Кто-то, кто будет любить и оберегать

Шото понятия не имеет, какой план придумал Мидория. Но должен верить: тот не зайдет слишком далеко и знает, когда остановиться. Мидория всегда хочет добра, даже если все портит, даже если Шото больно, когда он так поступает. Ему требуется несколько секунд, чтобы вспомнить это, когда понимает: Мидория разболтал Урараке и Ииде о его срыве в спортзале. — Итак, — заговорщицки шепчет Урарака, когда он садится на свое место. Она опирается о его стол, положив локти на обложку закрытой книги. Шото не открывал ее с тех пор, как Бакуго оставил его одного в ту ночь — не мог даже подумать об этом, не вспоминая, как светились его глаза, когда он взволнованно говорил Шото прочитать ее. — Мне тут маленькая птичка рассказала кое-что интересное. От блеска в ее глазах камень в животе только тяжелеет, и Шото делает все возможное, чтобы не встать и не уйти, когда она театрально, через плечо показывает большим пальцем на стол Бакуго. — Не понимаю, о чем ты говоришь. — Глубоко вздохнув, Шото демонстративно уставился в тетрадь. Ему требуется секунда, чтобы вспомнить дату, прежде чем записать ее в правом верхнем углу страницы. Он больше не будет смотреть на Бакуго. Он не будет смотреть в его сторону, чтобы узнать, изменился ли он за это время, которое кажется вечностью. Он не будет рассматривать расцветающий на его челюсти синяк от удара Киришимы — хорошо зарядил во время недавнего спарринга. Он не станет. Это обещание самому себе. На самом деле он знает: даже взгляд в его сторону откинет назад, и Шото снова окажется в комнате, где будет рассматривать свое отражение и желать, чтобы слезы остались внутри. Он никогда в жизни не чувствовал себя таким эмоционально уязвимым, на волосок от того, чтобы разорваться по швам. Достаточно одного взгляда в красные глаза — один взгляд, и все, что удалось затолкнуть под тонкую, как бумага, крышку, всплывет на поверхность — и он это знает. Поэтому даже не рискует, как бы сильно ни хотел. Как бы сильно ни хотел знать, было ли Бакуго так же трудно, проводит ли он каждую секунду бодрствования, стараясь держать себя в руках, раз теперь больше некому делать это за него. Иногда, поздно ночью Шото думает спуститься вниз и попросить, чтобы его вернули к жизни. Но ничто не учит человека быть сильным, как наказание за малейший признак слабости, и вернуться к прежним принципам на удивление легко. С непроницаемым лицом он бросается в учебу и тренировки, пока пальцы не скрючиваются, а желудок не пустеет. Он еще никогда так часто не использовал свою грелку. Урарака толкает его ручку, и хирагана превращается в каракулю. Он делает еще один успокаивающий вдох. — Ну же, рассказывай. Взрывной мальчик хорош в обнимашках? — шепчет она. Шото выхватывает у нее ручку и в порыве швыряет на стол. Она отшатывается, он стискивает челюсть. — Замолчи, — говорит он в ответ, глядя на нее. За быстро тающими искорками веселья он видит беспокойство. Его взгляд скользит в сторону, дыхание порывистое, челюсть немного дрожит от усилий сдержаться. Он не может. — Прости, — наконец говорит он. Она хмурится, немного печально. Жалость. Теперь Шото понимает, почему Бакуго так сильно ее ненавидит. — Послушай, Тодороки. — Урарака усаживается перед ним на сиденье Токоями и снова опускает локти, на этот раз мягче. Ее руки, неплотно сцепленные вместе, падают на стол. Шото поднимает глаза, чтобы встретиться с ней взглядом, и изо всех сил старается сохранить нейтральное выражение лица, хотя и чувствует, как брови непроизвольно подергиваются. — Знаешь, в последнее время ты ведешь себя очень странно. Как в самом начале, когда у тебя не было друзей. Ты изолируешь себя, понимаешь? Мы сто лет тебя толком не видели. Это какой-то отстой. — Я не предпочел его вам, ребята. Он просто хочет покончить с этим, сказать ей, что он в порядке, и двигаться дальше. Ее волосы рассыпаются по плечам, она улыбается и кивает. — Держу пари, если бы он не хмурился, то был бы очень хорош собой, — говорит она, прикусывая нижнюю губу, чтобы