Обманщики

Хэмп уныло ковыряется в тарелке, пока охотники болтают без умолку. Сегодня они бездельничают, и их весёлость действует Хэмпу на и так уже порядком расстроенные нервы. Заткнуть бы уши, чтобы не слышать гогота и громких голосов со всех сторон. В другие дни ему было легко не обращать на охотников внимания, ведь Адам всегда занимал его беседой, но сегодня он отправился охотиться до темноты. Ларсен так делал всякий раз, когда погода намечалась настолько опасная, что официально промысел считался невозможным. Поступил по своему обычаю и сегодня. Действительно, с чего бы ему вдруг что-то менять? Глупо и жалко было бы думать, что для Ларсена не найдётся ничего приоритетом повыше, чем компания Хэмпа. А Хэмпу он только небрежно бросил на прощание: «Я, может, как-нибудь тебе покажу». Наверняка хорошо ему сейчас — всё так, как ему нравится. Зато Хэмп всё не может найти себе места. Его не тянет участвовать в разговоре, да и не зовёт никто. Охотники все как один ведут себя так, словно Хэмпа вообще не существует. А Хэмп видит, насколько вопиюще он здесь — на шхуне, в кают-компании, среди охотников — неуместен. Пусть он носит такую же одежду, пусть кожа на руках покрылась мозолями, а лицо загорело — но Хэмп для них для всех всё равно чужой. До самых кончиков ногтей — чужой. Впрочем, Хэмп больше не уверен, что теперь хоть где-нибудь на свете найдётся место, где ему удастся почувствовать себя иначе. После всего-то, во что его втянул Волк Ларсен. Прямо у него над ухом — невыносимый гогот. Керфут сидит совсем рядом и увлечённо рассказывает очередную историю, захлебывается словами и делает паузы невпопад — до чего же раздражает! Хэмп не следит за разговором, но случайно разбирает что-то про меч в камне — и против воли не может перестать прислушиваться. Уши его не обманывают — каким-то неведомым образом эти неучи взялись припоминать легенду о короле Артуре — разумеется, всё путают и перевирают. Хэмп очень хочет сдержаться, но терпеть невыносимо. С тяжёлым вздохом он встревает в разговор: — Вообще-то, король Артур вытащил из камня совсем не Экскалибур — да, именно так правильно произносится, а не «искалибур». Согласно большинству источников он получил его от владычицы Озера, а не из камня. Если вспомнить «Смерть Артура» — а Мэлори нет смысла не доверять… — Хэмп прерывается на полуслове. Мёртвая тишина. Веселье стихло, никто больше даже не жуёт. Все глаза прикованы к Хэмпу — увы, дело точно не во внезапном интересе охотников к разным версиям артурианы. Запах неприятностей, так похожий на запах пороха, неприятно щекочет нос, но назад уже никак не повернуть. — Повыкобениваться решил, Хэмп? — спрашивает его Керфут тоном, не предвещающим ничего хорошего. — Давай ты лучше капитану рассказывать будешь, кому Артур чего засунул и вытащил. Хэмп ещё не успевает испугаться. — Обращайтесь ко мне «мистер Ван-Вейден», Керфут, — отвечает он не задумываясь. Керфут гогочет ему прямо в лицо — к счастью, никто не торопится присоединиться к его веселью. По крайней мере не настолько громко, чтобы Хэмп услышал. А Хэмп — без единой мысли, как быть дальше — глупо разглядывает крошки у Керфута в бороде. — Когда тебя помощником только поставили, мы думали, что помается дурью капитан маленько, а потом пройдёт, — сжимает кулаки Керфут. — Знаешь ли, с такими сопляками, как ты, Хэмп, у нас обычно обращение одно — пинка давать, чтобы с дороги убирались порезвей. — Керфут, — окликивает его