Кто-то, кто будет любить и оберегать

Он повторяет это. Повторяет много раз. Это входит в привычку. Поначалу не так уж часто. Раз в неделю, иногда дважды, один из них появляется в комнате второго, и они проводят все больше времени в объятиях друг друга. Но столько, чтобы можно было притвориться, будто это нормально. Просто два человека становятся друзьями и находят утешение так, как могут, как бы неправдоподобно это ни было. В течение месяца Шото проводит с ним почти каждую ночь. Они вместе делают уроки, смотрят фильмы, спорят о чем-то, не важно. Пока они касаются друг друга. А они всегда касаются. Сейчас, например, Шото лежит на боку, пристроив голову на бедре Бакуго. Ухо прижато тяжестью головы так, что даже немного неудобно, но он не собирается отстраняться, просто не может. Не тогда, когда пальцы Бакуго в его волосах нежно и бессознательно двигаются и поглаживают. Только не тогда, когда вторая рука Бакуго зажата между его собственными, и Шото прижимает этот замо́к из рук к груди. — Можно мне мою руку? — спрашивает Бакуго, шевеля одним из пальцев. Шото отпускает ее, и собственная ладонь, потеряв опору, ложится на чужое колено. — Спасибо, придурок. — Не надо меня так называть. — А как тебя называть? — По имени? — Придурок? Шото фыркает, ерзает и плотнее прижимается щекой к бедру. Вот так удобно. Из-за дрожи, почти бесконечно бегущей по его спине, кажется, что холодно, поэтому он активирует причуду. Бакуго подпрыгивает, потом крепче сжимает волосы и тянет. — Предупреждай, засранец. — Заткнись, Бакуго. Мне холодно, — бормочет он, протягивая руку, чтобы освободить волосы и разгладить спутанные комки. — Можно потрогать твой шрам? Шото замирает. Рука Бакуго, лежащая на голове, тоже прекращает движение, и он борется с желанием подтолкнуть его продолжить. Борется с желанием встать и выйти из комнаты после этого вопроса. Рука опускается, большой палец нежно поглаживает его правую бровь. С кем-то другим было бы просто неприлично, не говоря уже о том, что невероятно странно. Но это Бакуго. Вот чем они сейчас занимаются. Вот во что превратились их отношения — из соперников в нечто более близкое, чем друзья, по мнению Шото. Он уж точно не стал бы так делать с Мидорией или Ураракой. Бакуго, скорее всего, не стал бы вести себя так с Киришимой. Это нормально — для них. Это не напрягает. И все же… — Тодороки? Никто не просит прикоснуться к шраму без желания причинить боль. Его отец, когда Шото вернулся из больницы домой, чтобы посмотреть, не лишила ли его мать зрения, а также статуса совершенства его лучшего произведения. Те журналисты, которые хватали его за лицо и задавали назойливые вопросы. Бакуго. Просит прикоснуться к шраму, нежно коснуться лица, подарить ему ласку. Что-то, без чего его лицо так долго обходилось. — Эй, придурок, — рявкает Бакуго, щелкая пальцами перед носом. Шото моргает, поднимая глаза. — Слушай, ты не обязан. Я, блядь, только спросил, потому… Не знаю. Ты чертовски странный из-за этого. — Почему ты хочешь прикоснуться к моему… почему? — тихо спрашивает он. Нервозность нарастает. Он должен быть напуган. Но это не так. На лице Бакуго что-то странное. Глаза смягчаются, взгляд ускользает, прежде чем Шото успевает его поймать, но остальная часть лица становится жестче. Ах. Лицо «я должен быть честен в своих чувствах». В последние несколько недель Шото видит это выражение все чаще и чаще, причем очень близко. Дело в том, что они не касаются лиц друг друга. Они трогают все, что хотят, все, что могут, но не лица. Самое большее, что Шото испытывал, — это привычка Бакуго поглаживать большим пальцем бровь, когда касается его волос. Шото позволяет ему, потому что это приятно и кажется правильным. Каково это — чувствовать его руки на своем шраме? — Ты прошел через дерьмо, ясно? — наконец говорит Бакуго. Его