сдержать смех. Он не может не вспомнить тот золотистый свет, из-за которого Бакуго казался мягче, чем имел на то право. Урарака фыркает. И он снова опускает уголки губ, только сейчас осознав, что улыбнулся. — Тодороки, все хорошо. Деку рассказал, как ты к нему относишься, и я не сержусь. Просто расстроена, понимаешь? Из-за тебя. У тебя ужасный вкус. Бакуго — задница. — О чем мы тут говорим? — вмешивается Каминари, падая рядом на стул Сато. Он наклоняется вперед и тычет в чернильное пятно на руке Урараки. — Я слышал имя Взрывного мальчика. — Ни о чем, — говорит Шото. Он даже не понимает, почему Каминари здесь, когда его стол в другом конце класса. Ни Шото, ни Урарака не входят в группку его друзей. Сердце Шото бешено колотится в ожидании, когда упадет бомба. Ему приходит в голову, что это вполне уместная аналогия для ситуации, в которой замешан Бакуго. Он — не что иное, как ожидающая взрыва бомба, даже когда позволяет себе расслабиться. Ему также приходит в голову, что он тратит слишком много времени на размышления об аналогиях, которые соответствуют поведению Бакуго, и чувствам, которые оно вызывает; и, наоборот, недостаточно времени на должную блокировку этих самых чувств. — Да неужели? Он хандрит всю неделю. Я решил, ты можешь иметь к этому какое-то отношение. Бакуго не так уж идеально справляется, как кажется — что-то в понимании этого все равно не укладывается в голове. Шото не хотел быть одиноким в своих страданиях. Он изо всех сил пытался вернуться к какому-то подобию нормальной жизни без теплой привязанности, без прикосновений Бакуго после того, как привык к ним, после того, как использовал их в качестве защитного одеяла, страховочной веревки, привязывающей его к реальности. Он почти хотел, чтобы Бакуго чувствовал себя таким же потерянным, опустошенным. Теперь, когда Шото это знает, ему ничего так не хочется, как подойти и обнимать его, пока Бакуго не почувствует себя лучше. Любовь иррациональна, и Шото это не нравится. Он ненавидит ощущать, насколько не контролирует свои желания. Рука Каминари медленно движется вперед, накрывает руку Шото, и его сердце замирает. — Чувак, знаю, мы мало болтаем, но я вижу, что что-то происходит. Количество моих мозговых клеток не настолько ничтожно, и Каччан мой братан, даже если он этого не признает. Я должен убедиться, что все в порядке, верно? Шото теряет дар речи. Во рту пересыхает, лицо остается пустым даже без усилий, когда он широко раскрытыми глазами уставился на руку Каминари. Именно этого он и хотел с самого начала. Когда сидел и смотрел из другого конца комнаты, как Каминари бросается на любого, кто его поймает; пытался отвлечься от спрятанной глубоко в душе нужды. Когда Бакуго поймал его на этом, когда Шото поднялся в его комнату и протянул руку через дверной проем. С тех пор каждый день, когда они обнимали друг друга, смеялись, плакали, они становились ближе, чем Шото был когда-либо с кем-либо. Это прикосновение — именно то, чего он хотел. Живот скручивает. Оно кажется неправильным. Он понимает, что слишком долго молчит. Урарака смотрит с беспокойством, и рука Каминари едва заметно сжимается. Ему нужно ответить, хоть что-то сказать. Он почему-то знает, если сделает это — расплачется. Разревется, как ребенок. Точно так же, как в спортзале, когда пытался уйти, убраться прочь прежде, чем Мидория начал вытаскивать из него эмоции, пока их уже невозможно было игнорировать. Он знает: если ничего не предпримет, это нежное прикосновение разорвет его на части. Он не может. Раздается знакомый бах-бах-бах. Каминари убирает руку, и Шото, вопреки здравому рассудку, поднимает глаза посмотреть, что же на этот раз взбесило Бакуго. Его сердце падает в пятки, горло сжимается, а легкие замерзают. — Какого хрена это должно значить?! — рычит Бакуго, игнорируя лежащий перед ним учебник. — Ты идиот, Каччан. Ведешь себя жестоко и по отношению к нему, и к себе. Неужели ты не можешь хоть раз в жизни вытащить голову из задницы и что-нибудь с этим сделать? Скрестив руки на груди, Мидория