Уэнрайт. Остальные всё ещё молчат. Выжидают. — Чтобы я всерьёз слушался — тебя? — бьёт по столу ладонью Керфут. — Это почему же? Только потому, что ты капитану здорово скрашиваешь вечера и ночи, что ли? Ты поэтому во главе стола сидишь? — Но нам всем капитан... — опять встревает Уэнрайт. Керфут отмахивается от него и говорит, жутко улыбаясь: — Капитан сейчас в паре десятков миль отсюда. У него под юбкой не спрячешься. Что будешь делать, Хэмп? Хэмп понятия не имеет, что будет делать. Одно знает точно — нельзя сдаваться, ему ни в коем случае нельзя сдаваться. Лучше разозлить их окончательно и дать себя убить, чем сдаться. Наверно, умереть сейчас — это, если подумать, не так уж и плохо. По крайней мере Хэмпу не пришлось бы больше разбираться с растущим день ото дня снежным комом из тревог, вопросов и паники. С тем, во что его каждый вечер окунает с головой Ларсен — чудовищно неправильным и болезненно притягательным. Хэмп краем глаза замечает движение в проёме — это уродливая голова Магриджа показалась из-за двери. Его вялый рот широко, с гаденькой радостью, осклабился в счастливом предвкушении. Наверняка он же охотникам всё и рассказал, а теперь ждёт не дождётся поглядеть на расправу. Хэмп очень не хочет доставлять ему такое удовольствие. Если кому и проигрывать — то точно не этой жалкой крысе. Злоба взвивается в нём огненным всполохом, разгоняет застывшую в жилах кровь — совсем как в те дни, когда Хэмп был юнгой, а Магридж над ним издевался. Конечно, Хэмп не сможет ударить Керфута кулаком в челюсть, как сделал бы Ларсен, но… На глаза ему попадается стакан чая. Совсем близко. Идея глупая, но Хэмпу больше не из чего выбирать. Хэмп отвечает нарочно медленно, растягивая слова, хотя сердце вот-вот выпрыгнет из груди: — Совершенно не понимаю, о чём вы говорите, Керфут. Ведь Волк Ларсен не носит юбки! Хэмп не состязается в остроумии, ему нужно просто выиграть время. Главное — чтобы удалось всплеснуть руками в как бы удивлённом жесте. Так, чтобы нечаянно задеть стакан ребром ладони. Хэмп надеялся просто испортить Керфуту обед — но результат превосходит все его ожидания. Чай, смешавшийся с пюре и тушёнкой в мерзкую жёлто-бурую жижу, капает со стола, шлёпается Керфуту между ног прямо на светлые штаны, оставляет коричневое пятно. До Хэмпа доносятся одобрительные смешки, кто-то восхищённо присвистывает. Керфут тратит секунду-другую, чтобы стереть грязные брызги с лица, прийти в себя и оглядеться. Он вскакивает на ноги, хочет добраться до винтовок в оружейном ящике — по взгляду понятно. Но Хэмп успевает броситься ему наперерез. — Вы очень быстрый стрелок, Керфут, — Хэмп загораживает ему узкий проход между столом и переборкой. — Но я-то в любом случае буду быстрее. Только сейчас Хэмп понимает, что его ладонь сама собой, в бессознательном движении, приплавилась к рукоятке тесака. Какие-то крики, ругань, голоса — Хэмп едва может разобрать их сквозь шум крови в ушах. Всё его внимание приковано к Керфуту, а в голове вертятся, словно заклинание, одни и те же шесть слов — совет куда бить, который он когда-то услышал от Хорнера. в-живот-а-не-под-рёбра-в-живот-а-не-под-рёбра Или нужно наоборот?! Керфут колеблется, переводит взгляд с лица Хэмпа на его руку, сжимающую тесак, на ящик с винтовками — а потом повторяет круг. Смотрит на лицо, на руку, на ящик. Хэмпу кажется, что это длится вечность. Но он и готов так стоять и дальше — пусть хоть ещё одну вечность. Столько вечностей, сколько