Обманщики

Адам ни о чём не думает. Просто лежит и из-под прикрытых век разглядывает безмятежно спящего Хэмфри. Чертит взглядом равнобедренный треугольник: лицо Хэмфри, его рука, своя собственная рука — и обратно. Ну надо же, он раньше и не замечал, что у Хэмфри цвет загара отличается, да и в голову не приходило сравнивать. Солнце почти дочерна въелось Адаму в лицо, в плечи и запястья. Стоит ненадолго оставить открытым нетронутый участок кожи — его обязательно беспощадно ошпарит красным. Именно поэтому Адам очень хорошо запомнил свой первый рейс к экватору. Тогда он был уверен, что с него вся шкура слезет — настолько невыносимо всё жглось и чесалось. Зато на кожу Хэмфри загар ложился смуглым золотом ласково и чуть ли не осторожно, не оставляя никакого ожога. Должно быть, это потому, что Хэмфри на море провёл времени всего-ничего и не успел попасть под по-настоящему злобное экваторное солнце. А может — кто знает? — всем этим джентльменам солнце и правда светит как-то по-другому. Спросонья в голову лезет всякая чушь, но Адам не спешит собираться с мыслями и настраиваться на деловой лад. Ему лениво. Сегодня вообще один из немногих дней, когда спросонья можно позволить себе полениться. Эту неделю все на «Призраке» работали не покладая рук: они напали на большое стадо в стороне от основной промысловой области, последовали за ним и обнаружили новое, не отмеченное на картах, лежбище — такое богатое, что за день они добывали столько шкур, сколько обычно и за треть сезона не выпадает. Конечно, «Призрак» отнесло далековато от полосы пассатов на север, но вернуться не должно составить проблем. А пока можно день выходного устроить и себе, и своим людям. Как правило от этих болванов больше хлопот, чем толку, но в этот раз поработали неплохо. Пускай отдыхают. Адам тоже отдыхает. Отдыхает и любуется ладонью у себя на плече. Всё-таки, руки у Хэмфри на диво хороши. Длинные пальцы, ногти правильной овальной формы, а золотистый загар сделал ладони только красивей, не оставив и следа кабинетной вялости. Они бы уместно смотрелись на клавишах какого-нибудь до нелепости дорогого рояля. С клавишами из чего-то вроде слоновой кости и эбенового дерева. На самом деле Адам никогда в глаза не видал ни того, ни другого, но уж очень ему вкусно проговаривать про себя «слоновая кость», «эбеновое дерево». Даже при всей этой аристократической точёности руки у Хэмфри сделались по-моряцки хваткими и цепкими — полгода работы на море даром не прошли. Они гораздо сильнее, чем кажутся. Хэмфри Ван-Вейден, пожалуй, вообще весь такой — сильнее, чем кажется. Забавно получается. Адам за свою жизнь привык к виду мужчин, на каких только не насмотрелся — так отчего раньше ему было неинтересно их разглядывать? Вернее, интересно-то было, но разглядывать он привык с куда более прагматичной целью. И он всё ещё способен оценить тело Хэмфри тем же образом, каким он привык оценивать мужские тела. Сильные, широкие плечи и спина — особенно для худощавой фигуры. Гибкая и узкая талия, а ноги худые, но в них нет никакой хрупкости, только жилы и твёрдые мышцы. Всё в его фигуре заточено пусть не на силу, но на выносливость и умение держать равновесие — то, что нужно, чтобы даже в бурю работать на любой высоте. Адаму всегда не хватало поворотливости, чтобы действительно ловко карабкаться по салингу, зато для Хэмфри задача в самый раз. Просто теперь Адама интересует не только утилитарность. Теперь он смотрит, как Хэмфри развалился рядом на спине и скинул с себя одеяло, — и видит больше. Длинная тень от графина с водой качается вслед за «Призраком». Адам следит с голодным, но неторопливым предвкушением, как она пересекает проём между столом и койкой, аккуратно облизывает Хэмфри поджарый нежно-белый живот с россыпью мелких родинок, плывёт ниже к пупку, покатываясь на глубоких вдохах и выдохах, путается в дорожке тёмных жёстких волос внизу живота, зарывается в них и стыдливо отдёргивается обратно, так и не осмеливаясь дотронуться до потяжелевшего от утреннего возбуждения члена, тёмным пятном лежащего на бледном крепком бедре. Хэмфри позволяет себе огромную роскошь: крепко уснуть в открытой и уязвимой позе. Он разрешает увидеть Адаму себя таким. Роскошь довериться. Да нет же, какая глупость. Доверие — хотя даже само понятие чушь, на самом деле это всего лишь облагороженное романтичными бреднями ожидание выгоды — невозможно без осознанного выбора это самое доверие проявить. А в том, как