Обманщики

Ларсен, сам не зная зачем, в очередной раз поворачивается от своего стола к двери — и опять убеждается, что он здесь до сих пор один. Ни голоса, ни шаги не перебивают вечерний, усталый скрип «Призрака» и монотонный перестук дождя. И где только Хэмпа носит? С недовольным вздохом Ларсен снова принимается вычищать из винтовки гарь. Прямо сейчас он Хэмпа разыскивать точно не пойдёт. Раз уж взялся ружьё почистить, надо довести до конца — а Хэмп подождёт. Да и выбираться из каюты на мокрую палубу совсем не хочется, особенно после того, как целый день на охоте мёрз в открытой всем ветрам лодке. Ларсен хотел устроить себе спокойный вечер отдыха и передал все оставшиеся на вечер дела Хэмпу — тот знает достаточно и может разок-другой справиться без посторонней помощи. Ларсен вертит в руках винтовку, заглядывает в дульный срез, не видит ни следа нагара. Почти готово. Можно было бы, конечно, не утруждать себя, спихнуть на кого-нибудь из охотников необходимость возиться лишний раз с гарью, порохом и оружейным маслом. Но Ларсен предпочитает ухаживать за своим оружием сам. Он любит ощущать в руках прохладную тяжесть натруженного металла, с удовольствием слушает плавное, вкусное щёлканье только что смазанного затвора. Одно из тех редких удовольствий, которые за всю жизнь так и не приелись, — отладить оружие и после убедиться, что всё действительно работает безупречно. Всегда приводит мысли в порядок. На этот раз умиротворение не держится долго. Разум крутится, как на коротком поводке, вокруг раздражённого беспокойства. Пока его не было, на «Призраке» что-то случилось. Но что именно — он до сих пор не знает, ведь так и не поговорил с Хэмпом с глазу на глаз. Остаётся только гадать, почему за ужином охотники всё не переставали почти заговорщицки улыбаться Хэмпу, почему Магридж совсем уж трусливо вздрагивал от каждого стука, почему сам Хэмп даже на самые простые вопросы отвечал невпопад. Сколько времени прошло? Склянки ещё не пробили. Значит, всё в порядке, вечер ещё не слишком поздний. Это не Хэмп куда-то исчез, это время долго тянется. Между прочим, Хэмп мог бы и поторопиться. Ларсену совсем не по душе, что приходится столько ждать и в одиночестве выдумывать себе развлечения. Раз уж он теперь обзавёлся любовником, имело бы смысл проводить досуг несколько по-другому. Он бы, конечно, отогрелся после охоты и сам, он привычный, но всё-таки живое телесное тепло пришлось бы как нельзя кстати. Сегодня он пожалел, что Хэмпа не получилось взять с собой. Жалел каждый раз, когда, обернувшись, натыкался вовсе не на пристальный зачарованный взгляд тёмных, оленьих глаз, а на хмурые лица Уфти-Уфти и Гаррисона, которым совсем не улыбалось грести против волн в отвратную погоду. С Хэмпом может и гребцы не понадобятся. Надо будет как-нибудь обязательно придумать, как бы оставить «Призрак» без Хэмпа и с гарантией, что никто не устроит там глупостей. Всё равно охотиться одному почти наскучило. Интересно, как смотрелась бы винтовка у Хэмфри руках, каким-то чудом так и не утративших своей утончённой аристократичности? Впрочем, Хэмфри наверняка сначала бы оцепенел и испуганно таращился бы по сторонам. Это только после он бы начал украдкой улыбаться, гордый и радостный, что они вместе в очередной раз успели не дать лодке перевернуться перенести парус, вырулить, выгрести. Но Хэмфри наверняка как всегда — ни за что не признался бы вслух, насколько ему это всё нравится, не согласился бы, что ему тоже дышится полной грудью, что его тоже завораживает бесконечная серая озлобленная стихия вокруг. Это ничего, потому что Хэмфри никогда не сможет спрятать свои горящие восторгом глаза. Ларсен