слова тихие, голос спокойный и едва различимый. Приходится напрягаться, чтобы расслышать его. Шото поворачивается, чтобы оказаться лицом к лицу с Бакуго. — И я подумал, если все эти телячьи нежности вроде как должны быть приятны, тогда… Я, блядь, не знаю, Тодороки, ладно? Я подумал, что тебе может быть приятно. Черт, забудь, что я спрашивал. — Тебе можно, — тихо говорит Шото. Всего лишь шепот, и он немного удивлен, что сказал это. — Я просто хотел узнать, почему. — Ты, блин, невыносим. — Ясно, что нет, иначе бы ты не… Большой палец Бакуго — мягкий и нежный в прикосновении, но грубый на ощупь из-за мозолей — скользит по линии челюсти. Шото осторожно сглатывает, наблюдая, как полу-очарованное выражение лица Бакуго превращается во что-то похожее на благоговейный трепет. Из-за его лица. Палец медленно ведет вверх по чистой, нормальной коже, пока самым кончиком не доходит к границе этого уродства. Бакуго медлит, и их глаза встречаются. Он проверяет. Даже перепроверяет: красные радужки глаз впиваются в его собственные, и между ними тысячи слов, невысказанных и все равно услышанных. Шото ждет, не останавливает. Знает: его сердце бьется намного быстрее, чем раньше. Знает: Бакуго чувствует это, прижимая пальцы к пульсации на подбородке. Шото смотрит, как чужие ресницы трепещут от осознания: его подбородок сам решает проблему невысказанных слов. Вот так — удивительно интимно. Голова Шото все еще лежит на его коленях, Бакуго склоняется над ним, обхватив щеку ладонью, и большой палец проводит по тонкой линии, разделяющей бледную кожу от уродливой красной рубцовой ткани. Шото видит крошечную складку между бровей, но в ней нет никаких скрытых эмоций. Ни гнева, ни разочарования, ни замешательства. Только сосредоточенность. Из-за этого выражения что-то в нем встает на место. Когда лицо Бакуго нависает над его собственным, рука на нем, и все внимание сосредоточено на этой границе — он что-то нащупывает в глубине души. Шото не понимает что. И немного пугает, насколько это ощущается правильным. Словно ему этого недоставало, а он даже не подозревал об этом. Думал, теперь может удовлетвориться тем, кто он есть, после того, как переборол свой пунктик насчет отца. Но теперь, вот так, так близко к Бакуго, он удивляется, как вообще мог считать себя цельным. Большой палец поднимается выше, преодолевая барьер. Шото резко вдыхает. Он даже не ощущает этого, не кожей. Прикосновение слишком легкое, слишком нежное, чтобы он почувствовал что-то столь осторожное сквозь рубцовую ткань. Но он знает: касание есть. Он все еще чувствует тепло ладони на щеке. Бакуго поднимает другую руку, большим пальцем касается ресниц левого глаза и проводит пальцами по волосам, обнажая глубину шрама. Это причина, почему Шото не утруждает себя укладкой волос. Причина, почему не позволяет откинуть их вверх; он скрывает чудовище, уродующее его лицо. Но Бакуго это не волнует. Шото видит очарование в его ярких, полных решимости глазах; глазах кого-то более юного, чем предполагает весь его гнев. Пальцы откидывают волосы со лба, а подушечка большого скользит по нижнему веку с достаточной силой, чтобы мягко оттянуть кожу. Он чувствует это, снова задыхаясь. — Закрой глаза, — шепчет Бакуго, останавливая движение рук. Шото даже не нужно просить. Закрывает. В темноте, с теплом на лице и глубоко в груди, он ждет, что-то произойдет. Он почти уже знает, что будет дальше. Уже несколько недель к тому и идет. В любом случае, это не меняет того потрясения, которое пронзает его, когда он чувствует губы Бакуго на своем лбу. Они прохладные. Он выбрал именно то место, где проходит граница, прямо там, где она разделяет левую и правую стороны, и Шото ощущает слегка влажные, потрескавшиеся губы на своей коже. Это не поцелуй. Ни в каком из смыслов, кроме формальности. Просто еще один