Говорят, если долго смотреть на огонь, то зрение начнет обманывать. А потому Геллерт не сразу верит в существование тени, появившейся в дверях. И только стук заставляет повернуть голову и улыбнуться. О естественности улыбки Геллерт не беспокоится, как и о том, что имеет вид человека, держащего все под контролем. Ядовитых гадюк лучше держать за горло, нежели в обманчивой безопасности за хвост. Тогда они не смогут укусить.
- Ну, здравствуй, Геллерт. – Реддл слегка склоняет красиво вылепленную голову на бок. В темных глазах ни бешеной ярости, ни оглушающей растерянности. Совсем ничего. Глаза, словно кукольные, блестящие, в невозможности явиться зеркалом души обладателя, отражали разгоревшийся совсем ярко огонь в камине.
Души, да… Приходится признать, что даже он, Геллерт, может ошибаться.
- Стоит однажды увидеть горы, как уже не можешь не вернуться. – Геллерт легко встает.
Реддл кивает, словно действительно рискнул воспользоваться чужим порталом для того, чтобы любоваться природой. Руки его крепко, слишком крепко, до побелевших костяшек сжимают рюкзак. То ли Реддл действительно нервничает, то ли инстинкты приютского ребенка, не имеющего ничего свое, заставляю неосознанно вцепиться те личные вещи, что пришли с ним в чужой дом.
- В этих краях, - говорит Геллерт – принято сначала накормить гостя, да спать уложить. Утро вечера мудренее, как говорится.
Реддл кивает. Соглашается. Они оба с деланным небрежением хватаются за эту короткую отсрочку, отгоняя неудобный вопрос – зачем. Зачем они здесь, в одном доме. Не союзники, не враги, не соперники. Хотя… Геллерт все же имел глупость ошибиться, из-за чего Реддлу теперь есть за что мстить.
Ужин проходит в тишине. Реддл непринужденно берет с тарелки второй пирожок и наливает чай. Взгляд его обманчиво устремлен в окно, которое благодаря вечеру и яркому освещению в доме, если и не превратилось в зеркало, то движения обоих передавало без видимых проблем.
Геллерт молчит, хотя сам недолюбливает подобную тактику, но молчание с Реддлом отнюдь не неловкое. Оно все же концентрируется в вопросе «зачем», заставляя Геллерта невольно подносить ладонь к шее. Если хрящи он восстановил сразу – даже потенциально бессмертным темным магам нужно чем-то дышать - то кровавые полулуния, оставшиеся от ногтей Реддла сохранил. Ссадины уже почти не болят, только при касании отзываются раздраженно. И легко укрываются волосами от посторонних взглядов, даром, что приходится теперь заплетать короткую косу. Зато напоминают о том, что ядовитых гадюк следует хватать за шею первым, тогда они никогда не смогут укусить, как бы не извивались и не гремели бесполезным хвостом.
Вот зачем.
Остается только найти «зачем», приведшее сюда Реддла.
Он отправляет его спать в другую комнату и не удерживается от ехидства, говоря, что согревающие чары не так-то сложно держать даже во сне. Реддл не возражает и, кажется, действительно хочет спать. Хотя, что удивительного? Все мы твари божьи, как говорила его бабушка-маггл, а маленький Геллерт, сидя перед ней на полу, упрямо поправлял – творения. Тогда он был слишком влюблен в свои золотые кудри и блестящие, точно птичьи глаза, и хотел быть не тварью, а как минимум Иосифом Прекрасным, о злоключениях которого написано в красивой книге, каждый вечер лежащей на коленях бабушки.
Геллерт только качает головой своим мыслям и, возвращаясь в комнату, с неожиданно вспыхнувшим удовольствием осознает, что этот жаркий камин пришел с ним из детства. Бабушка, не боясь испачкать светлый шелк платья, лично подкладывала белые поленья в огонь и приговаривала, что так надежнее, гораздо надежнее, чем колдовство ее дочери и зятя. Геллерт только смеялся, смеялся специально, потому что знал, что от его смеха – хрустального, как говорили в кирхе, куда они, празднично одевшись ходили каждое воскресенье – огонь вспыхнет ярче и, если повезет, окрасится в другой цвет- нежно розовый, как любимые мамины пионы, или в насыщенно синий, как гипнотический взгляд отца.
Геллерт садится на пол, совсем близко к камину и протягивает руку к огню, чтобы жар от огня стал терпким, назойливым. А ведь был и другой жар, неприятный, парадоксально несущий смерть.
Отчего-то перед глазами встает подросток с обритой головой, неудобно запрокинутой кзади и являющей всю неприглядную бугристость человеческого черепа. И потухший взгляд Альбуса, отказывающегося отвечать на вопросы и только просящего. Единожды за всю их жизнь просящего, и не за себя, но за жизнь безродного маггловского мальчишки, по счастливой случайности родившегося с магией. Геллерт помнит безвольную тонкую руку, до невозможности горячую и когда-то бывшую, верно идеально бледной, почти белой. Тогда же ее покрывает сыпь, мелкая и безобразная она, казалось, прорвется темной кровью, стоит только коснуться кожи.