потребуется. — Довольно, Керфут, не надо лезть размахивать винтовкой возле порохового склада. Ещё доведёшь нас всех до беды, — Стэндиш и Хорнер хватают его за плечи и оттаскивают подальше. — Сам же видишь, что Хэмп… Вернее, что мистер Ван-Вейден не промах. Обошлось. Но радоваться рано. Хэмп помнит, что охотники своими повадками гораздо больше похожи на зверей, чем на людей. Они почуяли, что вот-вот прольётся кровь, и их неутолённый голод и жажда жестокой забавы никуда не делись. Победа Хэмпа висит на волоске. Если попытаться сбежать от них на палубу — легко ли его отпустят? Отпустят ли вообще? Перед ним вырастает обеспокоенный Уэнрайт: — Мистер Ван-Вейден, я надеюсь, вы не будете держать зла на нас за этот… инцидент? Капитан ведь скор на расправу… — Зла? Точно не буду, мистер Уэнрайт... — Хэмп соображает про себя, как бы половчее убраться отсюда, шарит взглядом по кают-компании. Опять видит — надо же, чуть не забыл! — Магриджа. Тот не иначе, как снова спрятаться собрался. Хэмп ему не позволит. — Знаете что, — снова обращается Хэмп к Уэнрайту. — Этот вопрос вам лучше с коком обсудить. Ни для кого не секрет, что мистер Магридж считает своим долгом подробно отчитываться обо всём, что видит и слышит, капитану. Похвальное дело, если бы он при этом не имел склонность, скажем так, несколько приукрашивать. — Так вот, — Хэмп поворачивается ко всем остальным, прикладывает все усилия, чтобы звучать как можно твёрже. — Убедите его этого не делать. Благо, на этот раз мистер Магридж здесь задержится, ведь убирать ему придётся больше обычного. Охотники одобрительно гудят, а Смок так и вовсе широко и довольно улыбается. Ещё бы, у него давние счёты к коку. В своё время Магридж очень подробно докладывал Ларсену о каждой ссоре Смока с Гендерсоном — выслужиться хотел. — Да, Томми, задержаться тебе точно придётся, — Смок медленно и демонстративно смахивает свою тарелку на пол, а остальные радостно хохочут. — Мистер Ван-Вейден! — Магридж пытается вырваться, но Стэндиш крепко держит его за локоть. — Бога ради, смилуйтесь, мистер Ван-Вейден! Хэмп отворачивается к трапу — даже смотреть в сторону Магриджа ужасно противно. Он, уже стоя одной ногой на трапе, всё-таки отвечает — но не Магриджу, а охотникам: — Вы только поласковей с ним, его же подменить будет некем. — Не беспокойтесь, мистер Ван-Вейден, мы своё дело знаем! — весело говорит Смок, а остальные отвечают дружным, единогласным рёвом. Хэмп не оборачивается, не слушает, хочет выкинуть их всех из памяти. Знает только, что ему нужно срочно на палубу. Он кое-как, пару раз чуть не споткнувшись, поднимается наверх. Надеется, что охотникам больше нет до него никакого дела — тогда никто не увидит, как у Хэмпа дрожат колени. Ливень ледяной дробью обрушивается ему на голову. Хэмп забыл взять с собой из каюты хоть что-нибудь непромокаемое, но ни за что на свете не пойдёт в кают-компанию обратно. Господи, как же страшно, как это было страшно, его запросто могли бы убить... Его колотит, — совсем не от холода — сердце стучит как бешеное, ноги еле держат, но Хэмп всё равно бредёт куда-то вперёд не разбирая дороги. Бухта гафель-гарделя совсем рядом, только бы добраться. Шаг, другой, третий — он падает на неё, прячет лицо в руки и, не обращая внимания на дрожь в теле, без единой внятной мысли слушает стук дождя, скрип снастей и возню в кают-компании. — Мистер Ван-Вейден! Что с вами, мистер Ван-Вейден? — Хэмп поднимает глаза и видит перед собой