вид прикосновения, касание кожи ко лбу, которое мало чем отличается от касания рук. Но ощущается по-другому, и предательский голос — крошечный всхлип в глубине горла Шото — выдает это Бакуго. На долю секунды Шото кажется, что этот звук украдет у него все. Думает, что его неспособность хранить молчание отнимет эту привязанность, эту теплоту, эту любовь, которую он испытывает сейчас. Но Бакуго даже не реагирует, просто убирает последние несколько прядей с лица и наклоняется вперед, чтобы снова прижаться губами к нему, к его линии волос. — Ты в порядке? — спрашивает Бакуго, нежно касаясь губами того места, где Шото чувствует их лучше всего. Немного щекотно. Шото медленно кивает, не желая слишком сильно сдвинуться и оттеснить его от себя. Бакуго едва отстраняется, губы больше не касаются его, но Шото все еще чувствует их близость. Так близко. — Хорошо. Не хотел, чтобы ты подумал, будто я какой-то гребаный урод. — Мне приятно, — шепчет он, открывая глаза. Лицо Бакуго в нескольких сантиметрах от его собственного. — Ты был прав. — Я всегда чертовски прав, идиот. — Как я мог забыть? — с улыбкой бормочет Шото в ответ. Глаза Бакуго опускаются, взгляд задерживается на губах Шото. Оу. Сердце снова срывается. Учитывая, как часто это происходит в последнее время, повезло, что его до сих пор не хватил сердечный приступ. И снова Бакуго знает об этом, но не останавливается. Ладонь, которая все еще накрывает щеку Шото, мягко подталкивает его, пока голова не откидывается назад, а затем он наклоняется. Бакуго двигается так медленно, глаза приоткрыты — дает возможность пошевелиться, оттолкнуть его. Шото не делает этого. Прошло уже несколько недель, а он ни разу не оттолкнул. Так мягко, так плавно, так идеально губы Бакуго встречаются с его губами. И вот это — поцелуй. Тут двух вариантов нет. Но это нормально. Шото поднимает руку, вцепляется пальцами в воротник Бакуго и кончиками пальцев так легко касается его шеи, что мурашки бегут по коже. Губы на его собственных движутся почти неуловимо, нежно подталкивают его, и Шото отвечает, запрокидывая голову еще дальше и приподнимаясь, чтобы встретиться с ним. Никогда ничего не ощущалось таким правильным, как губы Бакуго на его губах. Он сдвигается, отстраняясь, пока они не размыкаются. Шото приподнимается, подается вперед и хватается за воротник, чтобы притянуть Бакуго обратно к себе. Губы снова встречаются, и на этот раз шумит не он. Такой слабый, едва слышный между вдохом и выдохом, тихий стон вырывается из Бакуго, когда Шото прижимается к его губам. Потом они раздвигаются. И вслед Шото на пробу приоткрывает собственные. Язык Бакуго давит на его нижнюю губу, но, раздвинув их еще больше, использует эту возможность, чтобы сомкнуть на ней зубы. На этот раз звук не такой тихий. Шото почти скулит, звук поднимается высоко в груди; он сжимает в кулаке ткань чужой рубашки. Бакуго бросается вперед, обхватывая лицо ладонями и осторожно оттягивая нижнюю губу. Затем, в последний раз прижав их рты друг к другу, он отстраняется. У Шото перехватывает дыхание. Он остается рядом, чувствует каждую точку соприкосновения: от грубых рук на шее до кожи, задевающей костяшки пальцев; то, как он прижат к ногам Бакуго, и так неловко сидит. Немного неудобно. Если не поменяет положение, их сведет судорогой. Идеально. — Возможно, это была дерьмовая идея, — шепчет Бакуго. Он все еще достаточно близко. Губы касаются его собственных, пока Бакуго произносит эти слова, и Шото сдерживает желание броситься вперед и потребовать их себе. — Мы не собирались этого делать. — Мне все равно, — шепчет Шото в ответ. Да и как он мог? Как он мог беспокоиться о том, что кажется таким правильным? Он скорее чувствует, чем видит ухмылку Бакуго, зубастую и дикую, и десять тысяч способов устрашить. Шото любит ее. — Мне тоже плевать.