Обманщики

Если Джонсон в морском укладе чего-то совсем терпеть не может — так это вонь и духоту матросского кубрика. Удивительное дело, до чего эти кубрики похожи и пахнут всегда одинаково — что на промысловой шхуне, что на английском торговом судне, что на китобойце. Откуда-то обязательно берётся душок скисшего молока, к которому примешивается смрад от дрянного курева. Обычно Джонсон старается даже ночевать по возможности только на палубе, а в кубрик заглядывать пореже. Но сегодня никуда не денешься — погода под вечер стала сущая дрянь. Вот он и сидит, подперев голову рукой, и мается, потому что в духоте у него всегда болит голова и путаются мысли. Сигнальщикам сейчас, конечно, гораздо хуже. Это же самая гадкая вахта — в мокром и промозглом морском тумане, когда липкий холод пробирает до костей. Если не занимать себя постоянной беготнёй по палубе, замёрзнешь за секунду. И ведь не укроешься, не переведёшь дух — в тумане опасно, нужно постоянно быть начеку. На секунду-другую зазеваешься — и шхуна запросто налетит на что-нибудь. Но там хотя бы тихо. Джонсон сейчас не отказался бы побыть в тишине, а не слушать, как прямо над ухом Уфти что-то беззаботно болтает. Видать, этим тропическим дикарям духота нипочём. А вот толстый Луис страдает не меньше, чем Джонсон. Он, спрятав лицо в руки, то ли дремлет, то ли о чём-то думает. Они все сидят за одним и тем же столом — кроме этого стола и коек в кубрике ничего не помещается. За ним у матросов и ужин, и разговоры, и вообще весь досуг — ведь не в койке же валяться. — Ну-ка, повернись, — это Уфти Гаррисону говорит. Возится с ним, ощупывает мальчишке голову, водит у него перед лицом рукой: — Ну вот, за пальцами глазами следишь — значит, всё с тобой в порядке. Шишка, конечно, будет, у капитана рука тяжёлая. Но это всего лишь затрещина, — успокаивает его Уфти. — Ты просто навоображал себе всякого с перепугу. Резкий, недовольный скрип койки сверху. Джонсон не поднимает голову — и так знает, что там Лич. Стоит речи хоть чуть-чуть зайти о капитане и его зверствах, Лич никогда в стороне не останется. — Ты, Уфти, совсем забыл, как капитан его на гафеле полдня продержал при неверном ветре? Да он бы запросто прикончил — и не заметил бы! Луис с недовольным стоном отрывает потную голову от рук. — Прикончил бы одной затрещиной? Господи, Лич, ты опять за своё, а ведь и без тебя ведь голова раскалывается, — ворчит он. — За разлитую краску грех затрещину не дать. По мне, так Гаррисон ещё легко отделался. — Вот как ты теперь поёшь? Легко, значит, отделался! А не ты ли нам рассказывал, какой капитан страшный зверь? Тебе память, что ли, веслом отшибло? Столько времени он нас всех изводил — и ты ведь мне всё поддакивал, соглашался, что так дело не пойдёт. Луис не торопится ему отвечать — неудивительно, ведь Луис обычно избегает перепалок. Уфти с любопытством глядит по сторонам, но говорить не торопится. Остальные тоже равнодушны. Здорово всё-таки, что Лич какой угодно, но никогда не равнодушный. Предпочитал бы он тоже помалкивать, Джонсон уважал бы его гораздо меньше — ему самому такого напора-то и не хватает. Но прямо сейчас он не рад, что Лич опять сунулся. Джонсон столько раз уже говорил ему, что нет никакого проку препираться и взывать к чьей-то совести. В лучшем случае их поднимут на смех, в худшем — донесут капитану. Джонсон оглядывает бедолагу Гаррисона — он всё ещё растерянно ощупывает голову и будто бы не слышит и не видит ничего вокруг. А вид у него до того тоскливый и обречённый, что Джонсону ясно — всё, затоптали парнишку. Не выйдет из него моряка — если он этот рейс переживёт, то в море никогда больше не сунется. Наверно, были у него какие-то мечты об сокровищах, морях и приключениях, но теперь-то потухли навсегда. С другим капитаном научился бы потихоньку, а так будет теперь всю свою жизнь судить о моряцком деле по одному-единственному этому адскому рейсу. И дело, конечно, вовсе не в затрещине — она-то и правда обычное наказание на любом промысловом или торговом корабле. Дело