Свежий кавалер

– Вставай немедленно! Награждай меня! – тяжёлые шторы распахнулись, впустив в комнату слепящие потоки света, но ответа не последовало. Поразительно, всегда поднимался ни свет, ни заря, а сегодня... Дон де Очоа потряс спящего за плечо, но добился лишь того, что тот отвернулся от палящего испанского солнца и, как показалось адмиралу, издевательски закрылся от него ладонью. Причина такой сонливости крылась в чудовищном беспорядке, царившем в обстановке, в сущности, самой обыкновенной постоялой офицерской квартиры. Опрокинутая мебель, неприбранный стол, всюду опорожнённые бутылки и остатки вчерашней пирушки. Вполне возможно, что Хуан так настойчиво противился пробуждению, чтобы на трезвую голову от увиденного ненароком не помереть от разрыва сердца. Видя столь потрясающую непочтительность от верного сподвижника, Диего уже собрался было кольнуть его в бок иглой или ещё чем острым, но на лице адъютанта застыла такая чарующая безмятежность, что чуть ли не в первый раз в жизни ретивый вояка отказался от дальнейших претензий и, махнув рукой, отправился искать халат. Разумеется, в царящем хаосе сразу нельзя было найти не только халат, но даже пятимачтовый линейный корабль, если б какой-нибудь шутник вздумал спрятать его в комнате. Наконец, после четверти часа возни, сдавленной ругани и грохота от выкатывавшихся из-под стола бутылок, искомый предмет был найден, и разморённый сном Хуан упустил возможность полюбоваться, как обожаемый дон не сразу попал в рукава и дважды поправлял пояс, но зато с первой попытки приколол к халату полученный накануне орден и теперь застыл перед зеркалом, преисполнившись почти благоговейного трепета перед собственным великолепием. – Смотри. Смотри сюда. С тобой говорит кавалер Ордена Меча Сантьяго де Компостела. Немедленно склонись перед моим величием, недостойный смертный. Хуан! Да встанешь ты сегодня или нет?! Конец получился не таким величественным, как начало, но зато упрямец наконец-то соизволил продрать глаза и потянуться с той ленивой грацией, которая, лихорадка его возьми, всегда так завораживала взыскательный взгляд дона. Словом, убил бы, но рука не поднимается. – А я-то думал, ночь промелькнула так быстро, что ты не успел соскучиться, – удивительное дело, ещё минуту назад Диего готов был повыбивать все окна в этой комнате, лишь бы заставить помощника немедленно вскочить, а сейчас он уже целых десять секунд смотрит не на роскошную звезду у себя на груди, а на то, как это исчадие ада, посланное ему в наказание за грехи, чтоб непременно отправить его пропащую душу в котёл, неторопливо натягивает чулки, переплетая тонкие ноги. – И как же господин контр-адмирал желал распорядиться моей скромной особой? – Со вчерашнего дня я адмирал испанского флота, остолоп, – от пущей важности кавалер Сантьяго ещё больше выпятил грудь колесом, и бросил в зеркало ещё один взгляд, заправив руку за борт халата. Из зеркала на него смотрела по всем статьям адмиральская физиономия, слегка помятая от вчерашних излияний, но зато губа оттопыривалась совершенно по-адмиральски, и просто уму непостижимо, сколько надо было вчера выпить, чтоб обозвать его контр-адмиралом. Нет, ну виданное ли дело, чтобы у какого-то там контр-адмиралишки так мужественно торчали усы? Уж от кого-от кого, но от Хуана он такого не ожидал. – Ах, простите мою невежественность! Хорошо ли вы изволили почивать, сеньор капитан? Не снились ли вам крылатые гении, увенчивающие вас лаврами? – вёрткий, как угорь, адъютант оказался за спиной раньше, чем новоявленный адмирал успел убедиться в своей неотразимости четвёртый раз за утро, услужливо расправил длинные полы халата и припал губами к руке дона. Словно винная ягода без кожуры прокатилась по кое-как сросшемуся громадному шраму, оставленному кривой абордажной саблей. Пугающая в своём равнодушии трещина, наискось располосовавшая кожу до самого предплечья – хорошо знавшие Диего де Очоа отмечали его привычку ходить, заложив руки за спину. Тем не менее, ни одна самая изысканная ручка самой первой красавицы не удостаивалась такого количества поцелуев. Диего сам не знал, чего в них больше, почтительности или того мягкого, чтоб его черти разодрали, разврата, так же сильно