стоит перед ним с решительным выражением лица, брови низко опущены в гневе, который Шото видел, только когда упоминал при нем своего отца. Бакуго тоже встает, сжимая и разжимая кулаки по бокам, треск и хлопки раздаются каждый раз, когда они расслабляются. Словно ничего не может поделать со своей причудой, которая буквально вырывается в ярости. Свирепый взгляд обращается на него, губы искривляются над оскаленными в истинном гневе зубами. Шото снова хочет заплакать. — Какого хрена ты разболтал Деку, Половинчатый?! Ты, блядь, сраное трепло? Ничего не можешь держать при себе? — рычит он, сузив глаза и скривив лицо. Оно не слишком отличается от того уродливого подражания, которое исполнила Урарака несколько недель назад, когда впервые узнала об их растущей близости, и сердце Шото сжимается при виде этой складки между его бровей. Он чувствует, как ладонь покалывает от желания подойти и надавить на нее большим пальцем. Когда Бакуго снова рычит, Шото кажется, что сердце вот-вот разорвется пополам. — Ему не нужно говорить мне, когда ты ведешь себя глупо, Каччан, — огрызается Мидория еще более мрачным, почти скрипучим голосом. Суровым. — Я ничего не делал, Бакуго, — осторожно добавляет Шото, заставляя голос звучать ровно. — Я бы предпочел, чтобы ты не винил меня в том, что ты там решил ненавидеть на этот раз. — Да пошел ты! Что это значит? Шото этого не хотел. Он не хотел, чтобы их первые слова прозвучали перед половиной класса, которая с любопытством наблюдает, как Бакуго огрызается и кусается, как какое-то животное. Он поднимает подбородок в сторону Бакуго. — Как думаешь, что это значит? — Думаю, это значит, что ты ёбаная сука, вот что. Шото сжимает челюсти прежде, чем успевает издать какой-то прерывистый звук. Он хочет, чтобы это прекратилось. Но Бакуго еще не закончил. — Я думаю, это значит, что, черт возьми, твоя жалкая задница сама по себе ничего не может. Я не ненавижу то, что не заслуживает ненависти. — Каччан… — Нет, иди ты на хуй, Деку. Он жалкий, пополз, блядь, ныть к тебе. Мидория смотрит на него, лицо искажено смесью разочарования и паники. — Что, — говорит Бакуго с горьким смешком. — Думаешь, можешь сказать несколько красивых слов, разок набраться храбрости, и это изменит тот факт, что Принцесса не может держать свои дерьмовые чувства при себе? Шото вздрагивает. Рядом с ним подает голос Каминари. — Бро, не будь таким. — И я скажу тебе еще кое-что, — тихо произносит Бакуго и снова переводит резкий взгляд на Шото. — Я, блядь, не собираюсь отвечать взаимностью, Принцесса. Мидория вспыхивает зелеными искрами, лицо разъяренное, и рука хватает Бакуго за кисть. — Как ты смеешь? — Все в порядке, — говорит Шото, наклоняясь под стол за сумкой и собирая вещи. Он не может этого сделать. Он не может этого сделать, не сейчас, не так. — По крайней мере, он честен. Ему нужно выйти, немедленно. — Тодороки, — шепчет Урарака, протягивая ему руку. Он отстраняется от нее и беспорядочно запихивает вещи обратно в сумку, толкая стул позади. Он заставляет себя поднять глаза на Бакуго. Сквозь пелену слез, бурлящих и угрожающих просто добить его, он видит, как чужой взгляд слегка дрогнул. Книга в руке, та, которую Бакуго советовал ему с улыбкой на лице, та, которую Шото прочитал только наполовину, он замахивается и швыряет ее в грудь Бакуго. Рука Бакуго поднимается и ловит ее, Шото не ждет, чтобы увидеть осознание на его лице, — разворачивается в сторону выхода из класса. Он не отрывает глаз от пола, намечая путь для ног, и отчаянно старается сдержать рыдание, переполняющее грудь. Губа болит от давления зубов. Когда он уже у двери, в класс входит Айзава. — Куда это ты собрался? — В свою комнату, — отвечает Шото. На несколько мгновений ответ повисает в воздухе, и он поднимает взгляд. Если Айзава заставит его остаться, если заставит сидеть посреди класса в этой неловкой атмосфере и бороться с собой, чтобы просто не расклеиться, — его может окончательно разорвать. Глаза Айзавы слегка прищурены, губы сжаты, он глубоко вдыхает и так же