Лича. — Мистер Ван-Вейден, подождите, я сейчас… — он отворачивается, обращается к кому-то. Наверно, к Джонсону, но Хэмп не разбирает их разговор сквозь шум воды и ливня. Меньше, чем через минуту, Хэмпу на плечи опускается толстый плащ: — Потом отдадите, это запасной. Вам сейчас нужнее, — тараторит Лич, пока Хэмп просовывает едва гнущиеся руки в рукава. Хэмп не сразу замечает Джонсона рядом: — Давайте мы вас в каюту… — говорит он, и Хэмп хочет взмолиться, что пойдёт с Джонсоном хоть на край света, лишь бы не спускаться обратно в кают-компанию. Но Джонсон понимает всё сам: — ...На камбуз отведём. И Хэмп позволяет Личу и Джонсону взять себя под руки. На камбузе и правда намного лучше — тепло, сухо, а Магридж ещё долго не появится. Хэмп с благодарностью принимает от Джонсона корабельный кофе, греет об него заледеневшие ладони. — Я не знаю, как выразить, насколько я вам признателен… — Ах, да бросьте, мистер Ван-Вейден! Это вам тяжелее нашего приходится, вы ведь на себя весь удар принимаете, — отзывается Лич. — Мы у вас в долгу, ведь только вы бережёте нас от этого дьявола. Получается, они тоже знают. Хэмп сглатывает. Кажется, что у него вниз по внутренностям, куда-то в желудок, сползает колючий морской ёж. — Мистер Ван-Вейден, я не… — Лич тут же спохватывается, а Джонсон остаётся стоять позади с непроницаемым видом. — Послушайте… Потерпите ещё чуть-чуть! — Лич дотрагивается Хэмпу до руки. — Я не успокоюсь, пока мы наконец-то не сбросим его за борт — и на этот раз чтобы назад не вылез, а остался кормить рыб. Придёт время, и мы вас обязательно выручим. Мы поможем. Я клянусь! Хэмп очень хочет отдёрнуться, потому что у Лича холодные, мокрые от дождя пальцы. Но он терпит, чтобы не огорчать Лича и не портить момент. — А-а-а… Да, — Хэмп не знает, что ответить, он может только мелко потрясти головой в растерянном, удивлённом согласии. Ему нужно восхититься, вскочить на ноги и горячо пожать Личу руку — но всё тело до сих пор как-то испуганно и подленько дрожит. Ему стыдно, но на самом деле он просто малодушно ждёт, чтобы они оба ушли и оставили его в покое. Забота Лича висит на нём тяжёлой гирей, царапает по неспокойной совести. Он с трудом давит из себя слова — будто тащит на тяжёлой ржавой якорной цепи из вязкой глубины: — Да, п-пожалуйста. Помогите… Его голос звучит непростительно слабо и виновато, но Хэмп не знает, как исправить. В самом деле, ну а как ещё он может ответить? Его ведь и правда давно пора спасать. Джонсон — Хэмп и забыл, что он ещё здесь, — осторожно спрашивает, переглядываясь с Личем: — Если вам больше ничего не нужно, мы пойдём… Хэмп отвечает, как сквозь сон, что точно ничего не нужно. Кажется, благодарит их обоих ещё несколько раз. Даже когда они уходят — Хэмп всё ещё не может перестать бормотать благодарности себе под нос. Главное, что Джонсон и Лич на его стороне. Джонсон и Лич ему сочувствуют. Они честные люди и не считают нужным осуждать Хэмпа, а относятся к его отчаянному положению с пониманием. Они тоже видят, что Хэмпу совершенно нечего противопоставить Волку Ларсену. Что ему ничего другого не остаётся, кроме как покорно дожидаться помощи. Морской ёж в желудке никуда не пропадает, сколько бы Хэмп ни заливал его кофе. Скоро станет лучше. Должно стать лучше. Он посидит ещё чуть-чуть здесь, в сухости и тепле — благо, Магриджа ещё можно долго не ждать. Не за что себя корить, не в чем себя упрекать, не нужно чувствовать себя обманщиком. Пусть