Обманщики

Хэмп убирает бинокль в сторону, чтобы залезть по дирик-фалу ещё выше. Канат тонкий — всего лишь чуть больше, чем полдюйма толщиной, — раньше бы Хэмп ни за что не доверил ему свою жизнь. Но сейчас он знает куда больше и карабкаться умеет гораздо лучше. Хэмп осторожно пружинит на пятках, проверяя, не скользят ли ноги, и вполне надёжно устраивается на нескольких переброшенных через блоки тросах. Главное не становиться слишком самоуверенным — высота не терпит наглости. Впрочем, трусость она тоже не прощает. Пока «Призрак» не вернулся в область основного промысла, задача Хэмпа — сидеть наверху и высматривать в бинокль, не появится ли на горизонте стадо. И пусть за сегодняшнее утро он пока ничего толкового не увидал, ему всё равно дышится радостно и легко. Едва ли не с предвкушением, будто вот-вот непременно случится чудо. Попутный ветер гонит «Призрак» в полную силу. Здесь, наверху, Хэмп почти верит, что летит вместе с кораблём, а огромные треугольные топсельные паруса прямо над головой — его расправленные крылья. Хэмп подставляет лицо ветру и редким солёным морским брызгам — неведомым образом они долетают даже сюда, на высоту в сотню футов над уровнем моря. До чего сегодня свежий, яркий и лёгкий день — Хэмп уже забыл, что такие вообще существуют. Что это не ему чудится в болезненных грёзах из-за духоты и жары. Восемь суток мёртвого штиля. Восемь суток — а Хэмп вспоминает про них, как про восемь тысячелетий. Ползущее как прибитое по одной и той же небесной дуге солнце, неподвижное до жути море, духота, от которой даже в тени не спрячешься — казалось, что само время слиплось вокруг «Призрака» в густой янтарь. Эта пытка безвременьем началась не сразу. Сначала Хэмп испугался — горячо и удушающе остро, будто ему в глотку залили стылой воды. Испугался из-за Волка Ларсена. Сейчас, спустя время, Хэмп понимает, что боялся вовсе не его злобы — безудержной, звериной и налетевшей как всегда без причин. С ней Хэмп, кажется, смирился. Ни в коем случае не привык. К внезапным сменам настроения Ларсена по-настоящему привыкнуть невозможно. Но смириться у Хэмпа получилось уже давно. Достаточно было уяснить себе, что и его жестокие порывы, и вся щедрая, такая же неудержимая, как и его жестокость, ласка — суть одно и тоже. Всего лишь очередное проявление его бессчётных капризов и причуд, из которых и соткана эта первобытная звериная натура. Но испугался Хэмп совсем другого. Единственной фразы — небрежно брошенной, но от того не менее унизительной. «В койке кувыркаемся». Конечно, это было далеко не первое унижение, за все эти месяцы Хэмп от Ларсена чего только не натерпелся. Но всё равно и представить себе не мог, что Ларсен вот так запросто посмеет. Как бы между делом швырнёт их с Хэмпом общий позорный секрет всей команде под ноги. Так нельзя. Но пока они на людях держались друг с другом подчёркнуто официально, следовали формальному этикету почти до карикатурности тщательно, у Хэмпа кое-как выходило верить, что всё творящееся по ночам в капитанской каюте — всего лишь злое наваждение. Но Ларсен отнял у него и это жалкое утешение. Ещё и у всех на глазах. Хэмп весь день с содроганием ждал насмешек и травли. Думал, что в любой момент ему придётся быть готовым бежать, защищаться, оправдываться, отрицать и объясняться. Не пришлось. Должно быть, причиной была жара — от утомления у людей на Хэмпа попросту не осталось сил. Даже обычно жизнерадостный Уфти сидел неподвижно на люке, бессмысленно уставившись в никуда и изредка вытирая пот с лица жёсткой от морской соли тряпкой. Это только после, день-другой спустя, — когда стало очевидно, что штиль быстро не уйдёт, — общая апатия сменилась бессмысленной злобой. Магридж и подавно заперся в своей вонючей конуре. Он почти не высовывал оттуда носа, чтобы лишний раз не