слышит осторожный скрип двери. Хэмфри. Наконец-то. У него вода стекает с матросской куртки на пол мелкими каплями. Хэмфри замирает в проёме, зябко обхватив себя руками — не то промокший, не то испуганный. Ларсен не дожидается, пока Хэмфри зайдёт, закроет за собой дверь, разденется. Сам поднимается к ему навстречу, пересекая каюту парой быстрых шагов. Быстро, чтобы не мешали, прячет в карман штифты от винтовки, — забыл оставить их на столе — чтобы помочь Хэмфри снять куртку. — Добрый вечер... — Хэмфри благодарно улыбается, но его улыбка не держится долго, тонет под замученной нервностью. — Хэмфри, — Ларсен легонько, чтобы ненароком не причинять боль, встряхивает его за усталые продрогшие плечи, — кубрик охотников гудит как встревоженный улей, кок пугается даже собственной тени, ты тоже сам не свой. Что у вас здесь произошло? Хэмфри долго смотрит на него с удивлённым подозрением, растерянно моргая. Ларсен знает почему — Хэмп до сих не привык видеть от него заботу, всё ещё не научился доверять. Ничего, скоро отогреется и освоится. — Это с Магриджа началось… — наконец заговаривает Хэмфри. — Он, должно быть, решил мне отомстить. Рассказал охотникам п-про… Про нас, и за обедом у меня была с ними стычка. Им не понравилось, что я помощник и… Получается, что они знают. — Ты дрался? — Ларсен пристально оглядывает его с ног до головы. На нём ни царапины. — Господи, нет, вовсе нет! — пугается Хэмфри. — Я тому, кто больше всех возмущался, одежду подпортил, а когда тот за винтовкой потянулся, я… Ножом пригрозил, сам не знаю как… Нет, всё обошлось, охотники успокоились. — Так сразу и успокоились? — Ларсен не может не удивиться. Он неплохо знает охотников — одной угрозы ножом им точно не хватит. — Не совсем. Не знаю, что было бы, если бы Магридж не вылез посмотреть на расправу надо мной. А у охотников к нему много вопросов накопилось, я и разрешил задать их все. Не знаю, что было дальше, я не смог там больше находиться, потому что… — Хэмфри тяжёло вздыхает. — Потому что страшно... — Это ничего, что страшно, — Ларсен хочет улыбнуться помягче. — Поначалу с непривычки всегда страшно. Но ты отлично справился, очень ловко всё провернул. Он одобрительно треплет Хэмфри по ещё влажным волосам, не может удержаться от того, чтобы легонько поцеловать его в макушку. — Правда? — Хэмфри гладит его по щеке, робко и как бы спрашивая разрешения долго смотрит ему на губы. Адам ему не отказывает: — Правда. У Хэмфри губы мокрые от дождевой воды, с привкусом морской соли. Всё ещё холодные, и Адам целует его очень осторожно — так, чтобы отогреть его, напомнить, какой причудливый оборот приняли их отношения. Напомнить и ему, и самому себе. Отстранившись, Адам видит, какая у Хэмфри довольная, счастливая улыбка — от уха до уха. Она полностью стирает остатки нервности с лица, красит румянцем щёки и зажигает радостью глаза. Он гордится собой — выглядит это забавно, чуть ли не умилительно. От самодовольства Хэмфри — точно бессознательно — вздёргивает наверх свой тонкий, с редкими веснушками, нос. По старой привычке на ум так и просится множество злобных колкостей — таких, которые бы точно не дали бы Хэмфри зазнаться слишком сильно. И всё же Адам решает сдержаться — пускай разок погордится собой всласть, не жалко. Сегодня он Хэмфри немного побалует. — Я кофе сделаю, — говорит он, размыкая объятья. Адам ставит воду на печку и следит украдкой за Хэмфри — тот разглядывает разобранную винтовку на столе с каким-то непонятным смутным испугом в глазах. — Господи, меня там чуть не убили… — бормочет он. — Так не убили же, — бросает Ларсен, пожав плечами. Хэмфри поднимает на него взгляд — смотрит пристально, и