Кто-то, кто будет любить и оберегать

По субботам занятий нет, и в эти дни Шото обычно навещает мать. Но с непролитыми слезами, которые подступают каждый раз, когда он открывает рот, с мурашками по коже и тем старым чувством тоски и отчаянной потребности, что въелись до мозга костей, он не считает это хорошей идеей. В последнее время Рей говорит, что ей нравится видеть, как он чувствует себя лучше, как он выглядит счастливее. И она сама стала счастливее. Шото не может все испортить. Когда он просыпается и еще до того, как переворачивается, Шото уже знает: Бакуго ушел. Что-то в комнате изменилось, и холод, пробегающий по голой коже, подсказывает, что он уже какое-то время был один. Он оглядывает комнату, надеясь, что, может, Бакуго просто спустился вниз за чем-нибудь в своей спальне, может, он на завтраке или утренней пробежке, но шкаф открыт. Джинсы, которые Бакуго оставил раньше, исчезли, а ноутбука нет там, куда они столкнули его с края футона. Это жалко, но ему нужно время, чтобы поплакать. Он уже много лет не плакал. Слезы, пролитые в бою, от волнения или адреналина — не в счет. Правда, были еще те, которые он пролил уже с Бакуго, чтобы установить связь и поделиться личным так, как никогда раньше не делал. Это считается. И сейчас было бы почти то же самое, если бы не одно но — Бакуго больше нет здесь, чтобы обнимать его в такой момент. Он проглатывает имя Бакуго, переворачивается на другой бок и зарывается лицом в подушку. Дает себе пять минут. Пять минут, чтобы намочить наволочку, словно он снова ребенок, пять минут сжимания простыней в крепко стиснутых кулаках — настолько сильно, чтобы они больше не дрожали, пока он гадает, почему, что он сделал не так. Затем поддевает край все еще расстегнутой и свисающей с плеч рубашки и грубо вытирает слезы с лица. Он осторожно вычищает лицо до вышколенного пустого безразличия, которому научился, еще когда едва мог читать кандзи в учебниках. Одевается в чистую одежду, отпирает дверь и направляется к лестнице. Прежде, чем успевает взять себя в руки, он снова начинает плакать в ду́ше. Дни проходят на автопилоте, бессознательно и внешне легко. Даже несмотря на бушующую в мыслях бурю, он завтракает как обычно, ходит на занятия, тренируется, как и раньше, до того, как ослабел, делает домашние задания, ложится спать один. Очевидно, люди знают: что-то не так. Айзава не ставит их вместе в спарринги и бросает на него подозрительные взгляды, когда якобы случайным образом распределяет их с разными партнерами. Он слышит, как Киришима что-то шепчет Бакуго, видит, как Каминари хмуро смотрит на него, словно его знаменитые три клетки мозга работают сверхурочно. Даже Момо волнуется. Она несколько раз спрашивает, в порядке ли он, не случилось ли что-то с отцом, матерью, не связано ли это с четырнадцатью ручками, которые Бакуго взорвал в тот первый день. Шото успокаивает ее, говорит: все в порядке, он просто устал, он больше сидит над домашними заданиями — любые оправдания, которые может придумать. Он дает себе неделю. Неделю наблюдений за затылком Бакуго на уроках и притворства, что ничего не произошло; неделю, когда сжимает ручку под столом и смотрит, как Бакуго ведет себя, словно они никогда не разговаривали; неделю прячет синяк на шее. Затем решает, что должен взять себя в руки. Любовь — не то чувство, о котором ему когда-либо приходилось беспокоиться. Любовь, которую он испытывал к матери в детстве, никогда не исчезала. Он никогда не верил словам отца, что она бросила его, что он ей больше не нужен. Он всегда слышал шепот Фуюми, видел, что нападки Нацуо на него были слабее тех, что обычно получал Шото. Глубоко внутри него еще таилась любовь, спрятанная и защищенная от огня до момента, когда он наконец поедет навестить мать в больницу. Он всегда умел слепо принимать то, что его брат и сестра могли дать ему взамен на что угодно, что Шото им скупо выдавал, даже на расстоянии. А теперь любовь внезапно становится тем, с чем он не знает, как быть. Все в нем вопит найти