пахнущего Хуаном, как Италия – цветущими лимонами и померанцевым деревом. Это порождение сатаны даже вздумало помадиться, чтобы оставлять следы на его теле, когда вот так же, едва заметно касаясь его ледяными пальцами, льнул к груди, припадал на колени, преданно заглядывал в глаза... вот совершенно так же, как сейчас. Уму непостижимо, как такое немое восхищение могло сочетаться с ужасающим «господином капитаном» – и, главное, кому из них верить?.. – Ещё раз назовёшь меня господином капитаном, я тебе его на лбу выжгу, понял? – больше всего убить хотелось даже не за внезапный паралич памяти, а за эти восторженные взгляды, которыми дон де Очоа поливался с утра до вечера, как кёльнской водой. И непременно исполнит задуманное. Как только это позволят государственные дела. – Забудь про почивания. Просто смотри. Смотри на этот крест... на эту эмаль... смотри, как играют бриллианты в медальоне... смотри, смотри же, Хуан... мы победили!.. Бурлящая в жилах кровь конкистадоров, никогда не отступавших перед препятствиями, всколыхнулась и запенилась в самой, казалось бы, неподходящей для этого обстановке, в очередной раз обнажив перед Хуаном душу язычника, ходившего на мессу лишь потому, что так делали все. Сказать по правде, Диего за всю жизнь не случалось встретить никого, кому месса помешала бы обсчитать ближнего своего на пару дукатов, поутру брошенных в церковную кружку. Может быть, именно по этой причине его никогда не привлекали собрания, и по-настоящему упиваться собственным апофеозом не получалось даже в королевском дворце. Дон был слишком опытен, чтобы не знать, чем заканчиваются апофеозы. За апофеозами всегда следует погребение, и так же похоронят они его честолюбие, его жажду славы. Но они просчитались. Им никогда не заставить его остановиться, никогда не возложить на уже добытые лавры – и никогда не увидеть его улыбки, его восторга и упоения. Душа Диего де Очоа была гораздо скромнее жадного до удовольствий тела и сбрасывала с себя покровы лишь перед избранной публикой. В смысле, перед преданным любовником, который всегда принимал её с всепрощением истинного христианина. Хуан улыбнулся затуманенной улыбкой с трудом отгоняющего сон человека, потянулся, чтобы дотронуться до мерцающей на свету алмазной звезды, всё-таки не удержавшись от соблазна погладить грудь недавно пожалованного кавалера и одними губами прошептать имя сеньора, но в этой улыбке сквозь сонливость пробивалась едкая, ироничная перчинка: – И как неделикатно было так долго задерживать её. Если бы военный министр слушал меня, хе-хе... вы были бы кавалером ещё тремя годами ранее, сеньор... как вы сказали, вице-адмирал?.. Или всё же контр-адмирал? Но это неважно... неважно по сравнению с твоим... с вашим великолепием... мой господин... прекрасный мой сеньор... – Адмирал, адмирал отдельной королевской флотилии! Что тебе тут сложного, что?.. Убери руки!.. – пожалованный накануне кавалер с видом оскорблённого величия запахнулся длинной полой халата, приняв позу, в которой скульпторы обыкновенно отливают полководцев и королей. – Как ты не понимаешь, дело не в ордене. Это вопрос рыцарской чести. Я должен был разбить Вильруа*, затолкать его эскадру в глотку этим отъевшимся боровам из верховного совета, чтоб никто, слышишь, никто не смел и помыслить, что я не заслуживаю награды! Они не желали слушать сына мелкопоместного дворянина, когда я выступал за продолжение войны! Им понадобилось заручиться поддержкой еретиков из Соединённых Провинций, вступить в союз с Англией – всё, что угодно, любую мерзость, лишь бы против меня! – задетый за живое, адмирал не только не мог, но и не желал останавливаться. Всё то, что душило его вчера во дворце пуще накрахмаленного воротника, должно было, наконец, выплеснуться. Так уж вышло, что всё и всегда выплёскивалось на одну и ту же голову. Вообще здесь ещё уцелели стены и хоть какая-то мебель только оттого, что фраза «Да, мой дон?», произносимая приятно подрагивающим тенорком с примесью фальцета, похожим на итальянское контральто, невероятно благоприятно действовала на нервы скорого на гнев адмирала. – Девять лет... девять лет им понадобилось, чтобы всё равно по-моему вышло!.. Чтобы сын Альваро де Очоа, который