1
— Мама хочет с тобой познакомиться. Я стоял у плиты, помешивая суп, когда Чанёль показался в дверном проёме и огорошил меня этими словами. — Ты рассказал ей обо мне? — удивился я. Признаться честно, стало страшно. Мне никогда не доводилось знакомиться с родителями своих парней, ещё и при подобных обстоятельствах. — Конечно, — ответил Чанёль. Протиснувшись к столу, он уселся прямо на столешницу. — И что же ты такого сказал? — Что ты умный, красивый, добрый… Сексуальный. — Чанёль! — смутился я. — Что? — состроил он непонимающее лицо. — Это же правда! Ещё я сказал маме, что ты мне очень нравишься. От столь внезапного, но волнующего признания я чуть не уронил ложку в кастрюлю. Я буквально почувствовал, как лицо и шея стремительно залились краской. Чанёль рассмеялся, заметив моё смущение, за что получил кухонным полотенцем по спине. Я считал, что говорить о чувствах бессмысленно, ведь между нами и так всё прозрачно, но услышать об этом вслух оказалось безумно приятно. — И как она отнеслась к тому, что тебе нравится парень? — Ну, хорошо, — ответил Чанёль. — Мама хочет, чтобы я был счастлив. Парень ты, или девушка — ей всё равно. Главное, чтобы мне с тобой было хорошо. Я отвернулся и закусил губу. Завидовать Чанёлю было не честно, но я ничего не мог с собой поделать. Тут же вспомнилось моё признание родителям: звериный крик отца, слёзы матери. Красное от злости лицо Бэкхо, который бросился на защиту. Эта сцена до сих стоит у меня перед глазами. Было так больно, так обидно — не хватает слов, чтобы описать. Психолог утверждал, что я должен их простить, отпустить ситуацию и жить дальше. Легко сказать! Семья всегда была важна для меня, наверное, больше, чем я мог себе представить. Когда родители отвернулись, я словно лишился чего-то жизненно необходимого. Я чувствовал себя маленьким ребёнком, осиротевшим, оставшимся без защиты. Как ни пытался Бэкхо заменить мне весь мир, ему это было не под силу. Не под силу это было и Чанёлю, который, заметив моё состояние, прильнул к спине, крепко обнял и ласково погладил по голове. Стало чуточку легче. Мне предстоял долгий и тернистый путь, прежде чем я смог смириться с тем, что родительскую любовь ничем не заменишь. Конечно, я согласился. Чанёль предложил присоединиться к прогулке, которую они обычно совершали по выходным. Даже если утро мы проводили вместе, к четырём часам Чанёль всегда возвращался в хоспис. Он вывозил маму на коляске во двор, полюбоваться морем. Белоснежные чайки кружили над их головами. Я ни раз представлял себе худую, измождённую женщину в больничной пижаме, силящуюся выдавить улыбку перед своим юным, но храбрым сыном. Их любовь была такой крепкой, какой я никогда не чувствовал от собственной матери. Чанёль всегда говорил о ней с нежностью и трепетом. По ночам, когда страх не давал госпоже Пак уснуть, Чанёль всегда приходил и садился у её постели. Они играли в шахматы, слушали старые песни. Иногда Чанёль тайком проносил шоколадные конфеты. До болезни госпожа Пак много читала, но опухоль сильно повлияла на зрение, и читать сама она больше не могла. Аудиокниги казались ей изобретением ленивых читателей. Тем не менее, госпожа Пак не могла отказать себе в удовольствии слушать голос сына. Сперва Чанёль пытался читать ей вслух, но быстро сдался. Тогда он начал сам сочинять истории, порой прямо на ходу. После нашей встречи Чанёль часто говорил ей обо мне, пересказывал книги, которые мы читали вместе, истории, которые мы сочиняли о прохожих. Мне хочется думать, что до самого конца я оставался в глазах госпожи Пак человеком, способным сделать её сына счастливым. Каждый из нас всё бы отдал, чтобы это оказалось правдой. Небо в тот вечер затянуло серой пеленой. Когда я поднимался по лестнице к дверям хосписа меж тучами блеснула молния. Дул прохладный ветер, в воздухе пахло озоном. Я плотнее запахнул кардиган и натянул рукава до кончиков пальцев. Чанёль сказал, что встретит меня в холле. Часы показывали начало четвёртого — я уже опаздывал. Трудно описать, как тяжело мне далось в этот раз выйти из дома. С самого утра меня не покидало тревожное чувство, будто случится что-то плохое. Я даже позвонил Бэкхо, чтобы узнать, всё ли у них в порядке. Кажется, брата напугало моё внезапное участие. Я извинился и кое-как отшутился, но скользкий холодок в груди никуда не исчез. Чанёль, заглянувший около двенадцать, попытался меня успокоить. Он заставил надеть толстовку, сунуть ноги в кроссовки и отправиться гулять. Все время, пока мы блуждали безлюдными улочками, почти в полном молчании, он крепко держал меня за руку. Его поддержка как никогда придавала мне сил. К концу прогулки я чувствовал себя спокойно, но стоило Чанёлю оставить меня, как тревога вернулась. Тогда, на пороге больницы, стоя один под пасмурным небом, я невольно подумал о смерти. Не той истеричной, к какой я однажды пытался прибегнуть, а другой — медленной, неумолимо приближающейся смерти. Ты не можешь это остановить, не можешь повернуть время вспять. Всё уже решено. Ты можешь только храбриться: стискивать зубы, сжимать кулаки, молиться и надеяться на лучшее. И твои близкие, точно пораженные чарами смерти вместе с тобой — они гаснут, затухают, как спички, сгорают дотла; не все находят в себе силы жить дальше. Я стоял там, глядя на ручку двери, и боялся её коснуться. Боялся войти в эту дверь — вход в царство Аида — и больше не вернуться. Мне так стыдно за ту минутную слабость! Часть меня до сих пор считает её предательством. Прошло уже столько лет, но я всё ещё испытываю жгучее чувство вины. Я испугался, струсил и в последний момент чуть не сбежал. Сердце стучало так громко, что заложило уши. Я словно пробежал марафон и должен был вот-вот рухнуть без чувств у самой финишной черты. Рука потянулась к ручке, но так и не коснулась гладкого пластика. Я застыл истуканом, не решаясь уйти, и в то же время страшно боясь остаться. Не знаю, сколько простоял на холодном пронизывающем ветру, борясь со слабостью и слезами. Когда я наконец переборол себя, было уже поздно — дверь открылась, и из неё выскочил Чанёль. Взъерошенный и бледный, с покрасневшими от слёз глазами. — Что случилось? — испуганно спросил я. По спине пробежал липкий холодок. — Что-то с мамой? — Ей стало плохо, — выдавил из себя Чанёль. Его всего трясло, взгляд в панике метался по моему лицу. — Увезли в реанимацию. — О, Господи! Боже, Чанёль! В голове не укладывалось! Я сгрёб его в охапку и прижал к себе; Чанёль уткнулся лбом мне в плечо и всхлипнул. Под ноги упала первая капля дождя. — Всё будет хорошо, слышишь? — прошептал я, погладив Чанёля по вихрастой голове. — Она справится. — Угу. Он не плакал — только судорожно хватал ртом воздух и тихо поскуливал мне в рубашку. Напряженные плечи под моими руками сделались каменными. Как мне тогда хотелось забрать его боль себе! Избавить Чанёля от страданий. Но я был бессилен перед болезнью и перед смертью. Мне было не под силу что-либо изменить. Всё, что я мог — крепко-крепко прижимать Чанёля к груди, отыскивая внутри себя слова утешения. Мне в своё время никакие слова не помогли, но я не переставал надеяться на их целебную силу. Ведь если такие слова существуют, наверное, они кому-то помогают? Не может же быть, что надежда — это пустой звук! До встречи с Чанёлем я думал именно так. Болезнь лишила меня надежды, а вместе с ней и любви к жизни. Чанёль вернул мне любовь, и жизнь, и меня самого. Помог собрать по кусочкам этот сложный и хрупкий пазл. Я же не смог ему помочь. Как бы сильно я не хотел, как ни пытался — помочь Чанёлю было выше моих сил. Холодный ливень привёл нас в чувство. Только выпустив Чанёля из объятий, я заметил, что нас обоих трясёт от холода. — Пошли домой, — тихо сказал я. — Идём.2
