тяжелее. Осознавать что-либо страшно. Конто косит взглядом влево — там по-подростковому неловкий омега шаркает подошвами, горбится так, что совсем не видно лица. Около него с двумя огромными баулами тащится серьезный бета, и обкусанные его губы краснеют даже под общей дождливой серостью. Таких маленьких людей, его соседей, полузнакомых, городских собирается много, и многие присоединяются уже по дороге. В один момент Конто вплетается в общий ритм ходьбы, как-то подбирается изнутри. Почти знакомый Кукла изредка касается плечом; кто-то сзади тихо жалуется, какого хера брата забрали прямо перед пересменкой, и что теперь вообще делать со всей этой чертовщиной, и как он выдерет всех и в хвост и в гриву, стоит только ему освободиться. Конто чужого брата не знает, но от таких разговоров становится легче. А потом толпа тормозит возле грязной каменной коробки на Лермонтова. И Конто скалится.