в капитане, который тиран и самодур, и со всеми обращается по-скотски — кроме, может, Ван-Вейдена, да и то… Нет уж, пусть лучше по-скотски, чем так, как с Ван-Вейденом. Ван-Вейден, между прочим, мог бы и вступиться сегодня за Гаррисона. Не стоять с поджатыми губами и делать вид, что не при делах, а хоть что-то благое сделать со своей дарованной с капитанского плеча властью. Впрочем, наверно и хорошо, что не вступился. Когда Ван-Вейден — давно, он ещё юнгой был, да и с капитаном не настолько спелся, это из-за робы случилось — хотел защитить самого Джонсона. Но он не защитил, он наоборот всё сделал для того, чтобы этот дьявол только сильнее разозлился. Может, Ван-Вейден нарочно тогда так поступил, а может — он просто дурак. Как бы то ни было, Джонсон думал, что костей не соберёт после того, что ему капитан устроил со своим тогдашним помощником. Тем временем Лич не собирается сдаваться. Он садится на койке, расставив колени пошире и уперевшись в них руками. Его койка совсем под потолком, и с своего возвышения он очень напоминает Джонсону не то судью, не то проповедника на кафедре: — Какие же вы все подлые трусы. Надо же, прошла спокойная неделька-другая — так вы и все сразу присмирели и делаете вид, будто вам в радость плавание с таким капитаном. Мы давно уже могли бы воздать ему по справедливости, а вместо этого теряем время! — Воздать по справедливости? — закатывает глаза Луис. — Посмотри-ка, какие выражения выискал. Не моё это дело, по справедливости воздавать. Работать — вот моё дело. Да и твоё, Лич, тоже. И теперь, когда больше капитан на нас своё плохое настроение не срывает, работается мне замечательно. — А теперь он своё плохое настроение срывает только на Хэмпе — а вам всем всё равно! — А почему должно быть не всё равно? Что там с Хэмпом — меня не касается, он теперь помощник и катается, как сыр в масле. — Но капитан же его по вечерам… — Лич весь кривится. Луис пожимает плечами: — Пускай делают, что хотят. — Главное, что не у нас на глазах, — поддакивает ему Уфти. Лич набирает полную грудь воздуха, чтобы что-то сказать, но передумывает, скрещивает руки и так и остаётся сидеть насупившись. Неужели сдался? Джонсон видит, как Лич в отчаянии оглядывает кубрик, всматривается в каждое лицо по отдельности — не находит никакой поддержки. Картина такая тоскливая, а на лице у Лича столько несчастья, что даже в груди щемит. Джонсон знал, что так и будет. Эти разговоры всегда заканчиваются одинаково. Как-никак, своя правда у Луиса есть, и с ней очень приятно согласиться — ведь можно согласиться и ничего больше не делать. Джонсон, наверно, и сам бы с Луисом согласился, если бы не было так брезгливо. Очень легко и приятно забыть, какой ад царил на шхуне совсем недавно. Легко решить про себя, что раз капитан больше не мстит за бунт и потерял пока что всякий интерес к травле, избиениям и издёвкам — то всё здесь стало, как на приличном корабле. А что до нового капитанского увлечения… Совсем не трудно примириться и просто не вспоминать, что Ван-Вейден стал ему чем-то вроде жёнушки. Они оба и раньше-то были не разлей вода — а сейчас, кажется, и вовсе помрут друг без друга, если разделятся. Со стороны они выглядят вполне себе закадычными друзьями, особенно если не приглядываться — а приглядываться всё равно очень опасно, слишком любопытным капитан запросто раздаст тумаков. А ведь совсем недавно все в команде очень любили пошутить разок-другой между собой про этих двоих — конечно только по секрету, конечно, чтобы кок не донёс. Сейчас, наверно, никто уже и слова лишнего сболтнуть не решится. Кажется, Джонсон даже точно знает, когда всё так переменилось. Ему хорошо запомнилось, как однажды капитан вдруг ни с того ни с сего потерял всякий интерес к этим его с Личем играм — хотя ещё днём до этого не упускал любую возможность довести их обоих до белого каления. Джонсон и Лич сначала думали, что это какой-то очередной дьявольский замысел, всё ждали страшного удара — но никакой выходки не последовало. Капитан будто бы просто