Бакуго, накричать и гореть заживо, пока не получит какого-нибудь объяснения. Но он не дурак. Возможно, ему вырвали сердце, использовали его чувства, но это не оправдание для слабости. Не оправдание тому, чтобы вести себя так, словно не может выполнять свои обязанности, если его не держат за руку, как ребенка. Утро следующей субботы заполнено тренировками, он едва позволяет себе полсекунды, чтобы вздохнуть между подходами — и в это утро все совсем перемешивается. К тому времени, как Мидория появляется на плановой тренировке, Шото уже задыхается. — Тодороки! Так ты не с мамой? — С глухим стуком он ставит сумку на пол и накидывает мастерку на плечи. Шото качает головой и, стиснув зубы, продолжает бежать, несмотря на сильную боль в бедрах. Сейчас не до болтовни. Он еще недостаточно поработал, он до сих пор ощущает прикосновения Бакуго на себе, его руки, сомкнутые вокруг него и согревающие до глубины души. Он мысленно бьет себя. Надо перестать думать об этом. Слишком поздно исправлять то, что испортил. — Тодороки? — осторожно зовет Мидория и обходит его, пока полностью не оказывается в его поле зрения. — У тебя все нормально? — Отлично, — отрывисто отвечает он. Складка между бровей Мидории совсем не похожа на складку Бакуго, но он видит в ней беспокойство. Шото запрыгивает на опоры по обе стороны беговой дорожки и нажимает кнопку выключения. Прежде чем ему удается уйти в душ, чтобы стереть все остатки прикосновений с кожи и попытаться оживить пустое ничто, к которому ему придется привыкнуть, Мидория протягивает руку и ловит его запястье. Шото мгновенно останавливается. Прикосновение мягкое, пальцы уверенные в своей хватке. Это не Бакуго. Шото тянет руку к груди, и Мидория отпускает его. — Что происходит? — тихо спрашивает он. Шото видит выражение его глаз. Тот же взгляд, что и до объявления войны во время спортивного праздника. Прямо перед тем, как он рассказал ему о своей матери, прямо перед тем, как спросил о наследии Мидории, прямо перед тем, как попытался найти что-то, хотя бы теоретически общее у них, найти другого утопающего в наследии, завести друзей, в которых он обещал себе не нуждаться. Его брови приподняты, глаза широко раскрыты и блестят, губы поджаты, челюсть напряжена. Шото ничего не говорит, старательно сохраняя бесстрастное выражение лица и желая, чтобы Мидория оставил его, ушел. Тот этого не делает. — Кто-то, кто мне дорог, может скоро умереть, — говорит Мидория. Шото резко отдергивается, слова тщательно подобраны и произнесены таким спокойным тоном, что он невольно задумывается, не ослышался ли. — Мне не собирались рассказывать, но я спросил. И теперь знаю: я могу помочь этому человеку всем, чем смогу. Даже если это расстраивает меня, я хочу ему помочь. Ох. — Все хорошо, — настаивает он, улавливая ход его мыслей. Мидория уже делал так раньше: побуждал к разговору, давая что-то, чему можно посочувствовать, причину, по которой он захотел бы поговорить. — Что-то не так, Тодороки. Я хочу помочь. — Мне не нужна твоя помощь, — огрызается он. Это ошибка. Мидория, слегка дернувшись, отшатывается. Шото опускает взгляд, чувствуя, как хмурятся брови, пока смотрит на его ботинки. Да что с ним такое? Он никогда раньше так себя не вел. Грубый, агрессивный, набрасывается и отталкивает, хотя Мидория не сделал ничего плохого. Ведет себя как отец. — Сказать тебе, что я думаю? — спрашивает Мидория. Шото не отвечает. Он не как отец, он не будет таким. Мидория воспринимает его молчание как согласие, и Шото слышит вдох, прежде чем он продолжает. — Думаю, в этом замешан Каччан. Я думаю, может быть, вы действительно были друзьями, как ты и сказал недавно. Помнишь? — Он ничего не сделал, — настаивает Шото, бессовестно солгав. Когда он это произносит, слова не кажутся лживыми, хотя это так — в конце концов, даже если Бакуго причинил ему боль, Шото сам открылся и подставил уязвимое место под удар. Он позволил себе размякнуть. Он позволил себе угодить в эту проблему, он начал нуждаться в нем. Он тот, кто