Спросонья можно было подумать, что я всё ещё сплю, и мне снится Чанёль. Он лежал на краю подушки, подложив ладонь под щёку. Волосы разметались по наволочке в причудливом беспорядке. От него исходило ленивое утреннее тепло, но стопы, прижимавшиеся к моим лодыжкам, были холодными. Чанёль спал крепким юношеским сном, над которым не властны печали и тревоги. Я лежал рядом, затаив дыхание, и любовался умиротворением на его лице. Прядь волос, упавшая на лоб, так и просилась, чтобы её убрали; я долго не решался это сделать. Грудь Чанёля мерно вздымалась и опускалась. Захотелось приложить к ней ухо и услышать мерный стук сердца. Я бы так и сделал, да только боялся его разбудить. Часы на экране смартфона показывали четверть девятого. У меня затекла правая рука. Действуя тихо и осторожно, я выбрался из постели и прокрался на цыпочках в кухню. Из окна пахло мокрой землёй. Листья вишен в саду блестели от влаги. Я принял таблетку, сполоснул рот в кухонной раковине и поставил вариться кофе. Горький аромат заполнил собой тесную комнатку. На завтрак нашлись только хлеб и остатки арахисовой пасты. Чанёль, как и я, в еде был неприхотлив, но я боялся, что после вчерашнего ему кусок в горло не полезет. Как же я ошибался! Когда он показался на кухне — лохматый, в сползающей с плеча футболке, такой тёплый и сонный — то первым делом спросил: — Есть че покушать? У меня словно камень с души свалился. Губы сами собой растянулись в улыбке. — Есть, — сказал я. — Только сначала умываться и чистить зубы! — Какой же ты зануда! — пробурчал Чанёль. — А как же утренний поцелуй? — В ванную! Живо! — Тиран! Показав напоследок язык, Чанёль скрылся в коридоре. Я вернулся к плите. По кофейной глади пошли первые пузырьки, и я тут же выключил огонь под туркой. Из-за стены доносились шаги, плеск воды, звуки яростной борьбы с зубной щёткой. Вернулся Чанёль через пару минут, благоухая лавандовой зубной пастой. Совершенно не стесняясь своего вида (он уснул в одной футболке и трусах), Чанёль протиснулся между мной и столом, сцепил ладони у меня на животе и поцеловал в щёку. — Как спалось? — спросил я, позорно млея от столь невинных прикосновений. — Хорошо, — ответил Чанёль. Он обнял меня крепче, словно боялся, что я сбегу, и зарылся лицом в волосы. — Что-то случилось? В ответ он лишь отрицательно покачал головой. Что-то внутри меня — интуиция ли, не знаю — подсказывало, что это не правда. Я не стал упрекать его во лжи, да и зачем? Каждый имеет право что-то скрывать. Я и сам был таким: скрывал проблемы и чувства от близких, всегда доводил до точки невозврата. Заставить меня поделиться могло только полное поражение, когда бывало уже поздно, и никакая помощь бы не спасла. Чанёль был сильным и не в пример гордым, порой отказывался признавать очевидное. Очевидным в то утро стало то, как ему плохо: он изображал непринуждённость, но глаза оставались такими же грустными, что и вчера. Я бы мог надавить на него, заставить признать свою слабость, но не стал. Любящие люди так не поступают. Вместо этого я повернулся к нему и крепко обнял в ответ, давая тем самым понять, что я рядом. Чанёль, судя по вздоху облегчения, был благодарен. Мы простояли так несколько минут, пока его голодный живот не издал осуждающий рёв. — Кажется, всё серьёзно! — с усмешкой сказал я. Чанёль смущённо улыбнулся и отпустил меня. — Садись за стол. Дважды просить не пришлось. Когда я поставил перед ним чашку кофе и тарелку с тостами, Чанёль умял всё в два счёта. Мне нравилось наблюдать за тем, как он ест — жадно, с аппетитом и явным удовольствием. Когда Чанёль попросила добавки, я отдал свою порцию. — А как же ты? — спросил он в перерыве между укусами. — Я не хочу. Когда тарелки опустели, Чанёль сладко зевнул и потянулся. От его ленивого и довольного вида мне захотелось спать. Снова повеяло детством — каникулами в деревне у бабушки. Мы с Бэкхо просыпались ни свет ни заря, завтракали только поспевшими из печи лепёшками, а потом снова валились на кровать и дрыхли без задних ног до полудня. От воспоминаний так сладко защекотало в груди, что я позволил Чанёлю утащить себя в комнату, оставив грязную посуду в раковине, и уложить на матрац. Стоило голове коснуться прохладной подушки, как