Волк Ларсен всегда делает вид, будто Хэмп имеет право отказаться. Если дотрагивается первым, то всегда очень осторожно. Его жестокие и злые руки с лёгкостью притворятся чуткими и нежными — лишь бы Хэмп поверил, будто и правда соглашается сам, а не из-за подлого обмана. Хэмп понятия не имеет, почему Ларсен способен даже лаской легко подчинять своей воле. Впрочем, он и не хочет выяснять. Не хочет вдумываться, становиться на место Ларсена, задаваться вопросами или пытаться понять. Понимание — это всегда новое знание. А Хэмп категорически не желает узнавать ничего нового о Волке Ларсене. Потому что любая, пусть самая крохотная, крупица нового знания сблизит их сильнее. Они и так близки. Слишком близки, непозволительно близки, отвратительно близки, — и Хэмп ни за что на свете не хочет становиться ещё ближе. Хэмп уже знает про Волка Ларсена гораздо больше, чем разрешило бы любое моральное право. Он знает настоящее имя. Странно, Хэмп очень редко даже в мыслях не использует это имя — не хочет разбазаривать, всегда бережёт его до вечера. Ведь вечером с них обоих будто спадает злое колдовство. Вечером они превращаются из Волка Ларсена и Хэмпа, из капитана и мистера Ван-Вейдена — обратно в Адама и Хэмфри. Он знает, что в моменты близости Адам всегда трогательно отзывается на своё имя — улыбается с шумным вздохом, глаза вспыхивают солнечно-синим, прижимает Хэмфри к себе крепче. Он знает, что Адам, оказывается, очень боится щекотки — настолько у него чувствительная кожа. На её белизне легко оставить ярко-красную отметину. Порой, глядя на Адама, Хэмфри ловит себя на дурацкой надежде: если его кожа так бережно хранит летопись прикосновений — может и в душе Хэмфри тоже оставит отпечаток? В его тёмной, закрытой на множество замков душе? Адам был с ним поразительно щедр, позволил даже… Хэмфри не решается закончить предложение. Хочет заставить запретное, не облечённое в словесную форму воспоминание спрятаться обратно, раствориться в тёмном омуте сознания. Но терпит неудачу, и поток мыслей стопорится, причиняя страдание. Позволил даже… Хэмфри не следует сейчас вспоминать о таком. Он всегда проводил свои дни, делая вид, что этого всего не существует. Притворялся обычным помощником капитана. Искренне — настолько, насколько только мог искренне — забывал, что ночью он окажется опять с Адамом в тёплом полумраке, на перекрёстке между дурным вымыслом, реальностью и сном. Не надо вспоминать, не надо думать. Иначе как тогда уговаривать себя, что поезд его жизни всё ещё худо-бедно держится на рельсах? Позволил даже… Воспоминание упрямо пульсирует в голове в размытой, трусливо-недоговоренной форме. Ужас от осознания всё не наступит, и ледяные мурашки никак не поползут по коже, а Хэмфри сидит в бесконечном «за секунду до», а всё его тело вязнет в уютном, покалывающем томлении. «Не бойся, Хэмфри, мою мужественность не так просто уязвить». Адам так запросто раздвигает перед ним свои длинные ноги пошире в одном приглашающем движении — настолько свободном, уверенном и бесстыдном, что даже воспоминание заставляет задыхаться от извращённого восхищения. Он никогда не отдаётся, но с царственной щедростью позволяет Хэмфри проникнуть в его тело. Ещё и добавляет, легко посмеиваясь: «Ты же сам этого хочешь, я знаю». Он всегда оказывается полностью прав. А дальше и правда всё происходит поразительно просто и одуряюще хорошо. Вскоре Хэмфри и сам — просит о том же. С лёгкостью забывает, как когда-то