Том

      Альбус поднялся слишком высоко.       Геллерт это понимает, минуя очередную лестницу. Решив, что мучить себя любимого последнее дело, он останавливается и, прислонившись к стене, смотрит на весело пробегающих учеников, за которыми только и поспевают распахнутые черные мантии. Отчего-то хочется закрыть глаза и представить Тома, совсем юного. Также легко бегущего, почти летящего, растрепанного и что-то задорно рассказывающего. Но мысль рисует только того Тома, что он оставил дома. Застывшего и молчаливого, торопливо прикрывающего глаза рукой от яркого света и совсем затравленно оглядывающегося от громких внезапных звуков.       Геллерт провожает взглядом очередную спешащую стайку школьников и легко преодолевает оставшиеся лестничные пролеты и, поделившись с горгульей очередным сладким паролем, минует самую главную лестницу, винтовую.       Альбус уже ждет его. Совсем плохой. С набрякшими мешками под глазами и истончившейся кожей, на руках подкрашенной точечными кровоподтеками.       — Том правда у тебя? — Говорит бывший друг вместо приветствия, но даже не делает попытки встать.       Геллерт кивает и садится на стул перед директорским столом.       — Геллерт, если ты задумал дурное против него, то прошу, впервые в жизни прошу тебя, оставь человека в покое. Он уже достаточно получил от этой жизни, и сколько еще получит. Я не хочу, чтобы он полез в петлю.       — Не полезет. — Уверенно говорит Геллерт. — Хоть немного зная его, уверен, такую неприглядную смерть он не выберет.       — Ты меня понял. — Отмахивается Альбус устало.       — Клянусь, я не замышляю против него зла. — Геллерту быстро надоедают издевки. — Но это довольно трогательно, что ты переживаешь за своего бывшего ученика. Я был довольно глуп, не замечая раньше очевидного. Сам ты, вижу, не очень.       — Весьма культурно замечать это. — Равнодушно отзывается Альбус.       — Скажи мне, как человеку, с которым раньше был больше, чем другом. Зачем понадобилось подменять ему воспоминания?       Геллерт наклоняется вперед, всматриваясь в покрасневшие глаза.       — Все же на поверхности. И сам ты, верно, догадался.       — Хочу услышать это от тебя.       — Я испугался того, что вырастил. И подумал, что если прекратится мое влияние, то Том выберет другой путь. А он так быстро покатился по наклонной…       — Крайне глупо девять лет обучать человека темным искусствам и полагать, что он пойдет дальше выращивать цветочки. — Едко замечает Геллерт, стараясь не показать злости. Альбусу ли не знать, что теперь сознание Тома, даже несмотря на виртуозную легилеменцию, походит на заново склеенную разбитую вазу. Быть может, и в интерьере смотрится красиво, но свежесорванные цветы уже не поставишь.       — Да, я виноват. И, кажется, тоже уже наказан за это. — Просто говорит Альбус и устало опирается лбом о ладонь.       — Не говори глупостей! Твое дряхлое тело результат только того, что ты, испугавшись не совладать с бузиной палочкой, отказался от тьмы. Променял вечную молодость… на что? На что, Альбус?       — Единственное, о чем я жалею, что навсегда потерял Тома. И сейчас я не буду препятствовать ему жить той жизнью, которую он выберет.       — Которой сможет жить, Альбус. — Цедит Геллерт. — И ты так и не ответил на вопрос. На что ты все променял?       Альбус неожиданно улыбается и точно молодеет лет на десять.       — На возможность любить, Гел.       — Я тоже — Геллерт встает и облокачивается руками о стол, склоняясь к лицу бывшего друга — могу любить! Поэтому не строй из себя такого идеального святошу!       — Я знаю тебя достаточно давно, чтобы знать, на какие чувства ты совершенно не способен.       — Ты ошибаешься, Альбус. — Геллерт, неожиданно для себя, быстро успокаивается. — Просто ошибаешься. И я могу любить, конечно же могу.       