я провалился в сахарную дрёму. Было так восхитительно барахтаться в тягучем утреннем сне, прижимаясь щекой к голой руке Чанёля. От него едва заметно пахло потом и гелем для душа. Чанёль тоже спал, слегка навалившись на меня грудью, и жарко дышал в шею. Порой я просыпался, буквально на пару минут, и снова засыпал. Было так хорошо и уютно, как никогда прежде. Я словно наконец оказался там, где должен быть — рядом с Чанёлем, в неубранной постели, вдыхая запах его кожи под аккомпанемент красочных снов. Тот день, несмотря на прелесть утра, выдался мрачным и сумбурным. После обеда Чанёль наведался в больницу и узнал, что состояние госпожи Пак стабилизировалось, но её оставили в реанимации. Я дожидался новостей на скамейке в парке рядом с хосписом. Чанёль только показался в дверях, но я издалека заметил тень грусти на его лице. Ветер взъерошил ему волосы, забрался под полы моей толстовки. По спине пробежали мурашки. Приблизившись, Чанёль плюхнулся на скамейку, взял меня за руку и переплел вместе наши пальцы. — Ну как она? — Стабильно, — ответил он. — Плохо, но стабильно. Слова поддержки, которые я намеревался произнести, застряли в горле. Я растерялся. Можно ли вообще передать словами то, что я чувствовал в этот момент? Что мы оба чувствовали? Едва ли. Вместо слов я крепче сжал ладонь Чанёля; свободной рукой я привлёк его голову к себе и поцеловал в макушку. — Мне так страшно, Бэкхён, — прошептал он дрожащим голосом. — Я знаю, — отозвался я. — Знаю. Всё, что я мог сделать — успокаивающе погладить Чанёля по голове, в надежде, что ему хоть немного полегчает. Он уткнулся лбом мне в плечо и прикрыл глаза. Я обхватил его спину руками и принялся легонько качаться из стороны в сторону, пытаясь убаюкать испуганного ребёнка утешительными объятиями. Время ползло издевательски медленно, точно резина. Внутри меня созревало зерно тревоги. Она росла, словно снежный ком, росла и множилась с каждой пройденной минутой. Мир посерел и сузился до одного яркого, но угасающего пятнышка — Чанёля. Если так продолжится, думал я, очередного приступа апатии не избежать. — Пошли домой, — наконец сказал я. — Опять к тебе? — удивился Чанёль. Он поднял на меня растерянный взгляд красных глаз. — Разве ты не хочешь побыть один? — С ума сошёл?! — воскликнул я. — Откуда такие мысли? — Ну, не знаю… Мне казалось, тебе тяжело быть со мной… таким. — Мне тяжело быть без тебя, — прошептал я. — Любого. — Прости меня, — сказал Чанёль, понурив голову. — Дурачок, — ласково произнёс я и шутливо постучал пальцем ему по лбу. — Если не хочешь, можешь не идти, я не настаиваю. Просто предложение. — Не, я хочу! Правда, очень хочу! Просто мне… — Неудобно? — Неловко. Щёки Чанёля едва заметно покраснели. По выражению лица с лёгкостью можно было понять направление его мыслей. Догадавшись, в чём причина неловкости, я сам зарделся. Желание — мы оба испытывали влечение друг к другу, но упорно делали вид, словно это не важно. До недавнего времени поцелуев, объятий и незатейливых прикосновений казалось достаточно. Стоило же нам очутиться в одной постели, как правда обнажилась. Пусть мы всего лишь спали, тесно прижавшись друг к другу телами, да и ситуация не позволяла большего, я каждой клеточкой чувствовал исходящее от него тепло и с трудом отгонял мысли о том, как бы это большее получить. Выходит, Чанёль думал о том же самом? — Если ты откажешься — я всё пойму. — Ты неправильно понял… — затараторил он, но оборвал на полуслове. — Проехали. Пошли уже, а то я проголодался! — Хорошо, — кивнул я, ощутив смятение из-за такой внезапной смены ролей. — Идём. Мы вышли из парка, держась за руки, и побрели по наклонному холму вниз, к побережью. С востока надвигались грозовые облака. В том, как резко испортилась погода, чудилось что-то зловещее. Я поделился своими наблюдениями с Чанёлем, на что он сказал: — Кто знает. Может быть наоборот — это хороший знак. Всё что ни делается, всё к лучшему. Как же мне тогда хотелось в это поверить.