очень боялся боли и унижения. Только сейчас, сидя на тесном камбузе, рассеянно трогая пальцем кофейную гущу на дне кружки, Хэмфри не может понять, как он докатился до того, чтобы согласиться на такое унижение. От нелепого желания не оставаться в долгу? От любопытства? От веры, что Адам не причинит ему вреда? От веры, что плохо не будет? А ведь и правда плохо никогда не бывает. Не бывает ни больно, ни страшно. Если Хэмфри о чём-то и беспокоится, то разве что о своей же неловкости. Боится сам причинить боль, разочаровать и всё испортить. Но даже эта опаска отступает, когда Хэмфри видит, что Адам тоже потерян и околдован. Видит, как привычное насмешливое, испытующе-снисходительное выражение сползает с его красивого лица. Хэмфри никогда не надоест смотреть, как остатки его обычной ленивой ухмылки срывает первый, пока ещё едва заметный, вздох. Адам обязательно попытается вернуть ухмылку назад — зачем-то он непременно захочет снова спрятаться и сделать вид, что он позволяет эту близость только из праздной скуки. Но сквозь бронзовый загар на щеках уже пробивается краска, глаза уже блестят от нетерпения — и даже пара осторожных прикосновений к коленям сведут всё притворство на нет и вытянут из его обворожительного, грешного рта больше вздохов — ещё более рваных и совсем уже разнузданно просящих. Хэмфри никак не поверит, что ему и правда было дозволено увидеть и узнать всё это, но не может сдержать глупой улыбки. Он ёрзает, сидя на ящике — и в ужасе спохватывается, когда сладкая волна проходит вверх к животу через ставший чувствительным пах. Хэмп побыстрее смыкает колени, скрещивает ноги — крепче, изо всех сил. Так, чтобы стало больно. Запахивает полы робы и злобно упирается в пах локтями, потому что очень хочет упрятать свой позор от всего мира. Упрятать от себя самого. Сидит, и ждёт, и терпит, легонько раскачивается из стороны в сторону, чтобы успокоить себя. Это тело, это всего лишь его тело. Это тело — не душа — так реагирует. Тело помогает Хэмпу хоть как-то совладать с ситуацией: подстраивается, отзывается острым наслаждением на каждый противоестественный акт. Это единственный способ сохранить хоть какие-то крохи здравого рассудка в кромешном океанском аду. Но душа, конечно же, знает лучше. Душу его Волк Ларсен не получит никогда. Хэмп обречённо вздыхает. Лучше бы Волк Ларсен его убил. Это был бы конец. Хоть бесславный, хоть нелепый и жалкий — но всё-таки конец. Хэмп бы отмучился и не запятнал бы свою совесть ещё больше. Лучше бы Волк Ларсен над ним надругался или покалечил — и Хэмпу не приходилось бы сейчас так мучиться, чтобы не забывать, как на самом деле нужно относиться к Ларсену, чтобы не поддаваться его обманчивой щедрости. Ларсен ведь недавно всерьёз намеревался — убить, надругаться, покалечить. Хэмп помнит резкий запах аптечки, помнит, как, ему чуть не переломали все кости огромные жуткие руки. Хэмп понятия не имеет, почему Ларсен тогда его отпустил. Должно быть, ему было интересней играть по-другому, сломить волю Хэмпа более изощрёнными способами. Как бы то ни было, в конечном счёте своё Волк Ларсен получил сполна. Хэмп сам не понимает, почему поддался ему на следующий же вечер. Почему купился, бормотал какую-то глупую ересь, почему поверил, что Ларсен искренне страдает? С чего Хэмп придумал, что он страдает не от головной боли, а от давящего одиночества? Почему был так уверен, что они теперь не смогут друг без друга? А потом Ларсен сказал именно