Хэмфри развалился на койке от жары, нет ничего осознанного. Не больше, чем случайность, мгновение — и скоро это мгновение исчезает без следа, как исчезает на побережье морская пена. Но зрелище, конечно, всё равно красивое, интимное и нежное. Иллюзия или нет — до Хэмфри Адам никогда не видел мужчину, который был бы так свободен в своей наготе. Дело вовсе не в стеснении. Разумеется, мужчины не будут прятаться друг друга ни в бане, ни на врачебном осмотре, ни в тесном бараке. Дело в том, что приличия — это такая же привилегия, как мягкая постель или хорошая пища. Но бедняки жили и всегда будут жить как скот — а скоту не пристало стесняться. Стесняются только во сне, в тот шестичасовой огрызок жизни, когда волей-неволей снова вспоминаешь, что ты на самом деле человек, а не скот. И вот тогда-то каждый обязательно закутается и прикроется хоть каким-то подобием одеяла, свернётся в комок, подтянув ноги к груди, и спрячется от посторонних глаз. И пусть на наготу стараются не обращать внимания, но любой слишком долгий взгляд на чужое обнажённое тело — это либо вызов и повод готовиться к драке, либо причина забеспокоиться, поискать у себя болезнь или ранение. Никто не любит, когда слишком долго пялятся — и Адам никогда не был исключением. А потом появился Хэмфри. И эти его тёмные блестящие глаза, и нервно дёргающийся кадык, и вываливающийся из длинных пальцев бинт… Хэмфри пялился, ещё как пялился. Признаться, тогда, после драки в матросском кубрике, Адаму не было никакой нужды раздеваться — у него только на голове и на ноге было что-то серьёзней царапин. Чтобы обработать раны, хватило бы просто закатить штанину. Он сам выбрал раздеться. Хэмфри засматривался на него при любой возможности, и хотелось выяснить, что случится, если Хэмфри увидит больше. Адам не получил тогда всё, на что рассчитывал — приказ дотронуться Хэмфри скорее смутил, чем взволновал. Пришлось подождать ещё. Но какая теперь разница, если в конечном счёте никто в обиде не остался? Иногда его всё ещё удивляет, что быть с любовником-мужчиной окажется так приятно. Всё, что Адам доселе знал про подобный вид отношений между мужчинами, ограничивалось разве что случайно услышанными сплетнями — такими, которые люди самозабвенно смакуют, морщась от отвращения. Видимо, корчить осуждающие гримасы у сплетников считается чем-то вроде хорошего тона. О подобной связи обычно принято говорить как о самом омерзительном из возможных акте подчинения и унижения. Впрочем, Адам никогда особо этими рассказами не интересовался: его унизить точно ни у кого никаким образом не получится, самому принимать участие в таком наказании — противно. Ведь Адаму давно уже думается, что есть что-то нелепое и жалкое в том, чтобы наслаждаться чужой болью. Непомерная страсть к жестокости — это постыдная слабость. Всего лишь никчёмное бессилие и желание отыгрываться за свою же неустроенную жизнь. И дело вовсе не в каких-нибудь благородных убеждениях, ведь Адам вполне уважает боль. Она не самый плохой инструмент и часто помогает добиться своего — в этом он на собственном опыте не один раз убедился. Однако одно дело — просто и быстро раздать тумаков, но Адаму было бы брезгливо удовлетворяться чьими-то страданиями. Слышал бы Хэмфри сейчас его мысли, наверняка взялся бы возмущённо всплескивать руками. Он ведь всегда так делает. А ведь Адам до сих пор толком не понимает, как там Хэмфри относится ко всему, что между ними происходит. Почему он сперва искренне читает праведные нотации, а тем же вечером упоённо сжимает Адаму задницу — причём и то, и другое с абсолютной искренностью, тут бы Хэмфри его никогда не провёл. Пожалуй, давно пора бы поспрашивать, но у Адама пока что всегда находилась тема понасущней. Наверно, это трусливо. Потому что он уже сейчас знает: какой бы ответ он от Хэмфри ни получил, этот ответ ему очень не понравится. Наверно, он просто хочет вытянуть из их случайной связи как можно больше, выбрать все соки. И только после, когда всё неминуемо начнёт разваливаться, затевать подобные разговоры. Как же это здорово. Честно и без всяких иллюзий наслаждаться свалившейся ему на голову близостью. Не строя себе больше никаких воздушных замков, не возводя свою эйфорию — которая суть лишь простая биология — на пьедестал божественного откровения, ознаменования начала новой, наполненной высоким смыслом жизни. Не будет у Адама никаких возвышенных смыслов, и ждать он их больше тоже не намерен. Не следует дорожить