в его глазах нет ни капли тепла. — Ты ведь знал? — вдруг спрашивает он. — Знал, что у меня с охотниками случится стычка? — Не наверняка, — Ларсен не видит смысла врать. — Но я предполагал, что это весьма вероятно. Конечно же, Хэмп сейчас будет возмущаться. Ладно, подёргается немного, пройдёт. А сейчас надо набраться терпения. — То есть… — Хэмп задыхается от гнева. — То есть ты отправился на охоту, оставил меня… Меня... — Тебя одного? Да, оставил. И правильно сделал, — объясняет ему Ларсен. — Пусть я наделил тебя властью, однако удерживать её ты должен научиться сам, без моей помощи. — Да не хотел я никогда твоей власти! — И всё же власть определённо пошла тебе на пользу. Начинаешь учиться, как самому постоять за себя. Со временем и бояться перестанешь. Будешь быстро оценивать ситуацию, знаешь, куда давить, когда идти в атаку, а когда лучше отступить. Тебе, конечно, предстоит ещё долгий путь, но ты определённо делаешь успехи. Хэмп слушает его, не перебивая, злобно посверкивая глазами, но не забывая прихлёбывать кофе и греть об него руки. — А ты, однако, здорово с Магриджем разобрался, — продолжает Ларсен. — Я предполагал, что ты выберешь более, как бы сказать, человеколюбивый способ, но это не так уж и важно. Правильно сделал, что охотников на него натравил. Хэмп чуть не закашливается. — Натравил?! — шипит он, закрываясь руками. — Не смей меня обвинять! Обвинять? Ларсен уже сейчас знает, что быстро они не разделаются. Не то чтобы он был в настроении для долгого спора, но отступаться против его правил. — Я тебя и не обвинял. А как, по-твоему, подобное правильно назвать, если не «‎натравил»? — Я им просто не мешал, — огрызается Хэмп. — Их личные счёты к коку меня не касаются. — Но ты мог бы остановить их, я правильно понимаю? Ты не стал этого делать. В твоих силах было защитить кока, и всё же ты выбрал не вмешиваться. — Да как я мог его защитить, — возмущается Хэмп, — если охотники меня самого чуть не убили? Иногда Ларсену кажется, что Хэмп нарочно над ним издевается: не понимает, казалось бы, очевидного, да ещё всегда спорит с видом героического праведника и с полной убеждённостью в своей правоте. Ларсен решает устроиться поудобней. Он возвращается к креслу, поворачивается к Хэмпу и говорит с деланным удивлением: — Насколько мне известно, всякие нравственные законы — да взять хоть бы этого твоего Спенсера, Хэмп, — предписывают не ставить под угрозу жизнь и здоровье ближнего в угоду собственной безопасности. Потому-то стоять в стороне, пока охотники разбираются с коком, — аморально. А значит, что сегодня согрешили и охотники, и ты, и вся команда. — Хэмп вспыхивает, но Ларсен не даёт ему себя перебить и заканчивает речь, разводя руками в в стороны: — Но я конечно, в отличие от тебя, в вопросах морали не эксперт. А потому ты, может, сейчас мне и объяснишь, как именно травля вписывается в твои нравственные ценности. — Твоё ехидство здесь совершенно неуместно, — холодно отвечает Хэмп. — Ты так ловко обходишь стороной вопрос справедливости. Хотя сам прекрасно знаешь, что случившееся Магридж полностью заслужил. — Заслужил? А кем ты себя возомнил, что берёшь на себя смелость определять, кто и что именно заслужил? Хэмп молчит, только хватает ртом воздух. Впрочем, Ларсен никуда и не торопится, просто внимательно наблюдает, как нервно меняет выражения его длинное лицо, высматривает в нём сомнение. — Ну а как насчёт здравого смысла? Не отрицай очевидную истину, что Магридж — заслужил. Он, между прочим, только и делал, что шпионил за всеми, издевался надо мной при любой возможности и никогда не менял рубашки. Случившееся — только его вина и только его