Красное и белое

      Обнимать Бена – это будто держать жизнь в руках. Ты чувствуешь, как медленно вздымается его грудь, слышишь сердцебиение и пытаешься понять: в порядке ли он. Пятый чувствует некую ответственность за него. Проходит какое-то время, пока Пятый понимает, что Бен заснул. Его лицо всё такое же бледное, но теперь немного разгладилось и Пятый смог лучше разглядеть всю картину.       Он проводит большим пальцем по костяшке друга, его рука стала заметно тоньше, но пульс был. В окно пробиваются тонкие солнечные лучи, освещая стерильную больничную палату. Пятый опускает взгляд и закусывает губу.       Смотреть на тело друга страшно, однако он не может перестать вглядываться в его силуэт под покрывалом, следить за тем, как его глаза незаметно подрагивают во время сна. Мелкие детали, кажущиеся несущественными, играют для Пятого роль несоизмеримо важную. Он хочет прижать друга к себе и никогда и ни за что не отпускать, носить его на руках, если потребуется, только чтобы он всегда был рядом. Мысль о том, что он должен будет оставить друга, бьёт по барабанным перепонкам. Уши горят, а глаза метаются по комнате.       «Это может повториться», — мысль мелькает яркой вспышкой и действует, как зажжённая спичка на бочку пороха. Тело окутывает волнение. Руки покрывает мелкая дрожь, горло сдавил холод, словно Пятый проглотил бумагу и теперь этот комок застрял у него в горле. А он всё никак не может его выплюнуть. Такими темпами он задохнётся.       Голова болит, будто по ней ударили молотком, но даже в таком состоянии Пятый раздумывал бы над застывшей перед глазами проблемой. Зубы впиваются в кожу губ до крови, по подбородку течёт бордовая жидкость, просачиваясь под воротник рубашки. Агрессия быстро сменяется страхом, а на его смену приходит апатия.       Апатия – очень хорошее чувство. Ты не ощущаешь давления от внешнего мира. Потому что становится плевать на всё. Но у Пятого это чувство работает немного иначе. Ему плевать на всех. Вернее сказать, на всех людей, кроме двоих, один из которых лежит перед ним, лишившись нижних конечностей. Два человека – два смысла, чтобы остаться. Два пункта стоящих рядышком и напечатанных на старой телеграфной машинке. Эти имена чистые и не обрамлённые бордовыми каплями. Пятый касается своих губ, но ощущений от прикосновения нет. Парень пытается вытереть кровь, уже остывшую и начинающую застывать. Прикосновения к собственной коже кажутся чересчур холодным, ощущения такие, будто он уже давно не в своём теле.       Холодно. Ощущение будто он стоит под порошащим снегом и не собирается вставать под козырёк. Ему хочется заболеть и не волноваться о последствиях. Его пальцы до чёртиков холодные, он чувствует это, проводя рукой по всклокоченным волосам, и вдыхает воздух. Глубоко и резко, будто может задохнуться, если не наберёт в лёгкие как можно больше кислорода. Мозг. Через него проходят все мысли, именно мозг позволяет нам двигаться и думать, мозг помогает нам во всём, просто мы об этом не задумываемся. Мозг должен быть прозрачным, наверное, для того чтобы всё мысли можно было видеть сквозь него. Будто фильм на старой кассете. Кассеты старые: сейчас практически не делают новых кассет, есть только покоцанные по краям, в пластиковой "защите" кассеты. Через них всё ощущается немного иначе. Благодаря им, ты можешь погрузиться в мысли о том, как она делалась, и кто владел ей до этого. Да-да именно «до этого», потому что кассеты часто передаются от поколения к поколению. Их можно увидеть на распродажах ненужных или винтажных товаров. В Нью-Йорке их значительно меньше, чем на окраинах, но всё же. Кассеты, созвучно с «сигареты». Сигареты бывают противными и жутко дорогими. Третьего, увы, не дано. Пятый не любит не те, не другие, потому что разговоры о том, что они помогают глушить боль – наглая ложь. Пятый знает, он пробовал однажды. Его чуть не стошнило. Мало что может помочь, когда мысли текут словно ручей, заполняя всё предоставленное им пространство. Потому что ты тонешь в них, а сил уже нет. Потому что одежда на тебе становится тяжёлой из-за воды, а руки сковывает холод, ведь вода в ручьях сравнима со льдами в Арктике. Но тебе уже наплевать. Неважно.       