не смел у них в передней показаться, обошёл грандов Мадрида! Чтобы все, весь мир увидел их ничтожество! Раздери меня дьявол, да здравствует Франция, да здравствует Луис Великий! Пусть его сапог топчет испанскую корону в грязи! Пусть! Я сказал, что хотел. Им было неугодно слушать Диего де Очоа – а потомок Эрнана Кортеса не станет расшибать голову во имя их увешенных цепями шей. Пальцем не пошевелю! В торжествующем победителе снова проступают черты того Диего, которого, как огня, боятся солдаты и ненавидят командиры, глаза из серых делаются жёлтыми, как у тигра, из груди рвётся какое-то нечеловеческое рычание, даже полосатый, полувосточного покроя халат лишается своей добродушной неги, длинная пола закидывается на плечо, скреплённая орденом как фибулой**, превращаясь из халата в подобие римской тоги, кажется, сам пол трясётся от тяжелых шагов честолюбца из угла в угол. Страшно находиться с ним в одной комнате. Хотя... откровенно говоря, ничего необычного. После похмелья дона вечно тянет на исповеди. И, в сущности, удобно опершийся на ближайший стул Хуан не возражает. Ночная сорочка соскальзывает, обнажая узкое плечо, но адъютант из вежливости не пытается поправить, чтобы не прерывать монолог господина. Поддакивать глупо, сейчас дон Диего хочет говорить только сам, и лучше всего не вмешиваться, не спорить и не разуверять, только слушать, по-прежнему не отводя от возлюбленного ласкового, всё понимающего взгляда. – Ну что ты молчишь? Скажи, что я пьян, что брежу, что сошёл с ума, что мне всё это померещилось – я кавалер Ордена Сантьяго, единственный произведённый в адмиралы за все девять лет войны! Регент кастильского совета и архиепископ Толедо смотрели, как король жалует меня высшим орденом империи. Мой пращур, добывший Испании больше земель, чем все короли, вместе взятые, встал бы из могилы, если б узнал, во что превратился его род за полтора столетия. Жалкая побочная ветвь великой фамилии, позор, бесчестье, разорение, долговая тюрьма – тридцать лет эта придворная шушера не прощала моему отцу этой долговой тюрьмы! И не простила бы никогда, если бы я не заткнул им всем рты. Пусть прикусят теперь языки, я все эти годы направляю флотилии к победе, я, а не они не дают солнцу закатиться над небом Испании! Пусть все теперь знают. Пусть повторяют моё имя и трясутся в родовых замках! Будут меня помнить!.. Занесённый над головой кулак (однажды видевшие его уверяли, что кулак был не меньше человеческой головы) замер в воздухе, остановленный вмешательством адъютанта, которому немедля понадобилось придирчиво снять нитку с плеча господина. – Видит Бог, ты меня когда-нибудь в могилу вгонишь. Неужели ты и сейчас недоволен? Забудь хотя бы на время о завистниках. Мне кажется, вчера почти получилось, – де Арсеньегра кивнул на остатки вчерашнего пиршества. – Ты, конечно, и на трезвую голову обожаешь рассказывать, как сцепился с флагманом Турвиля*** и расстрелял его батарею, но хотя бы не разыгрываешь сражение битыми бутылками. Хождение по льду в бальных туфлях составляло единственную слабость не падкого на воздаяния Хуана, но очередное коленце чуть не опрокинуло его в ледяную воду: – Это ты что? Ты мне указывать вздумал? Будешь ещё командовать, как мне говорить и что делать? Моя воля, захочу – весь квартал вином залью, из Лавапьес**** Венецию сделаю! А мало будет – прикажу дорогу перед каретой себе гобеленами выстилать! Вот назло тебе все бурдюки из Сан-Мартина на площадь вылью! Пусть весь город знает, и на моей улице праздник наступил. Да, Испания могла сколько угодно посыпать голову пеплом и оплакивать недавнее поражение, но горечь давней обиды придавала Диего сил для вырванного, отомщённого торжества, скрежещущей зубами радости. – И далеко не последний... ох, адмирал мой, адмирал... – следовало бы издать отдельный закон, запрещающий ходить кругами вокруг кавалеров Сантьяго, сладенько улыбаясь из-за плеча, но политическое устройство Испании опять было против дона де Очоа, и подобного закона никто не подписывал. – Испания может гордиться... в ней может родиться второй Карл, но солнце не зайдёт над ней, пока у неё есть кавалер де Очоа*****. – Меня не заботит гордость Испании. Она и дальше пыталась бы раздавить