Кто-то, кто будет любить и оберегать

Шото не знает, кто они, кем они должны быть. Два месяца назад он сидел и мусолил вторую страницу, гадая, почему сердце болит и горит, словно снова проглотил свой же огонь; ведь тогда все, что он делал, — просто смотрел на Каминари и его друзей. Два месяца назад Шото сидел немного вдали от привычного окружения, словно через окно наблюдал со стороны и гадал, каково это будет, если Мидория протянет в его сторону руки. Два месяца назад он держал Бакуго за руку, и это был миг полного освобождения — один из самых ярких в его жизни. С тех пор он узнал самые странные, мельчайшие факты о Бакуго. Он знает, когда у него день рождения, знает имя его матери, знает, что Бакуго не ненавидит одежду, которую шьет его отец, настолько, как притворяется. Он знает, что Бакуго не любит чай, но выпьет, если Шото предложит. Знает: он любит еду острую, как адский огонь, но ему также нравится клубничное мороженое слаще, чем целый мешок сахара. Шото знает, к каким местам прикоснуться, чтобы услышать короткие вздохи и выдохи. Знает, как поцеловать его, чтобы вырвать тихий стон удовлетворения. Знает: место под вторым ребром очень чувствительно к щекотке, но Бакуго позволит прикоснуться там, если Шото захочет. Он знает: гнев Бакуго — не просто защитная реакция. Он реален. — Ты гребаный… Тодороки, засранец, поддержи меня, — кричит тот с другого конца класса. Чувствуя на себе растерянный взгляд Мидории, Шото отрывается от книги и позволяет губам изогнуться в улыбке. Он не читал. Слушал, как Киришима заявил, что Бакуго на самом деле не любит боевики так сильно, как рассказывает. — Честно говоря, на прошлой неделе ты заснул во время просмотра, — отвечает он с ухмылкой. Он ясно помнит взрывы, вспыхивающие на экране ноутбука Бакуго, и то, как светлые волосы торчали дыбом в пятидесяти разных направлениях после того, как смялись о грудь Шото. Галстук оставил отпечаток на его скуле, Шото протянул руку и большим пальцем водил по этой линии, пока очаровательная складка не разгладилась. Большой палец скользит по углу двести тридцать седьмой страницы, когда бах-бах-бах зловеще разносится по комнате. — Заткнись нахуй, засранец. — Ты спрашивал мое мнение, Бакуго, — напоминает Шото, помахивая книгой. Ее посоветовал Бакуго, и он видит, как вспыхивают красные глаза. Кажется, он не удивляется, когда Шото прислушивается к его предложениям, но под этим все еще что-то скрывается, и он пока не может полностью разгадать что. — Ну, я думал, что ты, блядь, поможешь. Каминари снова начинает кричать о каком-то интернет-видео, которое он посмотрел. Мидория толкает Шото локтем — он оглядывается и видит, что на него направлены три пары глаз. — Тодороки, когда Каччан смотрел с тобой фильм? — Часто. — Он закрывает книгу, зажав большой палец между страниц, и кладет себе на колени. — Но боевик смотрели в прошлый четверг. — Эй, погоди, — прерывает Урарака, наклоняясь вперед. Она бы свалилась со своего стула, если бы не цеплялась лодыжкой за ножку парты позади нее. — Разве в четверг ты выбыл не из-за домашки? Ее глаза блестят, лицо невинно разглажено, но в последнее время Шото стал лучше разбираться в эмоциях. До этой ситуации с Бакуго он бы посчитал ее выражение лица честным. Теперь же видит сквозь дрожь ее ресниц — ей больно. Он оставил их, чтобы провести время с Бакуго. Именно об этом он и беспокоился все эти недели. Шото делает глубокий вдох. Взгляд падает на руки Мидории, нервно сложенные на коленях, его скрюченные пальцы переплетаются сильнее. — Я дружу и с Бакуго тоже, Урарака, — осторожно говорит он. Шото удерживает голос ровным, тихим, немного мелодичным, чтобы тот не звучал