забыл о них и обращал на Лича не больше внимания, чем на какого-нибудь старого Холиока. Перед этой резкой переменой случилась одна занятная ночь. По случаю особенно удачной охоты команда — по старому обычаю — разжилась виски. Джонсон-то, хоть традиции и уважал, сам попоек не любил, как ни пытался уговорить его Лич. Ночь была тёплая, и он предпочёл остаться один на баке, смотреть, как ловко шхуна режет волны. Чёрт знает, чью голову посетила мысль, что Ван-Вейдена пора бы приобщить к моряцким традициям. Чёрт знает, куда смотрел сам капитан, когда Уфти и Лич весело заводили Хэмпа в кубрик. На палубе капитан появился несколько позже — и был ещё злее обычного. Джонсон видел, как он выволок из кубрика за шкирку возмущающегося и пьяного Ван-Вейдена и угрюмо потащил его дальше к юту, в кают-компанию. Джонсон ждал услышать звуки ударов — но ничего не было, только приглушённый смех и — чуть позже — резкий грохот двери. Он очень удивился, но его всё равно не потянуло идти выяснять, что там творится. А теперь, когда известно, что Ван-Вейден в своей каюте больше вообще не ночует… Пожалуй, очень хорошо, что любопытничать той ночью Джонсон не стал. Ему не хочется знать, что он мог увидеть. Глухой стук кулака по дереву — это Лич злобно бьёт об стену: — Ладно толстяк Луис, ладно, Уфти — он дикарь и язычник, но вы-то что? Да у вас уважения, что ли, к себе никакого нет? Да что вы за моряки такие, что вы за мужчины, если вам не стыдно ходить под командой извращенца! — Лич презрительно сплёвывает на пол. — Да твой-то какой интерес, чем они заняты, объясни мне? — чуть не кричит на него Луис. — Тебе же выгодно должно быть, тебя наконец-то перестали задирать — так радовался бы, что ему только Хэмп нужен. А ты нам чуть ли не каждый день здесь проповеди читаешь. Или ты, что — Луис усмехается, — капитана, что ли, ревнуешь? Лич в ответ — одним быстрым движением — хватает подвешенный к потолку сапог и со всей силы швыряет его прямо в Луиса. Луис на удивление ловко уворачивается, а Джонсон успевает отдёрнуть всё ещё растерянного Гаррисона к себе за локоть — иначе бы ему точно задело бы скулу. Сапог, так никого и не покалечив, падает на пол, но его стука не слышно за гомоном голосов — Уфти кричит на Лича, Лич кричит на Луиса, и ещё голоса, голоса, и голоса… Если Джонсон промолчит, будет драка. — А на что именно вы полагаетесь? — Джонсон почти не поднимает голос, но все сразу замолкают. Привыкли, что Джонсон говорит нечасто, но если говорит, то стоит послушать. — Вы думаете, что такая благодать до самого конца сезона останется? И ещё полгода, пока мы возвращаемся во Фриско, тоже так пройдут? Что Ван-Вейден и капитан за это время не рассобачатся? Да никакой медовый месяц столько не длится — даже у самых счастливых новобрачных, не то что у этих. А ведь когда гром грянет — а он грянет, не сомневайтесь, — всё будет не просто по-старому. Будет гораздо хуже. Тишина. Кажется, подействовало: даже Уфти, которого обычно ничем не пронять, смотрит куда-то в сторону с заметным сомнением. Луис тяжело вздыхает, и отвечает в тон Джонсону, медленно и веско: — На этом рейсе всё наперекосяк, и что тут случится через день, неделю, месяц — сам морской дьявол, наверно, не разберёт. Зато всем ясно, что будет, если вы опять полезете на рожон. А будут покойники — и не один, и не только капитан. Ты, Джонсон, думаешь, что эта ваша справедливость стоит того, чтобы ради неё ещё люди поумирали? — А ты что предлагаешь? — разводит руками Джонсон. — Оставить всё по-старому? — Я ничего не предлагаю, я о шкуре своей забочусь. Вы и так довольно уже шороху навели, а мне очередная резня даром не сдалась. Да и остальным тоже. Никто не возражает Луису. — Ах, да как мне всё это надоело! Катитесь вы все к чёрту! — в сердцах Лич спрыгивает с койки, за пару шагов пересекает камбуз и убегает наверх по трапу. Да он же там замёрзнет, в одном-то белье — но обратно точно не спустится. Джонсон неохотно, хоть выбора у него и нет, забирает у Лича из сундука одежду потеплее и идёт за