меня. Война только лишний раз подтвердила, что без командиров военный флот может и дальше гнить в гавани, ей пришлось признать это и облечь в форму креста. Куда больше меня заботишь ты, – тяжёлая ладонь адмирала легла на предплечье увивавшегося перед ним помощника. – Повтори ещё. Гордишься ты мной? Это... вопрос?.. Вы жестокий человек, дон Диего... Сумятица разбитых иллюзий не оставила следа от былой легковерности, и в данную клятву вы не верите также, как в искупительную силу молитвы. Гордишься ты мной? Слова господина больно царапнули Хуана по горлу, и почтительно, едва не с благоговением, он бросился целовать край халата господина так поспешно, точно у него подломились колени. К чести молодого адмирала сказать, Диего не выносил этих феодальных коленопреклонений, и вырвал у него тяжёлый шёлк с порывом Артемиды, застигнутой за купанием. – Прекрати! Пусть кто угодно, но не ты! – не ожидав такого внезапного всплеска целомудрия у своего сеньора, в большинстве случаев неспособного пропустить ни одной юбки, предварительно не заглянув под неё, не в меру восторженный почитатель даже не удержался на ногах, но прежде, чем он успел подняться, Диего очутился подле него, притянув к себе за сорочку. Валансьенский батист. Господь Бог нарочно для любителей прищегольнуть повесил в небе солнце на весь день, чтоб оно помогало зеркалам отражать их во всём блеске, но этой бестии мало, она будет вынаряживаться даже ночью. Даже между возлиянием во славу Бахуса и ежевечерними взываниями к Святой Деве об отпущении грехов. Даже если единственный зритель этой неземной красоты уже храпит как рота солдат. И, самое главное, никогда не ошибается в расчётах – комкать в громадных кулачищах валансьенский батист было куда приятнее, чем какую-нибудь холстину. – Адмиральский жезл теперь мой. Но чего-то мне всё ещё не хватает, – густой баритон заметно опустился, сделался мягче, в голосе засквозило желание. – Подумай, Хуан... чего-то очень важного... – Да. Утреннего туалета, – изнеженная рука оттолкнула бравого любовника кончиками пальцев. – Поди умойся. Видеть твою немытую рожу не могу. Небесной канцелярии, несомненно, было известно, что во всем королевстве Испания не было человека смиреннее Диего де Очоа. Если бы Диего де Очоа не смирял ежедневно свой мятежный дух нечеловеческими усилиями воли, одна половина города Мадрида была бы изувечена, а другая уже лежала в могиле. Не исключая также королевского двора. Нет – в первую очередь это касалось как раз королевского двора. Этого самого двора, который он ненавидел всем своим существом – и, быть может, больше всего за то, что двором отдавало имя де Арсеньегра. Ненавидел от всей души – и ничего не мог поделать с изысканным тираном, вбивающим в него просвещение. Поколачивал разве что иногда. Не сильно, щадя. Но не поколачивать совсем никак было невозможно. Эдак ведь вправду вообразит, что без его бесценных указаний кавалер Сантьяго и со вчерашнего дня адмирал Испанской империи и вымыться не в состоянии! Правда, до конца адмиральского смирения не хватило, и, прищемив себе палец о дверь, Диего сокрушился по этому поводу в настолько крепких выражениях, что если бы Кортес действительно встал из могилы по слову своего праправнука, у почтенного конкистадора уши бы покраснели от смущения. Хуан возвёл глаза к небу с видом тающей от чахотки инфанты, до чьих окон донёсся хохот подгулявших каменотёсов, но только потому, что дон в последний раз оглянулся на него. Слава богу, захлопнул дверь. Тяжело петь дифирамбы, когда на самом деле голова раскалывается, да ещё и едва очнувшись. К горлу подкатила тошнота от вчерашней попойки. Господи, никогда больше, ни за что, каким бы чином его ни пожаловали. И, упаси боже, больше ни глотка этой отвратительной касальи! Нужно было родиться с желудком валенсийского бродяги, чтобы переварить это пойло, напоминающее анисовую водку, или, ещё лучше, с желудком дона Диего, способным переваривать не то, что саму касалью, но даже древесину бочки, из которой её разливали, и гвозди, которыми эта самая бочка была заколочена. Оставшись в одиночестве, Хуан по крайней мере на четверть, в лучшем случае на целых полчаса мог позволить себе слабость повалиться на стул у