Геллерт встает и, не давая себе возможности передумать, идет в другую комнату. Довольно холодную, но с легким запахом жасмина в воздухе – согревающие чары во сне действительно не помеха для Реддла. Здесь морок спадает и остается только спящий человек. Взрослый и внешне здоровый. На удивление, Реддл спит спокойно и глубоко, точно заснул у себя в доме. Или… просто устал, действительно устал оглядываться на каждый шорох и видеть подвох и здраво решил, что смерть, настигшая его в крепком сне не так и страшна.
- Так, Том. – Геллерт говорит громко, а в интонации просачивается привычная, приставшая к нему когда-то навсегда насмешка. – Просыпайся и иди в нормальную комнату. Нечего здесь играть в бедного родственника!
Геллерт так и не засыпает. Отчего-то не хочется. Также как и не хочется вставать. Пожалуй, слишком хорошо лежать в предрассветных сумерках, которые скоро точно разрумянятся, и смотреть в светлое дерево потолка с кристалликами смолы. Прямо как в усадьбе, куда его вывозили летом, до тех пор, пока не пришло письмо сразу из двух школ. И все-таки немного разморило – Геллерт даже вздрагивает, когда Реддл, спавший до того пугающе неподвижно, перекатывается на бок и прижимается к нему всем телом.Геллерт, сам удивляясь опередившим его желанием – чего только не случается на рассвете – запускает пальцы в волосы. Ладонь помнит другое прикосновение, горячее и колючее от начинавшего отрастать ежика волос. Геллерт медленно пропускает черные кудри меж пальцами и кладет руку на голову, с удивлением понимая, что помнит каждый бугорок на этом черепе.
Утреннюю рассеянность сгоняет проскользнувшая озорная мысль. Геллерт усмехается и обнимает Реддла, прижимая его к себе, еле сдерживаясь от смеха, будущего смеха, которое вызовет неловкость на лице самого чопорного в мире темного лорда, который, тратя целые дни на контроль над собой, легко теряет его, стоит только сонным грезам захватить сознание.
***
Том радуется, что не успел пошевелиться, просыпаясь. Что непривычное тепло, которое не подарит ни одно пуховое одеяло, сделало тело ленивым, вызвано лежащим рядом человеком.
Том чувствует щекой немного колючую шерсть рубашки и, приоткрыв глаза, видит уютную красную клетку. И тут же зажмуривается, надеясь, что сейчас видит очередной сон. Неудобный и непонятный, но нереальный, а от того успокаивающий, но не настолько, чтобы позволить себе не застыть, не шевелиться и ждать.
Он слышит чужое дыхание и скорее чувствует биение чужого сердца. Спокойное, глухое. Отчего собственное начинает спешить, биться в объятиях защищающих ребер так, как не мог биться Том в объятиях чужих рук.
Спина становится мокрой, бросает в жар, скорее от стыда, что ладонь Геллерта лежит на ткани пижамы, что быстро и предательски пропитается потом.
Том решается поднять голову. Осторожно, медленно. И только когда он видит спокойное лицо Геллерта, пронзает холодом мысль, что тот мог и не спать. Что их взгляды могли встретиться и… что тогда? Но Геллерт спит. Веки его чуть подрагивают во сне, а под глазами легко обозначаются тени, без зазрения совести выдающие, что заснул он совсем недавно.
Том аккуратно прижимается щекой к груди Геллерта. Рубашка опять щекотит кожу, а мерное биение сердца успокаивает собственное, уже уставшее от галопа.
Геллерт проснется, в любом случае проснется. Или сам, или от попыток Тома выбраться из горячего кольца рук. Отчего-то неизбежность успокоила. Заставила закрыть глаза.
В конце концов, какая уже разница?
Он уже устал переживать. В конце концов, они оба безотчетно приблизились друг к другу, пусть Геллерту тоже станет неловко за свои объятия. Если, конечно, этот человек хотя бы отдаленно знает такие чувства. Да если и знает, то явно они не оставляют румяные печати на щеках и шее. Пожалуй, не краснеть и все будет идеально.
А у краски еще есть время, чтобы сбежать с его лица. Он подождет, успокоится.
Геллерт спит крепко.
***
Завозившийся было Реддл затихает. Дыхание становится глубоким, а напряженные плечи и спина расслабляются.
Геллерт открывает глаза. Комнату раскрашивает в красный рассвет, он же и касается бледных щек Реддла. Опять заснувшего.
Просто удивительно. И перенесшийся в будущее розыгрыш больше не веселит.
Змеи, даже ядовитые гадюки, хладнокровные животные. Их температура тела зависит от окружающей среды, и они не виноваты, что тянутся к теплу. Конечно, система кровообращения Реддла самая что ни на есть человеческая, и кровь по жилам всегда, практически всегда, бежит нужной температуры. Сердце у него также имеет четыре камеры, не неудобные три, но ведь душа усечена. Как минимум на две частички меньше, чем у любого из людей. И, быть может, она и тянется к теплу чужой, цельной души?
Геллерт качает головой и осторожно размыкает объятия.
Глупости, какие глупости приходили в голову, не иначе бессонная ночь виновата.
Геллерт встает. Тихо и медленно, отчего-то не хочется, чтобы мучительный румянец разгорелся новым цветом.
- Спи спокойно, Том Реддл. – Задумчиво шепчет он.
Почти прогоревший камин вспыхивает, обещая еще долго держать тепло.
Геллерт же тихо выходит из комнаты, аккуратно прикрывая за собой дверь, и с удивлением смотрит на ладонь.
Пальцы до сих пор помнят, как касались черных кудрей.