ним. В ночи, в густом чёрном молоке тумана, Джонсону приходится порядком покружиться по судну, прежде чем он находит Лича. Тот ходит по баку туда-сюда мелкими злыми шагами, то и дело сжимая и разжимая кулаки. Он нехотя, но всё же благодарит Джонсона за одежду, но отводит взгляд. Пусть Лич и прячет глаза, но по его открытому юному лицу легко читается обречённая досада. — Я просто… Я правда не знаю, как быть. Мы совсем одни остались, — после долгого молчания шепчет он, кутаясь в робу. Джонсон треплет его по плечу: — Помнишь, я тебе говорил? Мы всё ещё можем взять шлюпку и попробовать сбежать — теперь-то нас точно никто не хватится. Джордж, не всё потеряно. Джонсон сразу жалеет, что назвал Лича по имени — до того резко тот вскидывается и смотрит с подозрительным недоумением. Он ещё ни разу не говорил ему «Джордж» — да и никто на шхуне никогда так к нему не обращался. «Лич» — даже не его настоящая фамилия, а прилипла всё равно накрепко. Впрочем, стоит ли удивляться, если Джонсон и сам уже лет десять как по имени не представляется. — Сам знаешь, не могу я так, — отвечает Лич. — Я слово дал. Ван-Вейдену. Обещал вытащить его отсюда. Он прячет лицо в руки, говорит мелко мотая головой, отгоняя непрошеные воспоминания: — У меня так сестра погибла. Тоже в лапах такого вот душегуба, ещё раз я… я не позволю… — Но Ван-Вейден не… — Да-да, он не моя сестра, понятно. Но должен же я хоть кого-то спасти, правильно? Не её, так кого-то другого. Иначе на что я вообще гожусь? Джонсон собирается с духом, ищет слова, его останавливает поднятая рука. — Ты знаешь, что ты меня не переубедишь, — Лич крепко сжимает кулаки, вцепляется в планшир. — Я или погибну здесь, или обязательно с этим ублюдком поквитаюсь. Вся его маленькая, смелая и упрямая фигура так и пылает пламенем ненависти — до того ярким, что даже удивительно, почему оно не рассеивает туман. Как это у Лича получается? Как черпает из ярости силы идти вперёд? Джонсону завидно. Он хотел бы хоть раз в жизни испытать такую праведную, чистую ярость. Ту, которая придаёт сил, а не навешивается усталостью — а Джонсон очень устал. Устал без конца здесь препираться, воевать и ненавидеть. Наверно, усталость — это всё-таки лучше, чем превратиться во что-то подобное коку. Тот прямо сочился злобой ко всему живому и становился только злее день ото дня — но при взгляде на него Джонсону всегда казалось, что кок вот-вот разрыдается. Ну надо же, а ведь кок — единственный, кто открыто ссорился с Ван-Вейденом. А сейчас он на корабле в самом поганом положении. Джонсон не может сказать наверняка, как так вышло. Он не уверен, простое ли это совпадение или Ван-Вейден на самом деле гораздо ловче, чем хочет казаться. Что бы Лич там ни говорил — а Джонсону Ван-Вейден никогда не нравился. И не понравился он Джонсону с самого первого взгляда. Нет, это точно не ненависть, ведь ненавидит Джонсон только капитана. Не презрение — презирает он скользкого, жалкого кока. И даже не злоба — злился он на подхалима-Йогансена, царство ему небесное. Неприязнь к Ван-Вейдену Джонсон себе и объяснить-то толком не может. Ведь если рассудить, то Ван-Вейден ни разу не сделал ему ничего дурного, да и подумать о себе плохо тоже повода не дал. Впрочем, вот что занятно — ничего хорошего Ван-Вейден Джонсону тоже не сделал. Каждый раз, когда приходится иметь с ним дело, у Джонсона после на душе остаётся осадок смутного дрянного чувства. Ван-Вейден всегда ещё смотрит очень странно: всегда украдкой заглядывает в глаза — и тут же их прячет, как будто боится, что его вот-вот возьмут и разоблачат. Джонсону неприятны его глаза напуганного оленя и длинное худое лицо с вечной печатью какой-то затаённой муки. Ван-Вейден был несчастен, когда ему приходилось чистить картошку и драить посуду под понукания кока. Он был несчастен, когда капитан назначил его вторым человеком на судне, а всем, кто косо на Ван-Вейдена смотрел, раздал тумаков. Он и сейчас, когда капитан с него пылинки сдувает и ни на шаг не отходит, — всё равно несчастен. Но кто