чем-то, чего нельзя получить здесь и сейчас. Хэмфри возится под боком. Всё ещё в полусне перекатывается на живот, поближе к Адаму, доверчиво укладывает голову ему на грудь — небритая щека царапается, но это даже приятно. А после будто нарочно располагает бедро у Адама аккурат между ног. Маняще близкая, тёплая телесная тяжесть дразнит свернувшееся ленивыми змеиными кольцами желание, с самого пробуждения притаившееся внизу живота. Нет, пожалуй, рановато — поэтому Адам притягивает Хэмфри к себе повыше. Тянет за плечи осторожно, чтобы не прерывать его сон. Пускай отсыпается, а своё удовольствие Адам получить ещё успеет. Обычно сразу после пробуждения у них совсем нет времени друг с другом нежничать, ведь работать приходится с семи утра и столько, сколько окажется нужно — иногда и до глубокой ночи. Если утром и можно чего урвать от близости, то только наспех и между делом. Им с Хэмфри по-настоящему принадлежат только вечера и ночи, правда тогда часто приходится жертвовать сном. Наконец-то сегодня всё по-другому. Растрёпанная макушка прямо под носом. Пряди мягкие, как будто их только что вымыли дорогим мылом, настолько им нипочём вездесущая морская соль. Адам пропускает рассыпчатое полотно кудрявых волос между пальцев, с удовольствием зарывается лицом. Шее щекотно — это Хэмфри тихо и довольно хихикает. — Так ты, значит, не спишь? — Адам треплет его по голове с укоризной. Хэмфри потягивается, упираясь ему в грудь лбом, забавно задирает кверху розовые пятки и растопыривает пальцы на стопах. — Ну, — он широко и сладко зевает, — не совсем… Адам смотрит, как красиво и плавно двигаются лопатки на сильной гибкой спине. Переводит взгляд дальше — к пояснице, видит знакомый длинный шрам на худой заднице. Про него Хэмфри рассказывал: остался на память от единственной в его жизни попытки перелезть через забор. Хэмфри усаживается на койке, довольно потягивается и трёт заспанные глаза. Наверно, Адам впервые видит его таким — лениво-счастливым, не прикрытым никакими одеялами, целиком на свету и на виду. Хэмфри тоже, ничуть не стесняясь, разглядывает Адама. Судя по лукавой поулыбке — откровенно любуется. Водит глазами туда-сюда и смешно прищуривается от яркого света каждый раз, когда поднимает взгляд. На солнце его обычно болотно-карие глаза кажутся совсем сказочно-зелёными, а в всклокоченных волосах рассыпается золотыми искрами солнечный свет. Впечатляет. Хоть света не так уж и много — в тесной каюте ему приходится пробиваться через узкое бортовое оконце — всё равно впечатляет. А где-нибудь на морском берегу, на фоне бесконечного неба, было бы, наверно, ещё красивее. Хэмфри опять широко зевает. — Хорошо это, — он бормочет, сонно водя носом из стороны в сторону, — когда можно не торопиться… — Ты только не вздумай привыкать, — бросает ему Адам. Тут же об этом жалеет. — Да я не собирался привыкать, — Хэмфри виновато замолкает, дёргает ртом и сразу как-то гаснет. Провалилась бы к чертям эта проклятая старая привычка говорить всякую дрянь не подумав. Адам сцепляет зубы, чтобы ещё вслух не выругаться ненароком. Садится к Хэмфри поближе, чуть задевая ему плечо — нарочно, надеется, что это сойдёт за извинение и оправдание. На его счастье, Хэмфри действительно заговаривает первым: — Просто мне так нравится, как… Какое у тебя лицо сейчас… — Какое? — быстро переспрашивает Адам. Хэмфри дотрагивается ему до виска. Робко, как бы прося разрешения и собираясь с мыслями. Адам послушно, совсем как нашкодивший пёс, подставляется под его руку. — Так какое же? — у него едва хватает терпения, и он почти умоляет не растягивать неловкость ещё больше. Хэмфри заметно смущается, всё водит пальцами по щеке, набираясь смелости: — Просто обычно по утрам у тебя лицо сразу капитанское, а сейчас… Ты меня точно поколотишь, но… — Он вдыхает, решаясь, и выпаливает залпом: — Глаза у тебя сейчас такие, будто ты в чудеса веришь. Это так неожиданно, умилительно и до очарования нелепо, что Адам не может не засмеяться: — Нет, Хэмфри, я тебя не поколочу. А Хэмфри снова расцветает. Его пальцы благодарно спускаются Адаму к губам, жадно, но всё равно удивительно трепетно ловят его улыбку. — Только, — Адам целует ему ладони, в шутку прихватывая пальцы одними губами, — слегка покусаю. Хэмфри тоже смеётся — видимо, быть покусанным его более, чем устраивает. Его руки всё ещё гладят Адама по лицу, и большие пальцы замирают на поднятых в улыбке уголках рта. Хэмфри, кажется, хочет потрогать