ответственность. Господи, да что же с Хэмпом такое сделать, чтобы с его дурной головы наконец свалился этот сияющий непоколебимой праведностью венец? Ларсен, как может, сдерживается, чтобы не закатить глаза к потолку. Он уже заранее знает, что всё впустую, но отвечает из чистого упрямства: — А почему именно кок виноват и заслужил расправы? А вовсе не, например, ты, Хэмп? Может кок и обидел тебя раз-другой, но ты уж точно перед ним в долгу не остался. Так ли ты безгрешен? Ради Лича с Джонсоном, которых ты так жалел, ты и пальцем не пошевелил. Да что уж там, ты если и заботился о чьей-то шкуре, то разве что о твоей собственной. Ты только и можешь, что праведно блеять, а что на деле? Согласись, что если всё, что тебя отличает от кока, — это чистота рубашки, то как-то негусто набирается? Не позволяет устроиться с комфортом и со спокойной душой выдавать за торжество справедливости то, что выгодно конкретно тебе. Хэмп открывает рот, но Ларсен жестом приказывает ему замолчать. — Но я скажу тебе, Хэмп, чем ты на самом деле лучше. Ты — сильнее. И это самое важное. Нет, Хэмп, никакой справедливости, — зато есть твоё желание примазаться к какой-то там высшей воле. Да не только твоё, весь твой круг такой. Сидите на самом верху, богатеете день ото дня, потому что воруете у самых нищих, платите гроши за самую поганую работу, но очень любите повтолковывать, что всё происходит в полном соответствии со справедливым порядком вещей. Какая чушь и подлость! Но я отвлёкся, — Ларсен трясёт головой, чтобы выбраться из воспоминаний. — Имеют значение, — продолжает он уже спокойней, — только сила и слабость. Я уже как-то раз говорил тебе, что сила всегда права. И сила, если тебе угодно, — всегда справедлива. Мне непонятно твоё возмущениё и твои попытки прикрыться фиговым листком лицемерной морали. Ты всего лишь следуешь закону природы и пожираешь тех, кто слабее. Пора бы тебе признать этот закон — единственный закон, который действительно следует уважать. Потому что ты и сам давно уже по нему живёшь, Хэмп. Точно так же, как и я. Ларсен делает паузу на случай, если у Хэмпа найдутся, наконец, аргументы. Аргументов не следует. Хэмп не возражает, не отвечает, не соглашается. Только возмущённо молчит. — А сегодня ты доказал охотникам, что с тобой следует считаться. По всему выходит, мои уроки пошли тебе на пользу — рано или поздно ты с этим согласишься. В любом случае, знай, я горжусь тобой. Хэмп не смягчается. — Уроки? Хочешь сказать, что это всё — он делает резкий, неопределённый полукруг рукой, — было уроками? Ты угнал меня в плен и ставишь всякие эксперименты. Смотришь, выживу ли, приспособлюсь ли. А я на роль подопытной лягушки не соглашался, я этого всего — не просил! Но ты ведёшь себя так, будто своими играми оказал мне честь. Ждёшь какой-то благодарности. Ещё и взялся намекать, что мы чем-то похожи. Так вот, ничем мы с тобой не похожи! Нет у нас с тобой ничего общего, слышишь? — задыхается он. Вот, значит, как. — Ты, Хэмп, упрям, как осёл. — Ларсен говорит как можно тише, чтобы не дать злобе захлестнуть себя с головой. — И споришь тоже точь-в-точь, как тупой осёл. Какой прок от того, что ты несколько лет в университете просидел? Сколько учёных степеней на осла ни вешай — доводы он приводить никогда не научится, да и компетенции у него больше не станет. — Компетентности, — вскидывается Хэмп. — Компетентности, — легко соглашается Ларсен и, отворачиваясь к столу, добавляет: — Сути дела это не меняет. Не обращая на Хэмпа больше никакого внимания, Ларсен выуживает штифты из кармана и опять принимается собирать чистую винтовку. Жалеет, что вообще отвлёкся на бесплодную болтовню и не