распахнутого окна, безвольно повиснув на спинке. Допрыгался. Лежи теперь, ревнитель чужих триумфов. Да, чтобы выдерживать такие попойки и выплескивать себе в горло по три фляги этого убийственного напитка, нужно быть сеньором де Очоа. Сеньором де Очоа, у которого на единственное «мы» опять пришлась сотня «я». Нет, это всё правда, во всей империи нет человека отважнее и даже безрассуднее. Да что там говорить, выведав о награждении, Хуан ещё недели две пританцовывал вокруг дона, вздыхал, охал, выводил рулады почище соловья и, под конец вбив себе в голову, что божественную красоту нового адмирала необходимо запечатлеть в назидание потомкам, едва не выкрал придворного портретиста. Да что там портрет – душу бы отдал. Правда, кто её теперь замечает, душу-то... Правильно сеньор говорит – какая там отчизна, когда свои подвалы доверху не набиты. Иному по году жалованья не платят, даром что золото из колоний рекой льётся, а у него слуг полный дом – и всё неведомо на какие средства. Хоть одно справедливое назначение за девять лет. А ему... Губы дрогнули в горькой усмешке. Кто там должности-то раздаёт, святые и ангелы, что ли? Выучи уже своё место и хвост подожми. Не видать тебе никогда ни званий, ни наград, ты и на службе-то не состоишь – так, носишься за своим адмиралом, каблуки отбиваешь. Ну, ему по заслугам и честь, а ты что за птица, что командовать лезешь? Гул в ушах понемногу стих, приглушённый ветром с улицы. Так было всё-таки полегче. Заставить бы ещё мысли поулечься... Как же так вышло у тебя – ни должности, ни карьеры, ни богатства? А ведь прошло не так уж много лет... Помнишь – парадные залы дворца Алькасара, пугающие шаги интенданта из конца коридора, собрания придворной академии, которые иногда доводилось подслушать у дверей, бесконечный спор о родословных с другими камер-пажами, чуть позже – щебет каламбуров и эпиграмм скучающих придворных... Не жалеешь, что променял это на казарму и грязь под солдатскими сапогами? На текущие сквозь пальцы смоляные кудри друга, господина, любовника... Прежняя жизнь разлетелась осколками выбитого окна в спальне ретивого служаки. Диего... о, Диего был прекрасен: ненавидя всю эту раззолоченную шушеру, не только не выдал тогда опального сенешаля, но даже поклялся проломить череп тому, кто осмелится хотя бы измять кружево на его воротнике. Ах, сеньор, сеньор... кто ещё может похвалиться, что от его первого поцелуя кавалер де Очоа порозовел, как девушка?.. Мысли о поцелуях приятно защекотали грудь. На несколько минут даже мутить стало меньше, точно тень сеньора обладала даром исцеления. Хуан облизнул тонкие губы. Со вчерашнего дня в горле пересохло и хотелось пить. Впрочем, чего-чего, а выпить у них найдётся... Слишком утончённая для мужчины рука потянулась через весь стол, лениво лавируя между сваленными в одну кучу остатками угощения, опорожнёнными и частично перебитыми бутылками, картами, рыбьими костями, тут же сброшенной треуголкой, чьи ещё вчера победно торчащие перья жалобно поникли, намоченные расплескавшимся шампанским, завёрнутой в вырванные из валявшейся тут же книги страницы колбасой, лежащих и стоящих во всех ракурсах рюмок и бокалов, щипцами для завивки и табакеркой, содержимое которой можно было обнаружить чуть не в каждом блюде, ощупью найдя бокал, куда и выплеснулись остатки вина одной из бутылок. Глядеть на этот хаос было совершенно невыносимо, и помощник адмирала опрокинул бокал не глядя. Голова всё-таки болела, и он прикрыл глаза, стараясь не обращать внимания на оставленный беспорядок. Двадцать восемь лет – и ничего. Ничего, кроме желания господина состоять при нём неотлучно – единственного, на чём держится шаткое его благополучие. А что станется с ними и со всей несчастной Испанией, когда – хуже всего, что не «если», а «когда» – Господь призовёт к себе их больного, бездетного короля? Почему-то на вчерашнем награждении совестно было ступать твёрдо, когда Его Величество едва держались на ногах. Диего, конечно, не заметил таких мелочей, и чеканил шаг, как на параде, будто и не было позорного мира, будто и не выжигают Мадрид лучи Короля-Солнце. А ведь на совести сеньора спалённых французских кораблей побольше, чем у кого другого. Не желают ли этим