глубоко выдыхает. — Тебе нужно к Исцеляющей Девочке? — Нет. — Уверен? — Да. Еще одна пауза. Айзава изучает его лицо, переводит взгляд с одного глаза на второй. Шото знает, что он видит слезы. Знает, он хочет что-то сказать: челюсть дергается, словно перебирает слова. Айзава бросает взгляд через его плечо, оценивая, в каком состоянии находится класс. Он снова вздыхает. — Неважно. Смотри, чтобы потом наверстал упущенное, — тянет он, шагая мимо. Как только Шото думает, что свободен, рука Айзавы легко опускается на плечо. Шото пытается не вздрогнуть от прикосновения, но все равно дергается. Ладонь спадает. — Не знаю, что у тебя происходит с Бакуго, — низко опустив голову, говорит он себе под нос, но голос достаточно громкий, чтобы Шото его услышал. — Что бы это ни было, разберись с этим. У меня в классе не будет подростковой драмы. У вас всех хватает забот и без гормонального ангста, ясно? — Да, учитель. — Хорошо. Иди спать, дерьмово выглядишь. Шото и не сомневается. Сначала тот утренний разговор с Мидорией в спортзале, затем он провел остаток дня, перебирая все в голове и задаваясь вопросом, где же ошибся. Он почти не спал, перекатывался с боку на бок на запасном футоне и пялился в стену. Он не мог спать на своем обычном футоне. Только не после того, что на нем произошло. Это жалко, но никто не должен знать о его скрытых слабостях, если он сам о них не рассказывает. А он этого не сделает, по крайней мере теперь, когда усвоил урок. Остаток дня он провел, тупо уставившись в учебники и изо всех сил стараясь не вспоминать, как они с Бакуго проходили те же самые разделы, но с треском провалился. Где-то в обед — после всех сообщений от Мидории, Киришимы и даже Оджиро — он выключает телефон. Слишком много всего, они говорят одно и то же, утешают, спрашивают, не нужно ли ему поговорить, не нужно ли ему вообще что-нибудь. Некоторые достаточно храбры, чтобы спросить, о чем конкретно говорил Бакуго, но он не отвечает ни на одно из сообщений, просто вырубает и запирает телефон в ящике стола. В промежутках между листанием страниц, которые он не читает, и моментами, когда ловит себя на том, что смотрит в пространство, пару раз приходится вытирать глаза. Теперь это даже не какое-то активное рыдание, просто слезы текут, если он недостаточно внимательно следит за этим. В любом случае, на этой неделе он пролил их куда больше, чем за последние годы. Сейчас они проходят историю героев, и, когда Шото заканчивает делать заметки по этому разделу, солнце уже начинает садиться. Он слышит, как Сато грохочет по соседству, за низким гулом вторит ворчание, когда тот случайно роняет вещи. Раздается глухой шум у двери, два аккуратных, тактичных стука по дереву привлекают внимание. Судя по звуку, это Мидория. Должен быть он — тот отправил больше всего сообщений, снова и снова извиняясь за то, что давил, за то, что все испортил даже больше, чем было раньше, предлагал Шото каким-то образом откатить все до просто «плохо». Шото никогда бы не стал, и Мидория это знает, но этой мысли было достаточно, чтобы вызвать улыбку на лице, прежде чем он увидел провокационный вопрос Ашидо о словах Бакуго в классе. Шото выталкивает себя из кресла, зная, что выглядит ужасно, но не особо заботится о том, чтобы это исправить. Это всего лишь Мидория — он уже видел его в самые худшие моменты. Для него не будет большим потрясением увидеть его в чуть менее, чем идеальной форме. Держась за дверную ручку, он старается не выдать голосом своего раздражения. — Я в порядке, Мидория. Это не твоя вина. — Нет, это я здесь гребаный идиот. Шото поднимает взгляд на источник знакомого голоса, сердце выскакивает из груди, и глаза расширяются, прежде чем он успевает взять себя в руки. Он пытается не позволить надежде всколыхнуться внутри, но неуверенное выражение лица Бакуго лишает его всех шансов на успех. Он бросает взгляд в сторону, на запасной футон позади Шото и лампу на столе. Затем произносит слова, с которых все началось, в ту ночь, когда они впервые обнялись. — Впусти меня.