нарваться на взбучку. Даже Лич — пусть в последнее время всё-таки стал жалеть бедолагу-кока и порой даже немного вступался за него — и тот не выдержал и тоже пару раз замахнулся, слишком уж противно Магридж скулил. Хэмп, наверно, тоже бы посочувствовал ему, если бы не брезговал — хорошо помнил, как Магридж издевался над ним на камбузе в первые месяцы. Признаться, иногда Хэмп в глубине души радовался, что это кока выбрали козлом отпущения — а про самого Хэмпа и его позор все, кажется, забыли. И Хэмп ничего не мог с этой радостью поделать. Но потом, когда до кока стало не добраться, команда взялась задирать друг друга по малейшему поводу. Даже за лишний взгляд были готовы перегрызть друг другу глотки. И пусть Хэмпа всё ещё никто не трогал, пусть его никак не касалось происходящее — но от давящей со всех сторон на череп узким обручем ненависти ему дурнело сильнее, чем от солнцепёка и застоявшегося жара. Хотелось заткнуть уши, зажмуриться, просто куда-нибудь исчезнуть с раскалённой палубы. Но Хэмп и думать не смел о том, чтобы подняться на ют и поискать общества Волка Ларсена, пока тот молча наблюдал за происходящим на палубе. Но даже так, безучастный, стоящий со скрещенными на груди руками, закутавшись, несмотря на жару, в широкий плащ — Ларсен нисколько не выглядел мирным, а скорее напоминал грозного нахохлившегося коршуна, высматривающего себе добычу. Даже раскалённый воздух вокруг Волка Ларсена, казалось, вибрировал, заряженный тихой и опасной яростью. Он и по ночам никуда не уходил, не спускался к себе даже на минуту, а так и оставался стоять, с требовательным нетерпением глядя куда-то далеко за горизонт — будто всё хотел высмотреть ветер. А Хэмп не решался покинуть палубу и спать ложился где придётся, на жёстких досках. Каждую ночь ворочался и мучался от духоты, меняя одну неудобную позу на другую такую же неудобную и прислушиваясь к быстрым и злым шагам Ларсена по палубе. Ларсен ни разу не пожелал с ним заговорить. Единственное подобие общения, которое Хэмпу осталось — определять на слух, когда Ларсен приблизился, и гадать, замедлились ли его шаги — или это Хэмп опять напрасно надеется. Он семь ночей прождал хоть пары слов, хоть какого-то знака внимания, — только затем, чтобы после обязательно остаться ни с чем и застыдиться. Хэмп так и не нашёл в себе сил прекратить и уйти. Потому Хэмп просто делал то, что у него, наверно, лучше всего получается в жизни — терпел, ждал и наблюдал. Ещё думал. Думал бестолково, обрывисто и мучительно, шатаясь по адскому кругу. Думал про тогдашний упрёк Ларсена за сытую жизнь, за особняк и за родных людей, которые ждут на берегу. Ларсен оказался прав только насчёт одного-единственного факта — Хэмп действительно с рождения жил на Ноб-Хилл. А что же до всего остального, им сказанного… От всего остального Хэмпу до сих пор — даже прямо сейчас — на душе совестно и неспокойно. Потому что вдруг оказалось, что за весь рейс он о доме и не думал почти. И пусть Хэмп больше не мучается на жаре без сна, его тревога никуда не делась. Она до сих пор давит холодным скользким валуном где-то за рёбрами. Ему действительно стоило бы вспоминать о семье гораздо больше и мечтать о встрече почаще. Хэмп может и хотел бы разрешить себе утешиться таким образом: воображать перед сном, как Чарли Фэрасет слушает его, потрясённо открыв рот. Конечно, кто бы мог подумать, что неженка Ван-Вейден, оказывается, способен не только на кабинетные рассуждения! Хэмп очень хотел бы мечтать о том, как по возвращении над ним будет хлопотать семья, а он будет принимать заботу как бы нехотя и с почти женским кокетством. И человек, себя не запятнавший, на его месте действительно мечтал бы именно так. Но Хэмп мечтать о подобном просто не посмеет. Надеяться на принятие и утешение для него — бессовестно и нагло. На