то заветное, что Хэмп больше всего на свете хотел услышать. Обещал безопасность. Утешал. Хоть грубо, хоть бестолково, но всё-таки утешал. Или просто сделал так, чтобы Хэмп поверил, что Ларсен его утешает. И Хэмп сдался. За одну жалкую подачку — сдался. Ведь у Ларсена в глазах, полных искреннего беспокойства, было столько тепла, просьбы остаться, обещания заботы. Хэмп тогда еле сдержался, чтобы не рвануться к нему, прижаться лицом к широкой груди и швырнуть ему под ноги без сожалений всю свою непутёвую жизнь. Хэмп так изголодался хоть по толике простого человеческого расположения. Это не его вина, что на «Призраке» по-другому его не получить. Не Хэмп выставил эти чудовищные условия. Он вдруг обнаруживает, что уже давно смотрит на так хорошо ему знакомую разделочную доску. Взгляд его бессмысленно блуждает по лабиринту из ножевых отметин — немало из них Хэмп оставил и сам, пока был юнгой, — а разум путается в бесконечном лабиринте умозаключений. Из него не выбраться, потому что происходит нечто доселе для Хэмпа чудовищно немыслимое, и Хэмп теряется перед всей вопиющей неправильностью ситуации. Всё, что ему остаётся — это искать внешний ориентир, как моряк безнадёжно тёмной ночью ищет Полярную звезду. Благо, у Хэмпа есть Лич и Джонсон. Есть их суждение — искреннее и чистое, не искажённое затейливыми умственными построениями. Лич и Джонсон оба из породы простых, честных и упрямых людей. Они — всегда пойдут до конца, не дадут себя запутать. Лич точно знает, что Волк Ларсен должен за всё своё зло получить сполна — и Лич никогда не отступится. Если бы не их короткий разговор, Хэмп бы и не вспомнил, какой участи на самом деле заслуживает Ларсен. Не вспомнил, потому что нервы совсем расстроены, а рассудок давно уже на грани помутнения. Но раз Лич Хэмпа ни в чём не упрекает, то и Хэмпу себя упрекнуть не в чем. Утихомирить совесть не получается. Потому что если кто и может с лёгкостью свершить справедливость и избавить мир от Волка Ларсена — так это именно Хэмфри Ван-Вейден. Они же каждую ночь проводят в одной постели. Если бы хватило духу… Хэмфри вспоминает уютный, сонный полумрак утренних сумерек, тяжесть сильной руки у себя на плече, аккуратную чёрную точку родинки на белоснежном локте. Вспоминает, как Адам иногда безмятежно что-то бормочет во сне, его губы щекочут затылок. Хэмфри не может разобрать речь, потому что бормочет он на другом языке. На норвежском или на датском — Хэмфри так и не спросил, который из них Адаму родной. Если освободиться из его объятий, попытаться… Нет. Хэмп никогда не сможет. Ему становится невыносимо тошно от одной только мысли об убийстве. Хэмп точно знает, где добро и где зло, но у него никогда не хватит духу последовать зову совести. Пусть Волк Ларсен тащит его в своих объятиях в самую чёрную бездну. Пусть из-за Волка Ларсена вся жизнь — та, в которой Хэмп собой иногда даже гордился, в которой ему было за что себя уважать — разрушена без остатка. Хэмп не сможет освободиться. Хэмп никогда не сможет просто так убить спящего человека — даже если это единственно верный выход. Слабак. Во что он превратился? Во что его превратил Волк Ларсен? Зато Волк Ларсен ничуть не переменился. Он ведь не поступается ничем. Не обременённый никакими моральными устоями, Волк Ларсен просто добавил новым пунктом в список развлечений своё с Хэмпом совместное времяпрепровождение — без лишних сантиментов. Он словно ураган — налетает и переворачивает вверх дном