назначением не наградить, а... подписать приговор?.. Нет... Да... да, конечно. Что он пропустил, когда этот мир сошёл с ума, и правдивость в нём сделалась преступлением? Ведь каждый испанец в душе мечтает быть посвящённым в рыцари, а разве не долг рыцаря – преданно служить государю и предпочитать смерть измене? Святая Дева, почему всё должно быть так мелко, так пошло... и, хуже всего – так несправедливо?.. Бутылки ещё эти, повсюду грязь, объедки... гадость. Обычно ничто так не заставляло Хуана сорваться с места, как мирские несовершенства, но сейчас их масштабы были настолько несоизмеримы с упадком сил, что вчерашний хаос доконал бедного идальго, и он, отставив недопитый бокал, бессильно уронил лицо в ладони. «Дай вина мне! Утоплю я в нём свои воспоминанья, жизнь бежит, текут желанья, лишь в гробу найду покой... Сердце жаркое трепещет... алой кровью напоённый, взор блуждает воспалённый, обжигает щёки пот...» – за дверью загремели раскаты зычного, грассирующего баритона, означающие, что дон де Очоа успел сменить гнев на милость и даже готов великодушно простить французам – да покарают их Бог со святой инквизицией – позор Мадрида. Вскоре Диего предстал и собственной персоной – гордый, ликующий – необузданно прекрасный в вспененном сиянии радости: – Пора выбираться отсюда. Мои адмиральские эполеты не помещаются в этой клетушке! Пора зажить как люди, балы пять раз в неделю давать, лестницы коврами обить, на стол кабанов жареных ставить, а не вот этой перекисшей капустой давиться. Я всех этих раззолоченных грандов... Хуан! Ты что, плачешь?.. Дурень, ты знаешь, какое нас ждёт будущее? Я этот Мадрид на шпагу насажу и в спальню тебе поставлю! Да ты рехнулся, что ли?.. Чего ему опять не хватает?.. Сейчас ведь только скакал, что твоя сорока. Шампанское, что ли, закончилось? Да в передней ещё бутылок шесть осталось, ну стоит ли из-за этого реветь? А из-за чего тогда?.. Диего забыл и про жареных кабанов, и про ковры, и даже про свой орден, вмиг оказавшись рядом, крепко обхватил острые плечи любовника, притянув его к себе вместе со стулом. – Ну, ну, что ты завёлся-то? Что думаешь, я уже совратить кого-то успел, да? Да провалиться мне на месте, если ты не будешь всегда моим! Что бы ни случилось – всегда, слышишь? Попробуй только деться куда-то от меня, я тебе хребет сломаю, – его послушать, так готов на месте убить, а сам через каждое слово целует, слёзы по щекам размазывает, в объятиях сжимает. Решительно не понимая этой внезапной скорби, понятной ему не больше, чем учение Декарта, изложенное деревенскому мяснику, Диего бил напрямую, пытаясь захлестнуть её любовным порывом, заглушить той грубой лаской, которая так часто окрашивает карминный закат надрывными стонами, стягивая с плеч любовника батист и накрывая жадными поцелуями. – Да перестань же, что у меня, кремень в груди вместо сердца, по-твоему? Как я без тебя буду, чтоб тебе подавиться?! Ну что тебе нужно, хочешь, я тебе этот орден навешивать дам? Каждый день – и потом снимать вечером. Хорошо, можешь ещё полировать! Да что ещё мне сделать, горностаями тебе перину набить?.. Проглотив всю тираду с ангельским смирением, Хуан нарочито медленно промокнул платком сначала один глаз, потом другой, слегка шмыгнул носом и устало потёр висок, склонившись на плечо господина. – Не надо, ничего не надо. Хотя нет – подай мне зеркало. Вон там, на каминной полке. Не может ведь правая рука адмирала испанского флота быть некрасивой. О, благодарю, очень галантно с твоей стороны. И ещё гребень.

***

* - впрочем, особенными полководческими талантами маршал де Вильруа никогда не отличался, для Диего это скорее вопрос тщеславия; все дальнейшие события описывают войну Великого Альянса, в котором старинные враги в лице Англии, Голландии и Испании объединились против Франции, но потерпели поражение ** - античная застёжка для плаща *** - граф де Турвиль, один из прославленных адмиралов Людовика XIV **** - квартал Мадрида на окраине, в XVII веке противоположный аристократической части города ***** - обыгрывая имя правящего короля, Хуан намекает на времена Карла I, эпоха которого считалась золотым веком Испании, когда её называли «империей, над которой никогда не заходит солнце»