закончил дело. Наверно, раньше бы он Хэмпа как следует поколотил. Сейчас он знает, что стало бы только ещё хуже — благодарность-то всё равно не вколотишь. Проклятый Хэмп. Разговор с ним непредсказуемей самого переменчивого ветра — никогда не угадаешь, что и когда пойдёт наперекосяк. И всякий раз, когда Ларсен переставал ждать подвоха, их неустойчивая, неверная связь грозила оборваться от любой мелочи. Должно быть, поэтому-то ему и нравилось. Должно быть, по-другому бы ему давно уже надоело. Потому-то он Хэмпа и выбрал — в помощники, в ученики, в любовники. Только прямо сейчас Ларсен — со всеми своими дурацкими мечтами поохотиться вместе — чувствует себя редким болваном. Прямо сейчас его злит, что пришлось кидаться в очередной бой — на этот раз не со стихией, а с Хэмпом — в то время, как больше всего хотелось, чтобы вечер прошёл совсем по-другому. По всему телу уже расползается липкая, колючая досада. Ларсен зажимает штифт в ладони покрепче. Так, чтобы острый конец врезался в кожу как можно глубже, чтобы острая боль не позволила бессильному разочарованию захлестнуть с головой. Зажмуривается и терпит, балансирует на грани чёрной, тошнотворной воронки. Если упадёт в неё — злоба возьмёт над ним верх окончательно. Он едва не вздрагивает — на плечо мягко ложится неуверенная рука. — Адам… — Хэмфри так и не договаривает, прерывается на печальном вздохе. Адам замирает. От того, как длинные пальцы легко и бережно гладят его под ухом, тепло расходится до самого солнечного сплетения. Его прикосновение такое чуткое, в нём столько обещания долгожданной, желанной ласки. Хэмфри точно делает это нарочно, он ведь уже знает, как сделать приятно. Знает какая власть скрывается в том, чтобы просто обратиться по имени. За мгновение до того, как станет слишком поздно, Адам всё-таки находит силы дёрнуться и сбросить с себя ладонь. Так легко Хэмфри его не купит. Ларсен прислушивается, убирая со стола, не желая поворачиваться к Хэмпу лицом. Слышит несколько тяжёлых, полных разочарования, вздохов. Потом ничего, что выдавало бы Хэмпа, только привычный скрип дерева и шум морской воды за бортом. Потом — шаги по направлению к двери, ещё один вздох, шаги возвращаются — и звук сминающейся под чужим весом койки. Обернувшись, он видит, как Хэмп сидит совсем на краю, готовый в любой момент сорваться с места и спасаться бегством. Когда Хэмп наконец-то чувствует взгляд на себе, он, к счастью, не убегает. Только затравленно оглядывается: — Моя речь, должно быть, резка… — он то ли спрашивает, то ли утверждает, то ли извиняется упавшим голосом. Ларсен осторожно передвигает стул поближе и старается принять как можно менее угрожающий вид. Видимо, тщетно — судя по тому, как испуганно и обречённо Хэмп на него таращится. — Знаешь, как у меня на родине учили детей плавать? Брали с собой на озеро, заплывали на лодке в самую середину — и выкидывали в воду. А дальше надо разбираться самому, как не утонуть. И у нас никому в голову не приходило возмущаться, что происходит какая-то жестокость. Наоборот — были благодарны за урок. Но ты, Хэмп, привык учиться совсем по-другому, на всём готовом и с толпой репетиторов. — Ну так… Лодка, должно быть, не отходила на тридцать миль? — Хэмп всё равно находит силы робко возразить. — Хочешь, чтобы я у твоей ноги сидел? Я похож на твою ручную собаку? — Нисколько... — Хэмп замучено морщится и затихает. Дальше препираться Ларсену совсем не хочется. Но препираться и раздавать тумаки — это всё, что он хорошо умеет. Прямо сейчас ему не годится ни то, ни другое — и остаётся только растерянно молчать и разглядывать Хэмпа в поисках хоть какой-то подсказки. А тот сидит с