***

      Тому снится приют. Вернее, их воскресные дни, когда они, надев лучшие костюмчики, отправляются в церковь. Тому снится запах ладана, приятный полумрак, стройные голоса хора, сливающиеся в один и суровый взгляд с фрески на потолке. Все свое детство Том боится поднять голову, хотя мисс Коул уверяет, что у того, кто сверху, можно просить о самом сокровенном, ведь он безгранично милосерден. Но Том не просит, он уверен, что тот, кто сверху, может только карать. И только в свое последнее лето, когда от души его остается ровно половина, а губы до сих пор помнят, как шевелились, трижды произнося смертельное проклятие, он прямо смотрит на суровое лицо на фреске. Ожидаемо, он ничего не просит, но больше и не боится. Он и сам скоро сможет карать.       Том просыпается в схожем полумраке, но наполненном ароматом смолы и свежести, пробирающейся в комнату через приоткрытое окно. Он также смотрит в потолок, ожидаемо не видя ничего, кроме темноты, но теперь он готов просить.       Впервые в жизни готов просить, хотя прекрасно понимает, что заслуживает только кары.       Но ведь тот, кто сверху, безмерно милосерден? Да?       …       Тому нечего противопоставить красноречию Геллерта.       Поэтому он только просит про себя об одном.       А Геллерт говорит, много и складно. Он рассказывает про свое детство. Про бабушку, умнейшую из людей, и уютную усадьбу в горах. Он из Швейцарии, где Том никогда не был, в чем сразу же признается. И Геллерт начинает описывать блестящий снег и горные речки, быстрые, как ручейки, в которых водится форель с нежным, розовым мясом.        — Тебе бы книги писать, Гел. — Смеется Том, признавая, что заслушался.       Геллерт только отмахивается, а вечером они жарят форель.       …       Тому нечего противопоставить смелости Геллерта.       Поэтому он просит, когда остается в одиночестве, чтобы никогда не произошла всего одна вещь. Не произошла при Геллерте.       А Геллерт, садясь на метлу, не стесняясь хохочет взлетает высоко вверх. В одной руке него большой красный мяч — раньше Геллерт был охотником, пока не вылетел из Дурмнстранга. Он зажимает его под мышкой одной рукой, а второй управляет метлой, делая крутые виражи.       Том, задрав голову, наблюдает за ним, чувствуя, как подкатывает тошнота.       — Эй, Том, а ты играл в школе квиддич? Хочешь вспомнить? Лови!       Красный мяч, пущенный с огромной силой, летит вниз и Том, даже не думая касаться его, отходит в сторону. Мяч тяжело падает в траву, а следом спускается Геллерт.       Они смотрят друг другу в глаза, совсем коротко, затем Том отворачивается.       Больше Геллерт не летает, а такое слово, как «квиддич», забывает вовсе.       …       Тому есть, что противопоставить начитанности Геллерта.       Но это не мешает просить только об одном.       До поздней ночи, когда уже и камин устает гореть, они разговаривают. Геллерт плохо помнит прочитанное и искренне, как ребенок удивляется, когда Том рассказывает о том или ином моменте. Светлые брови изумленно поднимаются вверх, на губах играет улыбка и он, наклоняясь вперед, обжигает щеку дыханием.       -Расскажи еще, что ты читал. Не про магию. Что читал в приюте.       И Том, не замечая, что трепетно касается щеки пальцами, пересказывает знакомые с детства сюжеты, а мысли уже самовольно уносятся к сожалению о том, что щеку обожгло всего лишь дыхание, а не губы.       К утру же появляется целая стопка книг. Как и знакомых с детства, только теперь более ярких, так и старинных, вызывающих только восторг и желание не выходить из комнаты до того момента, пока не перевернется последняя страница.       …       Том ничего не хочет противопоставлять непосредственности и свободе Геллерта. Он только украдкой наблюдает, как тот по утрам быстро собирает золотые волны волос в пучок, как вдыхает полной грудью воздух, только одним этим говоря, как любит этот мир, как легко и небрежно колдует, не сосредотачиваясь на точных движениях и не обращая внимания на летящие на пол искры.       Том находит все красивым, эстетичным.       Он видит в Геллерте воплощение свободы и уже хорошо от того, что он рядом, просто руку протяни. Подчас нравится думать, что Геллерт сможет взять за руку и увести из того тесного мирка, в котором он застрял.       И все же Том не забывает просить об одном.       И разумеется, тот, кто сверху, либо не слышит, либо действительно умеет только карать.       …       Том просыпается от грохота, сотрясшего дом. Приподнимается на локте, не понимая, где находится.       — Спи, Том, это всего лишь гроза. — Геллерт сидит за кухонным столом и, неприлично поставив на него локти, держит кончиками пальцев чашку. — Извини, что так долго. Надеюсь, ты поел без меня?       — Да. — Врет Том, вспоминая, что прилег на не слишком удобный диванчик, дожидаясь Геллерта.       — Отлично. — Радуется Геллерт. — Тогда будем пить чай. Я столько всего принес…       Том не дослушивает. Яркая молния, разделив своим зигзагом небо на две части, заливает мир за окном синим.       Гром Том не слышит. Все топит металлическая синева, притягивающая к себе ставший почти родным гул в ушах. Но даже он не может заглушить мысль о том, что он может успеть уйти. Убежать. Лишь бы Геллерт, такой простой и свободный Геллерт не увидел его позора.       