влюбился. Мидория вздыхает. — Думаю, вы с Каччаном были близки. Я не знаю, что произошло, но все видели, как вы были друг с другом. И, зная его, он, вероятно, понял, что вы близки, и запаниковал. А теперь ты не рядом, и ты растерян. — Я не ребенок, — говорит Шото, повышая голос, несмотря на все попытки сдержаться. Он поднимает голову, глаза встречаются с глазами Мидории. Он заставляет себя не отводить взгляд. — Я не нуждаюсь в чьей-либо дружбе, чтобы быть героем. Мне не нужно, чтобы меня держали за руку. На последнем слове голос срывается, и он старается, чтобы ни один мускул не дрогнул от этого звука. Он старается. Он пытается сохранить маску безразличия. Это не работает. Снова предательски подступают слезы. Мидория делает шаг вперед, раскинув руки. Жест настолько знакомый, что он ломается, изогнув брови и резко втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Прежде чем руки успевают обхватить его, Шото поднимает ладонь и отталкивает его. — Не надо, — шепчет он, судорожно втягивая воздух. — Пожалуйста, не надо. — Тодороки, позволь мне помочь тебе. — Не могу. — Можешь. Просто скажи, что случилось. Он хочет сказать. Он хочет сказать ему, но страх никуда не делся. У него сохранилось отчетливое воспоминание о том времени, когда ему было лет семь или восемь, и он пришел домой из школы, чтобы рассказать сестре о новом друге, об игре, в которую они играли за обедом, о героях. Он отчетливо помнит, как кулак в волосах тащил его в тренировочную комнату, чтобы вбить в него немного здравого смысла, прежде чем отправить спать без ужина. — Я… — начинает он, снова срывая голос. Глаза влажные, слезы скопились в уголках. Если моргнет, упадут. — Я… Он доверит Мидории свою жизнь. Может ли доверить свою душу? — Что случилось у вас с Каччаном? Может, и да. Он засовывает большой палец в кулак и сжимает. — Я люблю его, — шепчет он, опуская взгляд и видит, как падает слеза. Он закрывает глаза. — Я люблю его, а он — нет… Вот тогда-то и вырывается рыдание, которое душило, заставляло грудь вздыматься от усилий удержать его. Кулаки сжаты по бокам, цепляются в край мастерки в надежде, что перестанут трястись. Но все тело мелко дрожит, глаза зажмурены, он пытается сдержать слезы, зубы сжимают внутреннюю сторону щеки, губу. Это не работает, и Шото быстро поднимает руку, чтобы прижать ладонь к правому глазу. — Ох, Тодороки, — шепчет Мидория. Он не делает ни шага вперед, принимая предыдущий отказ всерьез. Шото не может поднять глаз, но видит, как его ноги в этих дурацких красных ботинках, от которых Изуку никогда не откажется, расплываются за бурлящими слезами. — Мы… Я… — он замолкает, переводя дыхание и вытирая слезы изо всех сил, сверлит взглядом пол. Можно подумать, сморщенный нос поможет остановить их поток. — Я сказал ему. И… и я проснулся, а его не было… его не было. — Какой идиот, — комментирует Мидория. Шото вздрагивает. Это правда, но неожиданно услышать это именно от него. — Знаю, — кивнув, соглашается он. — Я должен был знать лучше, я… я должен был… — Нет, Каччан — идиот. — Его голос, живой и немного горький, почти возмущенный, вызывает у Шото смех. Он поднимает глаза и видит на лице Мидории широкую улыбку, которая рассекает его щеки. — Я серьезно! У него нешуточный эмоциональный запор. Он делает так с детства. Не подпускает людей близко к себе и как только понимает, что они переходят черту, тут же обрезает концы. Тебе повезло, он даже не оскорбил тебя. Шото хмурится. — Уйти до того, как я проснулся после… того, что мы сделали, было своего рода оскорблением. — Ну да, но он вообще ничего не сказал. Так? — Да. Между ними воцаряется тишина, уютная, но еще немного напряженная. Мидория кивает, ныряет в карман и достает маленький пакетик бумажных салфеток, протягивает ему одну. Шото берет ее, и улыбка Мидории превращается в мрачное выражение решимости, похожее на то, что было у него во время операции по спасению Бакуго. — Ладно, — заявляет он, улыбка становится немного пугающей, глаза блестят. — Все будет хорошо.