каждый вдох-выдох и сохранить себе на память. Из-за его завораживающего взгляда — нежным, тёплым, восторженным, но всё равно непроницаемым, как лесная чаща — всё действо кажется почти ритуалом. Адам едва дышит, не может отвести от Хэмфри глаз, боится как-то неправильно шевельнуться и всё разрушить. Он медленно и осторожно берёт Хэмфри за руку и прижимается лицом к худому запястью — частый пульс мягко стучит ему по скуле. Почему-то у Хэмфри к коже не липнет солёный морской запах. Она пахнет так, что сразу само собой думается о суше, о калифорнийском береге, о пряном земном тепле. А ещё о сладковатом запахе чернил. Нет, про чернила точно ерунда, это Адам знает обычный род занятий Хэмфри — вот и выдумывает про чернила. — А тебе очень идёт это… совсем не капитанское лицо. Стоит ли говорить Хэмфри, что у него тоже сейчас лицо нисколько не джентльменское и что он меньше всего на свете похож на поборника моральных ценностей? Лучше не напоминать. Поэтому Адам молчит. Хорошо, что Хэмфри выбирает забыть, что он на самом деле уважаемый критик и джентльмен. Точно так же, как Адам выбирает забыть, что там, за пределами каюты, он безжалостный капитан, которого знают только по звериной кличке и ненавидят его тоже — яростно и по-звериному слепо. А когда Хэмфри первый тянется губами к его губам, и Адам всем телом подаётся навстречу. Они наконец-то целуются — медленно, глубоко, прикасаясь без спешки и смакуя момент, как смакуют редкое вино. Они уже знают друг друга достаточно, чтобы не суетиться и не спотыкаться о неловкость. Но всё ещё не так долго, чтобы волнение не истёрлось и близость превратилась в блеклую привычку. Адам притягивает Хэмфри к себе покрепче — закрывает голые плечи в кольцо рук, а Хэмфри охотно и доверчиво льнёт к нему, кладёт голову на плечо и целует мочку уха — щекотно, но до того невыносимо приятно, что Адам давится вдохом. Сквозь затуманенный солнцем и телесным жаром разум пробирается мысль — неважная, настойчивая, волнующая. Мысль, что никакая женщина не способна заключить Хэмфри в такие объятия, никому на свете он больше с таким обезоруживающим восторгом не доверится, никто и никогда не будет им так обладать, как обладает сейчас Адам. — Ты мой, — он проводит носом по его сильной точёной шее вверх к уху, прячет лицо в кудрявых волосах. — Ты только мой… Адам не знает, что именно он хочет, зачем он это говорит. Может быть, он хочет потребовать? Или констатировать факт? Приказать? Или Адам просит? И есть в этой просьбе — просьбе принадлежать — что-то бессильное и жалкое. — Конечно, конечно твой… — с готовностью соглашается Хэмфри, а Адам уговаривает себя, что несказанное «А куда я от тебя сбегу?» ему всего лишь мерещится. — Только твой… — опять хрипло шепчет Хэмфри прямо в ухо, задевая губами мочку. Из-за желания, притаившегося с самого пробуждения, накопившегося по каплям, тело распаляется гораздо быстрее обычного. Но ладони скользят ему по бокам, по плечам — медленно и мучительно нежно, никак не спускаясь ниже. Почему он не торопится? Если Адаму так сильно нужно больше, то почему Хэмфри запросто остаётся спокойным? Он не может больше терпеть, сам втискивает руку между их телами, вслепую скользит Хэмфри по животу вниз, следует по дорожке из волос туда, где горячей всего. Но Хэмфри отстраняется. — Я хочу сам… — он просит разрешения, украдкой заглядывая в глаза. — Я сам всё сделаю. Можно?.. Адам согласно убирает руку в сторону: — Как будто я хоть раз бывал против. Хэмфри молча довольно кивает, а в тёмных глазах с поволокой вожделения вспыхивает озорной — почти хищный — огонёк. Его ладони мягко упираются Адаму в грудь, толкают его обратно на койку. Хэмфри уверенно, завораживающе плавно, словно знает движения наперёд, устраивается у него между ног. Скользит руками от груди к животу, как поглаживают любимый трофей. Всё таким же лишённым всяких сомнений движением, жмурясь от солнечного света и от удовольствия, Хэмфри опускает голову и — наконец-то! — медленно обводит языком ноющий член. Долгожданное облегчение. Такое яркое и жгучее, что, что Адам едва успевает спрятать стон и цепляется пальцами за грубую простынь. Хэмфри уже выучил цену скупой, медленной ласке — облизывать только кончиком языка, распалять только прикосновением губ к чувствительной головке. Пока он неспешно скользит по возбуждённому члену своими длинными тонкими пальцами, выглядит не столько похабным, сколько очень… Вкусным. Ещё недавно Хэмфри так нервничал