Тело выполняет последнюю команду, отчего он вскакивает с дивана и, прежде чем молния, порожденная его мозгом, не топит сознание, понимает, что не успеет. Ничего не успеет.       В этот раз он просыпается быстро, сразу открывает глаза, чтобы знать — действительно ли Геллерт видел всю ту мерзость, что с ним происходила.       Геллерт сидит на коленях рядом, прямо на полу. Лицо его впервые за все их знакомство, ничего не выражает. Также впервые он и молчит. Геллерт тянется к столу и, взяв с него шоколадную лягушку, все также молча протягивает.       — Убери.- Тихо говорит Том, уже не думая, что речь его может звучать невнятно. — Я не ем шоколад.       — Том, ты выглядишь, словно дементора увидел. — Тихо говорит Геллерт, и, чуть потянувшись, берет со стола вазочку с вареньем. — Съешь хотя бы это, пожалуйста.       Том берет протянутую ложку и зачерпывает варенье. Быть может, Геллерт прав и от сладкого действительно станет легче. Хотя, какая уже разница. Том столько раз представлял себе тот самый первый приступ, случившийся при Геллерте, что, кажется, заранее исчерпал все эмоции.       Сейчас с ним только приторный вкус, от которого, действительно, уходит головная боль, но не ноющее безразличие.       — И почему ты до сих пор здесь сидишь? — Спрашивает он, возвращая ложку и обратно ложась на жесткий пол. Шея быстро затекает, боль перекатывается на плечи, а Геллерт молчит. Долго молчит.       — У тебя… — Непривычно хрипит Геллерт и дотрагивается пальцем до уголка рта. Том лежит, не двигаясь, хотя кажется, что тело прямо сейчас сведет очередной судорогой, уже без милосердно отлучившегося сознания. — Варенье, здесь…       Геллерт, быстро наклонившись, слизывает неряшливо оставленную сладость и тут же садится, как раньше. Том вскакивает, слова застревают в горле, но румянец, столь неожиданно коснувшийся щек Геллерта, дает сил говорить.       — Ты мог бы просто сказать.       Геллерт только мотает головой и, приблизившись, целует. Коротко и быстро касается губ, легко обжигает и, точно дразня, отстраняется. Том, не думая ни о чем, тянется следом. Практически ни о чем. Быстрой молнией проскальзывает темный отдел и поцелуй Поттера, случившийся в более приятной обстановки, после дуэли. Тогда поцелую не мешало раненное эго, но отчего-то продолжать его не хотелось. В то время как…       Том кладет ладонь на шею Геллерта, чувствуя под пальцами нежные завитки волос на затылке и целует в ответ. Уже дольше, проводит языком по небу, щеке. Геллерт, точно придя в себя, перехватывает инициативу, надавливает на плечи, заставляя опять лечь. Поцелуй его становится торопливо-обжигающим, жадным. Когда уже Том окончательно забывает, как дышать, Геллерт отстраняется. Растрепанный и раскрасневшийся, он дышит тяжело.       — Ты точно хочешь? Я могу уйти.       — Почему мы все еще одеты?! — Раздраженно спрашивает Том, расстегивая пуговицы на чужой рубашке, но, как только горячие руки касаются спины и живота тут же забывает о своем занятии.       Ему кажется, что Геллерт жидкий огонь, дракон, к которому хочется прижаться ближе. Руки проводят по позвонкам, острому углу лопатки и налитым мышцам плеч, как Геллерт опять отстраняется.       — У тебя было? С мужчинами?       — Нет, не было! — Почти шипит Том, надеясь, что Геллерт все еще понимает его. — И если ты сейчас хоть что-нибудь не сделаешь…       Геллерт вместо ответа целует живот, спускаясь ниже, и, когда Том, не удержавшись, вскрикивает, резко отрывается.       — Тебе может быть больно!       — Мне до пизды, веришь, нет?! — Выдыхает Том и позволяет увлечь себя в новый поцелуй.       У него нет никаких сомнений в том, что Геллерт знает, что делает. И если сначала нужно руками, значит…. Том с шумом втягивает воздух.       — Что, больно? — Обеспокоенно спрашивает Геллерт, замирая.       — Н-нормально. — Тихо говорит Том, и, кажется, теряет весь мир вокруг и самого себя.       Есть только горячие руки Геллерта, его обжигающее дыхание и быстрые толчки, легкая боль от которых теряется в огненных волнах удовольствия. Есть еще собственное тело, неожиданно пластичное, гибкое, стремящееся прижаться ближе, как можно ближе…       Геллерт падает рядом и, стянув с дивана плед, накрывает их обоих. Том, еще не понимая, жив ли он, прижимается ближе. Как в ту первую ночь, только осознанно. Почти осознанно. В голове до сих пор пожар, самый настоящий пожар, сквозь который еле слышны часто повторяющиеся слова Геллерта. Том довольно жмурится. Выцепить бы их.       — Ты как? — После тишины, в которой для слов не оставалась места из-за тяжелого дыхания, спрашивает Геллерт.       Том только довольно кивает и, не удержавшись, запускает пальцы в растрепанные волосы Геллерта.       — Ты говорил, что принес что-то к чаю? Есть хочется.       Геллерт смеется и обнимает.       —Только шоколад, который ты, как оказалось, терпеть не можешь.       Том только тихо смеется, утыкаясь лицом в грудь. Привычный голос подцепил из захваченной огнем памяти торопливые слова.       «Ты тоже умеешь любить, Гел», — думает Том и, приподнявшись на локте, смотрит на разморенного Геллерта прямо, не украдкой, не стесняясь любоваться самой настоящей свободой и непосредственностью, зачем-то принявшей облик златоволосого мужчины.       Нет, Гел.       Ты любить умеешь.       И я, наверное, тоже.