Если много думать, реальность перестаёт быть существенной, Пятый стеклянными глазами смотрит в окно и замечает, что зажглись фонари. Стемнело. Он всё также стоит на коленях перед койкой друга, чуть осев на подошву дорогих ботинок. Глотает слюну. Он и не заметил, как во рту сухо. Большими глазами смотрит на друга и скользит по подбородку пальцами, то ли сдирая скорлупку, образовавшуюся от кровавой дорожки, то ли для того, чтобы удостовериться в том, что всё реально. Странный способ. Пятый глотает воздух и осматривает больничную палату. Здесь пусто. Одинокое кресло около окна, искусственное растение у стены и две тумбы по краям койки. Ещё, конечно, аппарат жизнеобеспечения и настенные часы. Чёрные. На них нет ничего, кроме трёх стрелок и белого циферблата с цифрами. Для Пятого они почему-то кажутся незнакомыми, будто новый язык или что-то на подобии. Он устал, и это чувство проедает его изнутри.       Он непроизвольно тянется к руке друга и нащупывает пульс. Это нельзя как-то объяснить, но в его мозгу заела старая пластинка, вещающая ему: «Если не возьмёшь его за руку, лишишься его навсегда». — Один…тринадцать…двадцать пять…сорок шесть…пятьдесят семь… — шепчет в тишине Пятый, у него не возникает вопроса, почему ещё не включились лампы. Вскоре они зажглись. Пятый не замечает того, как в глаза, наконец, бьёт свет от энергосберегающих ламп. Он считает. Долго и вкрадчиво отсчитывая каждую цифру, раз за разом. Он не сразу замечает, что дошёл до «двухста». Неважно. Часы громко тикают, но Пятый давно потерял ход времени. Всё мазалось в один белый цвет. Белые стены, белый кафель, белые простыни, всё такое белое. Будто, если всё в цвете «мира», то всё будет хорошо и больные волшебным образом излечатся. Пятый отпустил бы едкое замечание по этому поводу, однако сил не хватает даже для того, чтобы поспорить с самим собой. Есть силы лишь на то, чтобы утопать в мыслях. Они не обязательно связаны именно с этой ситуацией, можно кучей разных способов отвести себя от насущных проблем простой болтовнёй. Проблема лишь в том, что таким образом проблему не решить.       Пятый это знает. Хочется курить. Потому что хочется создать себе иллюзию того, что, когда куришь, мысли кажутся ещё более несущественными, потому что так он хотя бы передохнёт. Но он не уйдёт отсюда.       Пасмурно. В который раз смотря в окно, взгляд Пятого цепляется за затянутое тучами небо. Оно синее, тёмное, глубокое. Будто океан перед штормом. Стеклянными глазами Пятый подмечает малейшие детали, следит за редкими птицами, разрезающими своими крыльями небо, будто нож — масло. Пятый хотел бы стать птицей. Потому что как ему сейчас казалось, у птиц нет проблем. Они такие лёгкие, могут улететь от всего мира или взмыть в самую высь. К облакам.       Вдохнув носом воздух, Пятый откидывает голову к потолку. Смотрит прямо на лампы, выжигая свою сетчатку, но не ощущая неприязни. Потому что теперь это неважно. Закрывая глаза, он видит тень от солнечных зайчиков на обратной стороне век. Темно. Смерть тоже представляют одетой в чёрные полотна, но Пятому кажется, что смерть белая. Потому что чёрное – это что-то плохое, но смерть не плохая, никто не выбирает, кем ему быть, вот и она не выбирала. Есть ещё странное поверие, что она ходит с косой, но Пятый прочёл где-то, что она ей нужна для того, чтобы косить траву на тропинке, ведущей в рай. Он точно не попадёт туда. Да и не было у него такой цели. Никогда. Но вот Бен туда точно попадёт, будет одним из немногих, кто примнет под собой траву и неспешно пройдёт сквозь врата. Пятый надеется, что это произойдёт как можно позже. Хочется, чтобы это никогда не произошло. Никогда. Чтобы Бен был рядом навсегда.       Пятый тихо цокает в тишину больничной палаты. Сегодня он ночует здесь.