и умолял не выставлять его за дверь. Думал, что раз не сумел всё сделать как надо сразу, то второй попытки Адам ему ни за что не даст. Еле поверил, что в постельных развлечениях право на ошибку у него всё-таки есть. А после он научился очень быстро…. Адам вздрагивает — и член сводит резко и сладко, острый розовый язык попадает в чувствительную точку. Хэмфри поднимается, чтобы убрать за уши лезущие в лицо волосы. Когда он откидывает голову назад, солнце ярко вспыхивает в густых растрёпанных волосах — чертовски похоже на зажёгшийся нимб. Улыбается, нисколько не стесняется ни направленного на него взгляда, ни того, чем только что занимался. Хэмфри глядит из-под блудливо прикрытых век, и за густыми ресницами его глаза кажутся ещё темнее. До чего же восхитительно богохульный у Хэмфри вид. К солнечному сплетению подступает горячий порыв глупой нежности, такой, какому не получится воспротивиться. И незачем, и не хочется противиться. Зачем противиться, если эта нежность — самая естественная вещь на свете? Адам мягко берёт Хэмфри за руку, тянет к себе в объятья, гладит волосы — запускает пальцы прямо в самый нимб, в самую гущу святости. Адам с упоением целует в дурацком порыве быть ближе, выразить восхищение, а Хэмфри благодарно отвечает точно так же, лаская его рукой. Всё, что Адам может делать — просто бессильно развалиться на койке, отдаться его ладони и не сопротивляться дурману, в который его закутывает телесное тепло. Кажется, что он куда-то медленно погружается, всё никак не достигая дна, только чувствует, как Хэмфри то совсем легко прикасается к нему губами, то целует влажно и глубоко. Вслепую находит изгиб сильной, но такой нежной шеи. Хочет поцеловать, но получается только смазано повозить ртом. Хэмфри как будто колдует, создавая ритм, и этому ритму подчиняется всё — и его тело, и качка, и плеск волн, и стук сердца. Колдовство выманивает стоны, и сдержать их почти не получается. Так жарко и хорошо, но это же всего лишь рука, это ничего особенного, Адам же столько раз сам рукой… Откуда в этой ласковой руке столько власти? Но как хорошо, пусть так будет, так правильно, так и должно быть. Адам поднимает колени к груди, раскидывая ноги в стороны, он хочет больше. Член скользит вверх по животу, оставляя тёплый вязкий след от смазки, её растирают по всей длине проворные длинные пальцы. Он ёрзает, беспомощно тычется Хэмфри в руку — весь ведомый, одуревший от желания, с по-шлюшьи задранными кверху ногами. Ему ничуть не стыдно, он не будет прятаться от взгляда — он хочет, чтобы Хэмфри смотрел и видел его целиком. — Адам, господи, как же ты… Знал бы ты, как ты прекрасен… Сквозь слепящий солнечный свет он ловит счастливый жадно-внимательный взгляд совсем близко к лицу, а мгновение спустя его целуют — почти грубо, сминая пересохшие губы, а всё равно в солнечном сплетении щемит от восторга. Оказывается, доверять бывает просто и сладко, и нет ничего опасного. Так радостно быть щедрым, ведь Хэмфри тоже щедро одаривает его в ответ — лаской, любованием, вниманием. Рука неспешно гладит его между широко расставленных ног, нежно массирует напряжённую мошонку, спускается ниже — слегка давит, чтобы забраться внутрь, поддразнить чувствительную, уже привычную к удовольствию, точку и Адам жмётся к пальцам поплотнее, согласный на что угодно, а от разрядки и облегчения его отделяет только пара простых движений. Доски тонкие, кто-нибудь услышит — Адам кусает подушку. Только бы не стонать слишком громко. Ну почему, почему нельзя громко? Пока рука вдруг не замедляется, ломая ритм. — Дай мне… Дай же… — он готов скулить и умолять, но ритм не возвращается. Адам мечется по постели, то ли чертыхается, то ли молится, то ли хрипло зовёт Хэмфри по имени. — Подожди, я тоже хочу… Руки соскальзывают прочь, оставляя Адама одного — растерянного, ничего не понимающего, мелко дрожащего всем телом от неразрешённого напряжения. Секунда, другая, а он всё захлёбывается несбывшимся ожиданием. Руки появляются снова. Мягко дотрагиваются до колен, просяще давят вниз, и Адам послушно опускает ноги — всё ещё распятый, неловкий, ждущий. — Сейчас, я сейчас, — виновато бормочет Хэмфри ему над ухом. По разгорячённому члену текут медленные густые капли масла, кусают кожу вязким холодом, и Хэмфри очень суетится, пока растирает их по всей длине. Адам поднимает глаза, следит — трудно, солнечный свет слепит — как Хэмфри упирается ладонями ему в плечи, чтобы опуститься вниз — беспокойно сжимает губы, сбивчиво дышит. Но не забывает оправдываться, потупив глаза: — Я просто хотел, чтобы мы вместе… Адам ничего не говорит. Пусть он не понимает, зачем Хэмфри решил вскарабкаться на него и всё усложнить, но ему не хочется задавать вопросы. Хэмфри так решил — а Адам подчинится его решению. Хэмфри морщится и страдальчески сводит брови. Не успел расслабиться, но упрямится и отступаться точно не будет. Ещё и — судя по испуганному и виноватому взгляду — думает какую-то чушь, оттого торопится ещё больше. — Хэмфри, — Адам как можно мягче кладёт непослушные руки ему на бёдра, гладит, пока жёсткие от напряжения мышцы не перестают дрожать. — Всё хорошо. Это помогает. Хэмфри замирает, и виноватая гримаса на лице сменяется на удивление, а после на спокойное, уверенное счастье. Он ведь всё сам замечательно умеет, главное дать ему время и не торопить. Это всегда помогает. Помогает и в этот раз. Адам кусает себе щёку, потому что очень хочется вскрикнуть. Его зажимает тесно-тесно и пронзительно обжигает — так, как может обжечь только телесный жар, тот, что внутри, во время соития. Ощущение — совсем не похожее на ласку рукой — отдаётся в перенапряжённом пульсирующем члене так ярко, что почти больно. — Спасибо, — шепчет Хэмфри ему на ухо. Наклоняется и целует в губы. Простая благодарность, но она получается у Хэмфри до того трепетной, что у Адама бешено колотящееся в груди сердце замирает и пропускает удар. Нет никаких слов, сил, мыслей, чтобы ему ответить. Адам следит, как его любовник расправляет плечи, вжимается бёдрами поплотнее и, закрыв глаза, как будто внимая к одному ему слышной мелодии, берётся потихоньку — всё сильнее и сильнее — скользить с сосредоточенным, но безмятежным видом, то расслабляя губы до влажного блеска, то прикусывая их мелкими крепкими зубами. Хэмфри подбирает ритм под своё удовлетворение, двигается как ему вздумается, довольный собой. У него замечательно получается выдёргивать из Адама удовольствие тонкими длинными нитками — непринуждённо, властно и как бы между делом. Ну уж нет. Адам хочет по-другому и сделает по-другому. Лучше он будет решать, как именно они собираются получать наслаждение, а не отдаваться Хэмфри на милость. — Теперь моя очередь. Адам хватает его за плечи, подтаскивает к груди и одним рывком переворачивает на спину, прижимая всем телом, но не разъединяя их слитые бёдра. Хэмфри с готовностью расслабляется под ним, закидывает ноги за поясницу. Всем своим видом, не скрывая, показывает, как ждёт и как хочет, чтобы Адам взял его глубоко, резко и быстро. Адам хочет того же самого. Но сначала сделает по-другому. Он принимается двигаться ласково и злорадно — так, чтобы чуть поддразнить, разве что слегка надавить на самую сладкую точку, поманить наслаждением — но не глубже. Ему самому почти невыносимо, но он не может не отыграться — пусть и совсем чуть-чуть, пусть почти в шутку, но напомнить Хэмфри, у кого здесь на самом деле власть. Хэмфри извивается и ёрзает всем телом, чтобы урвать побольше и насадиться поглубже, но Адам уворачивается от любой попытки. — Ты… Ты обманщик, — выдыхает Хэмфри. Тихо, но обиженно и чуть ли не возмущённо. Рыча сквозь зубы, он упрямо пытается добраться до наслаждения, приласкав себя. У него ничего не получится, потому что Адам всегда чуть меняет ритм — как раз настолько, чтобы сбить Хэмфри с толку, — снова, и снова, и снова. — Ты тоже… — Адам шепчет ему на ухо, целуя шею. — Мы оба… Обманщики… Хэмфри бессильно мотает головой, — кажется, он хочет согласиться. Адам знает, что прямо сейчас Хэмфри согласится с чем угодно. Он цепляется за плечи, как за спасательный круг, дрожит и сбивчиво дышит — терпит своё желание, покоряется, очень завораживающе вожделеет. — Ну пожалуйста, — сквозь сдавленные стоны выдыхает Хэмфри, — пожалуйста… Адам перехватывает Хэмфри поудобней, жадно целует и наконец-то исполняет его просьбу, опускаясь на него всем телом, вжимаясь до упора. Пробирает до дрожи, они оба вздрагивают, целуются с звериной жестокостью — чтобы спрятать счастливый вскрик. Ведь надо быть потише, но Адам уже не помнит почему. Там, куда его утащила близость, нет смысла быть тише. Весь мир, всё, что имеет значение — прямо здесь, под ним, скрещивает ноги на его пояснице. Мир обвивается ему кольцом рук — хватких, сильных, с золотистым загаром — вокруг шеи, мир топит его лицо в душистых кудрявых прядях, зажимает его в себе тесным сладким жаром. И Адам всё гонится, мчится