эту роскошь Хэмп не имеет никакого морального права после всего, во что он впутался с Ларсеном, пусть никакого выбора и не было. Теперь Хэмп ни в коем случае не заслуживает, чтобы по нему скучали. Если его семья и ждёт кого-то, то ждёт она точно другого человека. Достойного и не растерявшего благородства. Хэмфри Ван-Вейден — как от него и ожидалось — всю жизнь кропотливо трудился, чтобы таким человеком стать. Он оступился всего лишь один раз — если бы не Ларсен, этого бы не случилось. Но оступился Хэмп до того кошмарно, что все труды пошли прахом. Хэмп, кажется, в глубине души всегда что-то такое предчувствовал. Им часто — казалось бы ни с того ни с сего, иногда даже прямо посреди приёма или лекции — овладевало чувство, будто он стоит на пороге жуткой катастрофы. Будто его жизнь вот-вот разрушится до основания, а утешения искать окажется не у кого. Хэмп столько лет уверял себя, что это пустое, что он зря боится. Но встретил Волка Ларсена — и выяснилось, что боится Хэмп совсем не зря. Волк Ларсен и вообще всё, что Хэмпа с ним связывает, — одно исполинское, чудовищное нельзя. Волк Ларсен каждым своим словом, касанием, взглядом, заставляет Хэмпа чувствовать себя неправильным и опозоренным. Сперва он своим грубым материализмом с удовольствием оттоптался на всём, во что Хэмп верил и чем гордился. Но ладно бы он всего лишь поглумился над прошлой жизнью. Всё же, прошлое не так уж и жаль. Но ведь и будущее Ларсен тоже отнял. Потому что теперь Хэмпу даже подумать страшно о том, что произойдёт, когда он вернётся в Сан-Франциско — а всё из-за Волка Ларсена. Хэмп много об этом думал, лёжа на палубном настиле, мучаясь от жары и злости. Тогда, в долгие безветренные ночи, ему было очень легко ненавидеть Ларсена. Хэмп и сейчас очень хорошо помнит это чувство ненависти. Помнит, как смотрел на такое тесное, душное и пустое небо и всё надеялся это чувство сохранить. Ведь этой ненависти — благословенной, дарующей ясность сознания ненависти — Хэмпу хватило бы, чтобы поступить, наконец, с Волком Ларсеном как полагается. Может быть тогда они все — и Хэмп, и Лич, и Джонсон, и остальные на этом кошмарном корабле — стали бы свободны. У Хэмпа не получилось. Не надо было, наверно, спускаться к Ларсену в каюту, пусть он и исчез надолго с палубы. И всё же, если Хэмпа не звали, то отсутствие Ларсена его ни в коем случае не касалось. Но Хэмп всё равно пошёл. И даже пусть бы пошёл — всё равно мог бы ограничиться тем, чтобы подать стакан воды и уйти. Только тогда, после восьми суток мёртвого штиля, у Хэмпа не осталось никакого здравомыслия — только глупое наитие. Оно и надоумило дотронуться до плеча скрючившегося от головной боли Ларсена и тихо позвать его по имени. Хэмп вспоминает, что было после — и не может сдержать предательской улыбки. Потому что после Адам с глухим стоном вцепился в него, покрепче прижался головой к животу — кажется, хотел спрятаться от всего мира у Хэмфри в объятьях. А Хэмфри гладил его подрагивающие от нервного напряжения плечи и слушал жалобное, обречённое и злобное бормотание — «невыносимо», «ненавижу слабость». И ещё что-то совсем неразборчивое, что-то про бессилие. Хэмфри, сам не зная, что творит, всё шептал что-то бестолковое и утешительное. Удивительно, Адам даже не порывался спорить. Время от времени набирал в грудь воздуха с явным намерением не согласиться, но потом каждый раз с покорным ворчанием расслаблялся в руках, позволяя себя укачивать. Хэмфри не запомнил, в какой момент сам задремал. Проснулся он уже один, укрытый одеялом, а куртку и ботинки с него аккуратно сняли и сложили в стороне. На палубе Хэмпа встретили свежий ветер, долгожданный дождь и Ларсен в отличном настроении, с удовольствием отдающий распоряжения. Хэмп попробовал напомнить про их недомолвки — но Ларсен в ответ только