чужие судьбы. А сам остаётся таким же, каким и был, и ничто не трогает его чёрную душу. Если у него, конечно, душа вообще есть. Наступит время, когда рейс подойдёт к концу. Когда Волк Ларсен окажется в порту, он запросто подыщет себе какую-нибудь женщину. Не сомневаясь оставит Хэмпа позади и пойдёт дальше по жизни своими быстрыми, широкими шагами. А Хэмп с содроганием думает о том, как ему самому придётся справляться, продолжать жить и делать вид, что ничего не случилось. Кажется, что как только они прибудут в порт, Хэмп просто развалится на куски. Махнуть бы на всё рукой. Выйти бы из камбуза и распорядиться направить шхуну к Йокогаме. Возражений бы точно не было, а через два-три дня Хэмп был уже в порту, — и Ларсен, и «‎Призрак»‎, и весь этот позор остался бы позади. Вот бы… Да только даже если он прямо сейчас как по волшебству окажется в Сан-Франциско, это не поможет. Для Хэмпа уже слишком поздно. Он будет покорно, с обречённой и унизительной преданностью дворняги, ждать Волка Ларсена. Хэмп продрог и вымотался, ему холодно несмотря на выпитый кофе, он хочет оказаться у Ларсена в безжалостных тёплых руках. Только там — посреди злости, безумия и давящей неизвестности — Хэмп и может перевести дух. Как же он устал. Хэмп замечает лужицу морской воды прямо под дверью камбуза — наверно, волна ударила о борт, а он даже и не заметил. Погода становится только хуже. А что, если Ларсен не справится? Что, если Хэмп с минуты на минуту услышит, что его шлюпка перевернулась? Нет-нет-нет, это невозможно! Волк Ларсен выпутается из какой угодно передряги, он не может утонуть, так нельзя. Он не может оставить Хэмфри одного. Это — немыслимо, это — исключено, этого — Ларсен никогда не сделает. Хэмп рывком встаёт с места, за пару шагов пересекает камбуз. Кажется, что он не выдержит ни минуты больше мучительной неизвестности. Возле входа в кают-компанию собралась толпа — все с любопытством заглядывают внутрь и что-то весело обсуждают, окликивая Магриджа. Хэмпу сейчас нет до них никакого дела, он слишком торопится. Не объясняет никому, почему ему срочно нужно забраться повыше и оглядеть море самому, не спрашивая вперёдсмотрящего. Он лезет вверх по вантам — ледяной дождь обжигает руки, снасти ходят ходуном под ногами. Но Хэмп давно привык, он бы, наверно, и с закрытыми глазами справился. Он суетится, карабкается так быстро, как только может — и всё равно недостаточно быстро. Высоты почти не чувствует, даже когда по неосторожности оступается, и ветер чуть не сносит его вниз. Не помня себя, Хэмп наконец-то добирается до салинга, на достаточную высоту. Капли дождя и лютый ветер свирепо впиваются в лицо, но Хэмпу всё равно — он берёт бинокль, внимательно и отчаянно вглядывается в промозглую серость. Наконец-то замечает чёрную точку посреди белого от пены моря и позволяет себе долгий вздох — такой глубокий, что лёгким почти больно. От облегчения и бессилия Хэмп приваливается всем телом к гладкому дереву салинга и замирает как изваяние, не отводя глаз от заветной шлюпки. Ему отлично известно, что Ларсен ещё долго пробудет на охоте. Но Хэмп всё равно будет ждать столько, сколько потребуется. Ему нужен Волк Ларсен. Он — последнее спасение от пропасти полного сумасшествия и отчаяния. Он же — толкает Хэмпа к краю этой пропасти. Хэмп точно знает, что как бы ни мучила его совесть — сегодня вечером он обязательно забудется у Ларсена объятьях. А потому Хэмп ждёт вечера больше всего на свете.