к нему, будто можно стать ещё ближе и слиться целиком. Прижаться совсем крепко не выходит — Хэмфри просунул руку между их телами. А Адам совсем забыл, это ведь он должен был помнить, что надо Хэмфри делать хорошо, его ведь ответственность, надо было приласкать рукой… — О, господи, — глухой, утробный стон, — Адам… Через всё тело совсем как молния насквозь проходит — каждый нерв звенит, от позвоночника до кончиков пальцев и корней волос. Адам вцепляется Хэмфри в плечи — невольно отрывает его вслед за собой от постели, вжимает в себя — прежде чем свалиться обратно в полном изнеможении. Тишина. Он лежит распластавшись, без единой связной мысли в голове. Секунда, другая — Адам слышит отдалённый мерный гул. Кровь шумит в ушах. Ещё чуть позже — частый стук своего сердца, который отдаётся в горле. Глубокое дыхание — это Хэмфри рядом. Его живот испачкан липким семенем. Это замечательно, это значит, что Хэмфри тоже успел. Адам тянет, притягивает его к себе, обнимает покрепче — не может по-другому, ведь Хэмфри он всегда выматывается так, что после обязательно тянет на ласку. — Тебе… было хорошо? — спрашивает он на всякий случай. — Да, — Хэмфри кладёт голову ему на плечо, но тут же подскакивает обратно и тараторит: — Я не хотел тебя обманывать! Я не думал, я упустил момент, я слишком поздно прервался, надо было… Адам мягко закрывает ему рот рукой, гладя по губам: — Да брось ты это, я же не в обиде. — И, притянув его обратно к себе, продолжает: — Я совсем не против, если ты будешь время от времени меня так обманывать. Хэмфри довольно щурится, и его болотно-карие глаза мерцают безмятежным счастьем. Он устраивается в объятьях поудобней и лежит почти не подвижно, думая о чём-то своём, и на его подвижном лице нет никакой тревоги. Адам совсем не привык видеть его без этой обычной нервозности и вечной непонятной измученности. Но, возможно, Хэмфри Ван-Вейден на самом деле и создан, чтобы быть именно таким, — спокойным, доверчивым, с полуулыбкой на губах и слегка порозовевшими сквозь загар щеками. Надо же, до чего прямо сейчас легко читать выразительное лицо Хэмфри. Вот бы читать его так же, когда они в следующий раз заспорят, а они заспорят обязательно. — Дым на горизонте! — громкий, взволнованный голос вперёдсмотрящего доносится с палубы сквозь открытое окно. Отлично. А как будто могло случиться по-другому? Было бы слишком хорошо, если бы хоть одно утро прошло в покое. Ларсен скидывает с себя Хэмпа и вскакивает с койки. — Дым? Это пароход? Что такое? — у него за спиной доносится всё ещё сонный голос. — Точно ничего хорошего, — огрызается Ларсен. Похоже, что их общий с Хэмфри выходной на этом закончился. Не проходит и пяти минут — а Ларсен, уже одетый и полностью собранный, мчится через кают-компанию на ют по трапу. Он не оборачивается, не смотрит, сколько Хэмп там ещё будет копаться. Потом поспеет, — Хэмп сейчас не имеет никакого значения. Чем быстрее Ларсен разберётся, что там за пароход, тем меньше у них шансов нарваться на лишние проблемы. Кого это сюда принесло, так далеко на север? Таможне и пограничной службе здесь делать нечего. Брат? Разве что он хвостом за «Призраком» увязался… Зачем? Он никогда не упускает возможность насолить младшему брату, что он на этот раз затеял? Перед Ларсеном послушно расступаются — знают, что если вовремя не пошевелятся, то рискуют получить пинка. Гомон голосов, какие-то вопросы прямо у него над ухом, они только мешают. Ларсен делает жест рукой — тут же наступает тишина. Такая, будто море тоже замерло. Сквозь бинокль видно этот до тошноты хорошо знакомый силуэт. Конечно же, это «Македония». Прямо на траверзе правого борта. Её очертания не становятся меньше или больше — пароход замер. Чего брат выжидает? Только машинный отсек работает на полную мощность — клубы дыма, густые, грязные и угольно-чёрные. Кажется, будто кто-то поставил три уродливых столба подпирать бескрайнее чистое небо. Три уродливых прямых столба. А это значит… Значит, что дым уходит строго вертикально вверх. И море почти не шумит. Мёртвый штиль. Еле удаётся сдержаться и не швырнуть бинокль за борт. Ларсен же знал, что так и будет. Знал, что нельзя забираться так далеко от полосы пассатов. Но он по своему скудоумию надеялся, что всё получится и «Призрак» как-нибудь проскочит. Сегодня всё утро провалял дурака в тёплой койке, лишь бы только не замечать, что они вляпались в штиль. Клубы дыма становятся всё чернее и гуще — любезный братец не