знает — наверно, не без причин. Всё-таки, это тяжкая и очень опасная ноша — постоянно быть в центре капитанского внимания. При этом он при любой возможности таращится на капитана, чуть ли не восторженно открыв рот. Джонсон не мог взять в толк, как этот восторг уживается с его вечным затравленным взглядом. Лич всегда был уверен, что Хэмп просто притворяется перед капитаном, чтобы выжить. Изображает радость, потому что по-другому никак. А Джонсон всё никак не может понять, с чего это Лич так решил. Зато все те, у кого здесь есть хоть какая-никакая власть, в Хэмпе вообще не сомневаются. И пробивной Лич, и капитан, и с недавних пор даже охотники — все они в Хэмпе души не чают, пусть и каждый по-своему. Может в этом и есть его секрет? Что нужные ему, сильные люди каким-то чудесным образом вечно в нём что-то находят. Джонсон не знает, что в нём видит капитан — но в Хэмпе точно и в помине нет того, что видит в нём Лич. Не убеждает Джонсона его малодушное страдание. Джонсон не знает, как бы половче объяснить Личу, почему ему не нравится Ван-Вейден. Но он хорошо знает кое-что другое. Во-первых, честные люди точно глаза отводить не будут — так делают только те, кому есть что прятать. Во-вторых, Джонсон давно научился: если есть подозрение, что что-то нечисто, — то ему нужно верить, а не пускаться в пустые раздумья. И Джонсон дурак, что своё чутьё не слушает. В-третьих, Ван-Вейден — дурной человек. Точно так же, как и капитан. И Джонсону совсем не хочется разнимать их влюблённый змеиный клубок. Он знает, что дурное всегда тянется к дурному — и неудивительно, что эти двое так тесно переплелись, ещё и самым извращённым из возможных образом. — Мистер… Мистер Лич! — в тумане Джонсон различает только смутный силуэт, но легко узнаёт кока по голосу — надтреснутый и дребезжащий, его не спутаешь ни с каким другим. Что здесь делает Магридж?! Не теряя времени зря, Лич сшибает его с ног и наваливается сверху всем весом: — Подслушивал, гадина?! — он хватает кока за горло. — Да только попробуй кому рассказать! Кок жалко трепыхается, скользит тощими ногами по мокрой ледяной палубе — всё без толку, ему не вырваться. — Нет, нет, да постойте! Я не выдам! — хрипит он. — Я… Я хочу с вами… Джонсон спрашивает себя, не померещилось ли ему. Но Лич — у него вытянулось лицо — услышал то же самое. Кок очень напуган — тут сомнения нет. В его блеклых глазах Джонсон читает какую-то небывалую, отчаянную решимость. И эта решимость ему очень не нравится. Поднимаясь обратно, отряхивая замызганные штаны, кок бормочет: — Вы правы, вы так правы! Я вам помогу… Помогу довести до конца… Никто меня ни во что не ставит, а зря… — он просяще заглядывает в глаза то Личу, то Джонсону. — Я, знаете ли, тоже себя уважаю… Джонсон понятия не имеет, как можно ни разу с Фриско не сменить рубашку, но при этом не считать зазорным распаляться про уважение к себе. Лич, видать, не в своём уме. Он с самым серьёзным видом выслушивает кока. Ещё и чуть ухмыляется одним уголком рта — Лич всегда так делает, когда придумывает что-то новое. — Ну что же… Союзников нам выбирать сейчас не приходится… — Лич, немного поколебавшись для вида, вытаскивает руку из кармана. — Ладно, в нашем положении все средства хороши. Втроём-то всяко лучше чем, чем вдвоём. Он медленно тянет её к коку, но тот хватает её так, как нищий схватил бы хлеб, и жмёт её, бормоча какую-то невразумительную околесицу — Джонсон может разобрать только многочисленные «спасибо» и «как же я их ненавижу». А после кок тянет свою костлявую засаленную ладонь уже к нему, и Джонсон — ему самому стыдно за малодушие — не находит в себе сил смотреть, как его собственная рука вязнет в назойливом, мелком рукопожатии. Вместо этого он глядит во все глаза на Лича. Наверно, он прав. Наверно, если они и правда хотят не сдаваться и добиться своего, то у них не остаётся другого выбора. Им нужен Магридж. Джонсон молится про себя, чтобы Лич точно знал, какой дорогой они идут. Потому что сам Джонсон, похоже, растерял все свои путеводные звёзды.