понурой, опущенной головой — его лицо спрятано за растрёпанными густыми волосами. Он смотрит вниз, на свои сжимающиеся и разжимающиеся в беспокойстве руки. — Хорошо, мне любопытно, — теряет терпение Ларсен. — Что, по-твоему, я должен делать? Хэмп как будто просыпается, распрямляет скрюченные плечи. — Тебя тяжело понять. Я не могу различить, когда ты играешь, провоцируешь, издеваешься, преследуешь какую-то свою цель — а когда всерьёз пытаешься давать уроки? Сначала ты с упоением мешаешь меня с грязью, а потом вдруг говоришь, что гордишься мной. Хэмп хмурится, в его глазах появляется совсем не привычная испытующая жёсткость. Он оглядывает Ларсена так, словно речь идёт о жизни и смерти. — Это правда? Что ты гордишься? Ты серьёзно? — Конечно! Пристальный немигающий взгляд Хэмпа чуть смягчается, он хмурится, раздумывая что-то про себя. — Мне сложно в это поверить… Вся поза Хэмпа — требовательная и недоверчивая. Он, кажется, ищет каких-то доказательств. Сам того не замечая, он подаётся вперёд всем телом, упираясь коленями в колени. — А чего здесь сложного? — Ларсен тоже пододвигается поближе. Он ищет правильные слова, ищет, как сделать так, чтобы Хэмп, наконец, понял. Не находит ничего толкового и вдруг заговаривает совсем о другом, сам не понимая зачем: — Знаешь, я много чего повидал. Полагал, и не без причин, что хорошо знаю людскую натуру. Но вынужден признать, что в твоём случае моего опыта… Он не помогает. Я думал, я сломаю тебя или переделаю. Сломать тебя мне не удалось, а переделать… Ты меняешься, но не я — скульптор, не я — творец. Едва ощутимое тепло Хэмфри, едва соприкасающиеся колени, тёмный, мягкий взгляд — всё это туманит разум, вводит в транс, не даёт ничего обдумать. А цепочка слов всё никак не прервётся, тянется почти что против воли, как длинная пёстрая лента из рукава фокусника. — Я всего лишь зачарованный зритель. И не могу предугадать тебя, Хэмфри. Признаюсь, я и сам очень хочу посмотреть, что получится в результате, кем ты в конечном итоге станешь. Хочу знать, как ты ещё меня удивишь. Хэмфри отвечает только тихим, лёгким смешком. Уголки его порозовевшего, всё ещё чуть-чуть нервного рта приподнимаются в зарождающейся улыбке. — Ну… Конечный итог… — улыбка опять скисает в невесёлую гримасу. — В конечном итоге я совершенно точно буду гореть в аду. После всего-то случившегося. — Я тоже буду. Грешим-то мы вместе, — подыгрывает ему Ларсен, дотрагиваясь до руки. — Значит, у тебя найдётся компания. — Компания? — тревогу с Хэмфри как волной смыло, счастливая, широкая улыбка возвращается на его лицо. — Но я не думаю, что там будет так уж легко найти друг друга. — Хочешь сказать, что меня упрячут куда-нибудь поглубже? Тогда я доберусь до тебя и обязательно затащу к себе вниз — вот так! — он сгребает хихикающего, удивлённого Хэмфри в охапку и падает вместе с ним на койку. Оказывается, что, нелегко целоваться, то и дело прерываясь на смех. — Это всё ужасно. Но очень романтично, — почти серьёзно рассуждает Хэмфри, пока по-хозяйки просовывает руки Адаму под рубашку и гладит голую спину. — Вообще, мне нравится! — Мне тоже… — шепчет Адам, уткнувшись ему носом в изгиб шеи. А дальше всё совсем здорово и именно так, как нужно — тепло, весело, немного щекотно, но очень хорошо. А после — томительно и жарко. И совсем незаметно — как что-то само собой разумеющееся — в сладкую круговерть очень ладно встраивается одна простая мысль. Мысль о том, что если прямо сейчас «Призрак» разломится напополам и всё полетит к чертям, то самое последнее, что Адам увидит и почувствует в мире живых — это голый, счастливый Хэмфри в его объятьях. Было бы совсем не плохо умереть именно так.