обвиняюще. Она не упрекает в том, что он их бросил, ей только больно, что ушел в другое место, ничего им не сказав. Вполне закономерно, что она расстроена. — Тодороки, — столь же осторожно подает голос Иида. Его глаза сужаются за очками, брови сдвинуты вместе, а челюсть слегка выдвигается вперед. Классическое выражение обиды смешалось с дружеской заботой. — Ты уверен насчет этого? — Каччан вообще-то не из тех, кто с кем-то дружит, — быстро говорит Мидория. — Вот что имеет в виду Иида. Правильно? — Да, конечно. — Он немного… ну знаешь. Бам! — Урарака выбрасывает кулак вперед с уродливым, искаженным гневом выражением лица. Подражание Бакуго. — Знаешь? Он не совсем… Шото запрокидывает голову и резко втягивает воздух в попытке собраться. — Я вполне способен сам выбирать себе друзей. — Выходит слишком резко, почти как удар кулаком. Мидория издает сложный звук, и, когда взгляд Шото падает на него, по выражению лица он понимает: тот что-то рассчитывает в уме. Изуку выглядит так, когда пишет эссе, выбирает лучший маршрут на тренировке и когда объясняет сложные вещи в своей типичной возбужденной манере. Его глаза слегка расширены, зрачки сужаются в свете флуоресцентных ламп, губы слегка приоткрыты, и между ними виднеется розовый язык. Затем он говорит самое худшее из всего, что Шото ожидал от него услышать. Он мог сказать что угодно. Возможно, что-то определенное, точно указывающее на то, что вывел из языка тела и новых привычек Шото. Даже мог задать наводящий вопрос, намекая Урараке и Ииде на его чувства к Бакуго. Но у Шото их нет. Не в романтическом смысле. Или, по крайней мере, он так не думает. Это не совсем то чувство, которое ему знакомо. Они близки — определенно больше, чем друзья, даже если он не совсем понимает кто, если не они. Шото не целует своих друзей, не проводит часы, свернувшись калачиком в их руках, не делится с ними сокровенными секретами и скрытыми чувствами и не позволяет обнимать себя, когда его трясет. Но Мидория мог сказать что угодно и этим вызвать оживленную беседу, в которой Шото мог бы их игнорировать и просто позволить выговориться самим. Но вместо этого… — Оу, я понял. Он предпочитает возбуждать любопытство. — Что? — говорит Урарака, вытягивая голову к нему. Ее кулак все еще сжат, большой палец обхватил костяшки пальцев, а рука поднята в воздух. — В чем же дело? Деку! Шото расправляет плечи. Он все еще чувствует в них слабость после того, как прошлой ночью Бакуго впился большими пальцами в его мышцы и стал целовать слишком легко, чтобы ощутить чувствительной частью шеи. — Ничего, — заявляет он, наблюдая, как брови Мидории складываются в ту самую смиренную нахмуренность, когда он хочет что-то сказать, но не знает, следует ли. Он хочет как лучше, поэтому Шото не должен идти на конфликт. Мидория всегда хочет добра. — Мы с Бакуго просто друзья. Короткая пауза заполняет пространство между ними. Почему-то кажется, расстояние теперь больше, чем до начала разговора. Раньше он думал, нужно просто навести мосты, и они справятся. Теперь похоже, что они зашли слишком далеко. Он знает: это его вина. Он изолировал себя еще больше обычного, отступал в попытке скрыть свои отношения, или дружбу, или что там у него с Бакуго. Он ненавидит скрывать это, но не может сказать всему классу, что видел, как выглядит Бакуго, когда смеется до слез, а Бакуго знает, как крепко нужно держать его ночью. Теперь он чувствует напряжение между ними. Урарака ждет, с любопытством глядя на него, и, прищурившись, пробегает взглядом по коже, неприкрытой школьной формой. Она ничего не найдет. После еще нескольких мгновений изучения она откидывается на спинку стула. — Ладно, — слишком