иначе как поджидал, когда Ларсен поймёт, что попал впросак. «Македония» издевательски поворачивается грузным, лоснящимся чёрным бортом, делает хвастливый полукруг прежде, чем лечь на курс — всё так же на траверзве «Призрака», но теперь прочь, к горизонту — и через минуту-другую полностью пропасть из виду. Пароходу, очевидно, штиль нипочём. Рука бесцеремонно треплет Ларсена по плечу. Конечно же, это Хэмп. Только у него хватит дурости полезть, когда все остальные — даже этот дурак Лич — предпочли убраться от Ларсена подальше. Попрятались и глазеют теперь украдкой, что будет с Хэмпом. — Так… — Хэмп запинается на секунду, и Ларсен надеется было, что ему хватит ума замолкнуть. Зря надеется — конечно же Хэмп продолжит храбриться: — Что мы будем делать? — Ничего не будем. Ветра нет, — шипит Ларсен. — Но уже были дни, когда перед бурей… — Хэмп, кажется, вот-вот надует губки и начнёт капризничать. — Ты правда настолько недоумок или позлить меня хочешь? Ты, — Ларсен тычет в горизонт рукой со всей злобы, будто хочет дать ему тумака, — видишь хоть одно облако? Небо чистое, буре прийти неоткуда. Мы застряли. Ничего не поделаешь, будем ждать другой погоды. Ларсен отворачивается прочь, давая Хэмпу всем видом понять, что разговор окончен. Хэмп остаётся стоять. Это раздражает, как он переминается с ноги на ногу и доски скрипят — раздражает. Даже как Хэмп протяжно вздыхает — раздражает. Разумеется, Хэмп опять лезет на рожон: — Но мы могли бы?.. — Нет, не могли бы, — обрывает его Ларсен. — А что, если… — Да не будет никаких «если»! — Зато у нас будет время привести в поря… — на этот раз Хэмп сам прерывается, но только чтобы в следующую секунду заголосить: — Да не понимаю я, что такого ужасного случилось! — Не понимаешь, значит, — начинает Ларсен медленно, со злым предвкушением. — Ну конечно же, ты не понимаешь, Хэмп. Тебе-то кажется, что у нас сегодня всего лишь морская прогулка не задалась. Но для людей работящих, для меня и для моей команды, каждая минута простоя — критична. Каждый рабочий час, который мы вынуждены просиживать впустую, означает, что мои люди позже, на суше, не досчитаются трёх дней сытой жизни. Вот что такое штиль, Хэмп. Но да, толку-то тебе объяснять, что такое страх остаться без средств? Никогда не поймёшь. — Подожди, но у нас был удачный… — Ты когда-нибудь замолкнешь? Я без тебя знаю, что у нас было. — Ты сам назначил меня помощником. Вот я и помогаю, — упрямится Хэмп. — Ты поэтому взялся давать мне советы? Решил, что я буду тебя слушать? Многовато на себя берёшь. Хэмп на этот раз — о, чудо! — наконец-то оскорблённо молчит. Но Ларсен решает, что маловато его проучил. Пусть ещё получает. На самом деле не следовало Хэмпа распускать. Он слишком быстро забывает, где его место. — Что, думал, что раз мы с тобой кувыркаемся в койке, значит я буду к тебе серьёзно относиться? Хэмп дёргается, будто от удара, а Ларсен в ответ хохочет — сухой невесёлый смех царапает горло. — Хэмп, да как мне тебя уважать? Если ты за столько месяцев долгих бесед ни разу мне по существу возразить не смог? Теперь Хэмп пытается убраться, отдалиться, прячет глаза, опускает голову, страдальчески давит из себя: — Ты говорил, что я многое выстоял, что ты мной гордишься… — Ну, так удивительное ли дело, что ты выстоял? Ты держишься за свои романтические бредни, потому что знаешь — тебя на суше ждёт красивый особняк… Где-нибудь… Где там все богатеи живут? Скажем, на Ноб-Хилл. А ещё любимая семья и множество друзей, с которыми можно потом пить виски с содовой в клубе. Это тебя двигает вперёд, а вовсе не сила духа — ты просто признаться себе в этом не хочешь. Тебе есть ради чего выживать и терпеть, чего нельзя сказать да хоть бы о том же вонючем коке. Вернёшься и будешь рассказывать всем о своём невероятном морском приключении — а твои друзья будут всплёскивать от восхищения руками. Хэмп как-то находит в себе силы поглядеть на Ларсена во все глаза. Глухие, плотно зашторенные, невыразительно карие, только на самом дне что-то поблескивает. Не злоба — а тревога. И страх. Хэмп отворачивается, глядит в морскую даль и бормочет — почти шепчет: — Нет. Не дай бог мои друзья узнают об этом невероятном приключении… Больше не оборачиваясь на Ларсена, он спрыгивает с юта и уходит куда-то прочь. Да пусть катится куда хочет, бедненький. Ларсен знает: как бы Хэмп ни хорохорился — придёт время, он вернётся домой, и там ему обязательно вытрут его хорошенький шмыгающий носик.