сделал неопределённый жест рукой, потрепал Хэмпа по волосам и заговорил совсем о другом. Видимо, Хэмпу полагалось считать, что они помирились. Хэмп так не нашёл в себе сил считать иначе — ни в тот день, ни после. К сожалению, он чувствует себя слишком счастливым, чтобы упрямиться. И ничего и не может со своим глупым счастьем поделать. Иногда он поглядывает вниз и среди всех копошащихся на палубе крохотных людей без труда находит нужную ему фигуру. Ларсен задумчиво курит у фальшборта, время от времени задирает голову кверху. Смотрит прямо на Хэмпа. И пусть с высоты не разобрать лица, но Хэмп уверен, что Ларсен сейчас улыбается. И от одной лишь этой уверенности у Хэмпа жизнь вскипает в теле сильной полноводной рекой. Он никогда до Волка Ларсена не испытывал подобного упоения от жизни — огромной, удивительной, полной смысла. Получается, Хэмп вовсе не из мыслей о своём доме и семье в Сан-Франциско черпает силы жить. Гордиться тут, конечно, нечем. Но возможно, это не самая пропащая идея — оставить пока всё как есть и не корить себя. Ведь силы Хэмпу очень нужны, потому что у слабака вернуться домой точно не получится. А откуда эти силы брать — пожалуй, в его положении не так уж и важно. Хэмп выбирает думать, что лучше пойти на такую сделку с совестью, чем позволить отчаянию сломить себя окончательно. Громкий страшный треск — откуда-то снизу. Гафель — единственная опора Хэмпа — вибрирует под пальцами мелкой, очень неправильной, дрожью. Хэмп поскорее цепляется в дерево чем только может, ногтями, зубами. Возвращает себе равновесие на шаткой балке. Что стряслось? Опять Лич что-то придумал? Хэмп слышит поток злобной, цветистой ругани. Значит, Адам в порядке. Всё равно нужно срочно спускаться. Хэмп не успевает, у него прямо над ухом — жуткий звук, похожий на оружейный выстрел. Это лопается канат. Дирик-фал. Он держал гафель. У Хэмпа было три точки опоры — а сейчас ни одной. Перед ним взмывает вверх громада паруса. Воздух ревёт в ушах — ветер и испуганные крики. Адреналиновые иглы от позвоночника — к сердцу и животу. Хэмп падает. У него есть тесак — вонзить в парусину. Тело паруса трещит, расходится в стороны. Нож вспарывает ткань, скользит вниз — не тормозит достаточно. Не спасает. Другой рукой — цепляться, бороться. Ладонь горит. За ней жгучий кровавый след на белом парусе. Без толку. Канат, другой, паутина такелажа — Хэмп хватается, как только может, но израненным пальцам не удержаться. Огромный белый парус кончается, за ним гик — Хэмп едва не врезается в него головой. А дальше — точно будет палуба. И, видимо, смерть. — Хэмфри! Его ловят сильные, до дрожи знакомые и спасительные руки. Хэмфри глубоко, жадно дышит и никак не может надышаться тем, как Адам пахнет табаком, морской солью и ещё чем-то резким и железным, — должно быть, такой запах у опасности. — Ты живой… Господи, ты живой… — тихо шепчет Адам. Его голос — обычно ровный и уверенный — сейчас хриплый, до странности напряжённый и срывающийся. Хэмфри в бездумном порыве успокоить гладит Адама по спине — и прямо под ладонью сквозь рёбра заполошный стук чужого сердца. Успокаивать получается плохо, ведь ободранные в кровь пальцы дрожат и очень болят. — Руку мы перевяжем, — Адам осторожно отходит от него в сторону. Убеждается, что Хэмфри в состоянии сам держаться на ногах, обходит его по кругу и очень внимательно оглядывает. В каждом его жесте, в движении, во взгляде сквозит испуг, которого Хэмфри понять не может, — очевидно же, что, не считая обожжённой ладони, он в полном порядке. В отличие от грота. Из-за Хэмфри он превратился в два огромных, бестолково хлопающих на ветру ошмётка парусины. Оборванные, выдернутые и перерезанные снасти качаются в такт шхуне — Хэмфри гадает, как долго придётся приводить это всё в божеский вид. — А… — он хочет обратиться