легкомысленно говорит она, демонстративно отворачивая голову. — Деку, так что тебе известно? Он просто не знает, что делать. Бакуго в другом конце комнаты, и все же он чувствует себя ближе к нему, чем к тем, кого назвал бы своими друзьями. Но как бы он назвал Бакуго? Для просто друзей они слишком близки. Они целовались так интимно и нежно, что Шото до конца своей жизни не хочет чувствовать ничего другого. Только это, бесконечно, когда его руки скользят под рубашку и касаются старых шрамов, разбросанных по груди, разглаживают их, и Бакуго прижимается губами, ладонями и всем лицом прямо к его животу. Воспоминания о той ночи нахлынули снова, и он опять почти чувствует на себе чужие руки. Ощущает прохладу щеки Бакуго, его ухо, касающееся кожи, то, как он утыкается носом прямо во впадинку, где ребра переходят в живот. Мышцы под униформой сжимаются при воспоминании о щекотке слишком мягких волос и том, как дрожащие губы скользили по его груди. Прикосновения всегда опьяняют. Он никогда к ним не привыкает, никогда не забудет, как умопомрачительно все то, что врезается в его душу и вырезает себе там место. И все же, если бы он вернулся к первому разу, когда соприкасались только их руки, он бы снова почувствовал голод. Пугает, как быстро он привык. Он не хочет это терять, как бы ни было страшно осознавать, насколько близким может быть Бакуго в темноте. Если бы отец узнал, его бы это убило. Если бы друзья узнали, как бы отреагировали они? Сердце снова начинает болеть, и что-то в глубине души заставляет думать, что он вот-вот расплачется, как ребенок. По выражению лица Мидории понятно: ему это очевидно. Чувства, которые начали расти в Шото, эта острая, жгучая потребность в Бакуго, и чтобы только Бакуго оставался рядом с ним — все это хорошо видно аналитическому уму Мидории. Он знает, он точно знает. Шото тоже хотел бы знать. Ведь он не знает, кто они. Не друзья. Они гораздо больше. Но если Бакуго никогда не наклеивает на них ярлык и вне комнат даже не упоминает, что они там делают, тогда как Шото должен это понимать? Его никогда этому не учили, ему никогда не показывали, как видеть эмоции людей и понимать, что они значат. Его не научили понимать свои собственные. Все, что он знает, — он хочет Бакуго, он хочет быть желанным. И он хочет, чтобы это никогда не заканчивалось. Остаток учебы он проводит в тишине, глядя на двести тридцать седьмую страницу точно так же, как и на вторую страницу поначалу, и гадает, почему он все еще хочет большего. Да чего еще он мог хотеть? У него с Бакуго уже больше, чем когда-либо с кем-то другим. Не осталось ничего, о чем еще он мог бы подумать. Когда раздается звонок на обед, ему требуется больше времени, чтобы собрать вещи. На пути к выходу Бакуго сжимает его запястье. Прикосновение мягкое, нежное, совершенное и успокаивающее. Шото видит, как его взгляд задерживается на нем, лицо расслаблено больше, чем когда-либо в классе. Дрожь, бегущая по спине, затихает, сменяясь тем особым, уже знакомым теплом, исходящим от точки контакта: мозолистая подушечка большого пальца Бакуго прижимается к его пульсу. После еще одной секунды молчания Бакуго напоследок проводит пальцами по тыльной стороне ладони и отпускает его, крича Киришиме, чтобы тот его подождал. Шото остается гадать, что это за зияющая дыра в груди, гадать, почему одно прикосновение заполнило ее и оставило пустовать снова, когда исчезло, как приходящий и уходящий прилив. За последние несколько недель он стал лучше разбираться в эмоциях: после стольких часов исследования эмоций Бакуго и расшифровок, что он имеет в виду за тем, что он говорит. Но это никак не помогает расшифровать свои.