***

      Диего, это тот тип людей, что будут корить себя за то, что не взяли листовки у промоутера, даже если это был купон на бесплатную укладку волос. Помнится, такой случай уже бывал, однако он нацепил маску безразличия и скрылся за первым поворотом. Его преследовали параноидальные мысли касаемые того, что паренёк ещё долго смотрит ему вслед с ноткой обиды и раздражения во взгляде. Но даже так, Диего или уж лучше Второй, всё ещё киллер.       На улице холодно. Закутавшись в кожаную куртку, которая, кстати, никак не греет, Диего идёт по серым переулкам. Рядом с ним девушка лет двадцати пяти. В этих потёмках видны лишь её белые клыки, мелькающие в ее ухмылке. — Ты расстроен, — их молчание не бывает тяжёлым, оно, если Диего попросят назвать цвет, оранжевое. Такой грязный оранжевый, почти коричневый, если бы его спросили, почему именно этот оттенок, он не смог бы ответить. Может, потому что Лайла похожа на этот цвет. Она яркая, но в то же время суровая и местами тихая, у неё немного гортанный голос и кошачьи повадки. Диего иногда думает, что её улыбка схожа с улыбкой Чеширского Кота. — С чего ты взяла? — изогнув бровь и наморщив нос, Диего покосился на девушку, — Восьмая? — Когда они называют друг друга по кодовым номерам, это часто означает то, что они не в духе. Лайла умеет это игнорировать, а Диего в такие моменты старается прикусить язык. — Волнуешься из-за дружка Пятого? — это даже вопросом назвать нельзя, Лайла констатирует факт. Диего сглатывает слюну. — Пятый не заслужил такого, — кожанка совсем не спасает от ветра, но надеть пальто Диего категорически отказывается. — Это наша работа, — хмыкает девушка, спрятав руки за спину, — нам на это никак не повлиять. — Она смотрит в небо. Диего поднимает глаза, и рассматривает звёзды. — Мы можем на это повлиять, — маленькие огоньки на синем полотне – приятная картина. Но вот разговор Диего чуть ли не противен. — Зачем? — Лайла переводит на него взгляд и Диего удивляется, насколько наивно и по-детски она сформулировала вопрос. Второй не удивится, если Лайла задала бы этот вопрос, не подразумевая иронии. — Затем, — хмыкает он, сдерживая себя от того, чтобы похлопать её по плечу, будто в усмирительном жесте. Словно ему её жалко. — Ты избавился от улик? — Она смотрит в небо, на звёзды, похожие на крошки от сыра, задать такой вопрос для неё дело правильное и обыденное. На лица даже тени омерзения нет, будто она спросила который сейчас час. Диего более эмоциональный, даже можно приписать ему определение ранимый. — Разумеется, — на улице холодно, ветер окутывает лицо, взлохмачивая волосы, остаётся на лице изящным поцелуем и ускользает. Мягким и мимолётным касанием. — Знаешь, Диего, ты строишь из себя хладнокровного засранца, которому на всех плевать. Словно пытаешься быть похожим на кого-то. — Лайла проницательна и бывает такое, что она хочет болтать о психологии людей и их действий. На Диего она тренируется, а на других практикует. Так они и живут. В одном из отелей где-то на окраине города, здесь тихо и мало людей. Здесь они будто отрезаны от социума. Диего нравится. — Не говори ерунды, — запрокинув голову и не боясь споткнуться о бордюр, Второй идёт по неосвещённой улице, раскинув руки в стороны. Выглядит как дешёвая постановка из «Титаника», настолько дешёвая, что дело происходит даже не в море, а на всеми ветрами обдуваемой улице Нью-Йорка. Но бюджета хватило на двух влюблённых, пусть и киллеров. Не столь важна данная мелкая деталь, сколько тот факт, что Диего выглядит как минимум нелепо вот так. Ещё более важная деталь, что Лайла это очень профессионально игнорирует. — Ерунду часто несёшь ты, я говорю по делу, — она скалится и переводит взгляд на Диего. Они не вешают друг на друга ярлыки по типу "пара" или "парень" и "девушка", они просто рядом. Они не друзья, но и не просто знакомые. Эти определения не очень хорошо описывают их. Даже "влюблённые" звучит ужасно слащаво, потому что это не совсем так. Поэтому легче говорить, что они партнёры. Это элегантное и точное слово. Оно хорошо описывает время, когда они вместе убивают на заказ или с утра, когда они просыпаются в одной постели, всматриваясь в лицо напротив себя. Это слово точёное, будто острый нож готовый резать сталь. Холодный и безжизненный кусок металла. Их отношения похожи на лезвие, они ходят по нему, зная, какая опасность подстерегает их при падении. Единственное хорошее в этом положении то, что каждый из них точно знает — если сорвётся один, упадёт и второй. И так до конца. — Тебе всегда нужно поспорить, — Диего не злится, потому что сейчас для этого нет никакого повода. — А ты никогда не признаёшь своих ошибок, — отрезает Лайла, но в её голосе играют задорные нотки. Так всегда. Есть вещи, которые меняются, а есть те, которые не изменятся, даже если произойдёт взрыв ядерного реактора. Лайла тот человек, что не изменится. Диего может положиться на неё, ведь она точно никогда не сломается, а вот он… — Мне жаль, что Пятому приходится проходить через такое, — он выдыхает слова словно сигаретный дым. Изо рта струится сизый дым – пар. На улице до чёртиков холодно, а Лайла удивленно переводит на него взгляд. — Ты признал поражение? Удивительно, в Арктике, наверное, умер полярный медведь. Убийца ты этакий, — она игриво бьёт его костяшками по голове. Диего её слова сначала смутили, а потом и вовсе рассмешили. — Бывают в жизни исключения, — небо тёмное-тёмное и мириады звёзд над головой. — Бывают. — Пусть здесь тихо и этот район называют неблагополучным, им глубоко плевать. Потому что именно такие моменты важны, по сути, именно для таких моментов стоит жить.