по имени, но вовремя спохватывается, — я виноват, я грот совсем испортил. Менять придётся… Адам смеётся и опять притягивает его к себе: — Какой же ты идиот, — бормочет он с укоряющей нежностью, от которой у Хэмфри, кажется, загораются уши. — Живой, каким-то чудом целый, но всё равно идиот, — Адам треплет его по голове и обнимает ещё крепче, будто иначе вот-вот отнимут. — Целый, — задыхается Хэмфри, — только ты мне сейчас точно что-нибудь сломаешь. Адам торопливо и немного виновато размыкает объятья. Оказывается, у него окровавлено ухо и шея — Хэмфри только сейчас заметил. — А с тобой что случилось? Кто это сделал? Счастливое лицо Адама тут же ожесточается. — Тот же, кто отправил тебя полетать. Сейчас разберёмся. Ларсен отворачивается одним хищным, нисколько не человеческим, движением — будто вот-вот и в самом деле превратится в волка. Лич — и чуть позади него Джонсон — жмутся к фальшборту совсем неподалёку. Остальные обступили их широким полукругом, держась от них обоих подальше — как от приговорённых к смерти. Но Хэмп видит, как они оба встречают жуткий взгляд Волка Ларсена — упрямо, не шелохнувшись и без капли страха — и надеется, что всё как-нибудь обойдётся. — Вы, значит, ещё и моего помощника убить захотели, — рычит Ларсен. Джонсон отвечает точно так же, как ответил бы на будничный вопрос — неторопливо, взвешивая слова. Будто его жизнь вовсе не висит на волоске: — Мы не знаем, почему с мистером Ван-Вейденом случилась беда. Мы к гафелю и фалам даже не притрагивались сегодня. — Мы только тебе гиком шею свернуть собирались, капитан, — вскидывается Лич. — Вот как, — недобро усмехается Ларсен. Поворачивает ладонь — в ней что-то блестит на солнце острой сталью. Тесак — тот самый, которым Хэмп грот распорол. Ларсен его забрал, а Хэмп и не заметил. Ларсен спокойно продолжает: — Не вижу смысла дальше держать у себя людей, у которых досуг такой — время от времени пробовать свернуть мне шею. Хэмпа пробирает ледяной ужас — кажется, Личу с Джонсоном на этот раз и правда настал конец. — Господи, нет! — Хэмп в полном отчаянии вцепляется Ларсену в каменное плечо. — Пожалуйста, Ада… — Ларсен смотрит на него так, что имя застревает в глотке. Останавливаться всё равно нельзя: — Хватит делать вид, что на тебя нападают просто так! Ты сам же всё время их подначивал, ты так развлекался. Это ты их довёл… — Теперь они хотят убить ещё и тебя. Что, скажешь, тоже не виноваты? Скажешь, их опять кто-то довёл? — Это точно не они! Они не могут быть виноваты! Ларсен бы, наверно, отшвырнул Хэмпа в сторону и пошёл бы дальше, но его отвлекает вылезший из толпы Магридж: — В-вот именно! — его голос, неестественно высокий и громкий, но всё равно жалкий, блеклые глаза смотрят куда-то в сторону. — Твой Ван-Вейден удержаться не умеет, а виноваты почему-то честные люди! Ларсен бросает на него один короткий взгляд, но кок уже протиснулся между людей, чтобы поскорее спрятаться обратно. Лич тоже смотрит в его сторону — долго и очень недобро. Гораздо дольше, чем можно было бы позволить себе в этой ситуации. А Хэмп смотрит на Ларсена, не сомневаясь: что бы ни случилось дальше, безнаказанного убийства нельзя допускать. И если будет нужно, он готов голыми руками на тесак броситься. Ларсен, чуть склонив голову, изучает лицо Хэмпа. Кажется, оценивает силу намерения. — Раз уж ты так просишь… Его лицо чуть смягчается, теряет волчью ярость, но Хэмп не чувствует облегчения. Губы складываются в недобрую ухмылку — может быть, Ларсен вернулся к своей обычной полупрезрительной манере держаться. А может быть, что-то задумал. — Ну что, Лич, если мистер Ван-Вейден за тебя поручился, то так тому и быть. Хэмп тянется, чтобы забрать свой тесак обратно, но Ларсен ловко уворачивается от его руки. — А теперь слушай меня очень внимательно. Если ты ещё раз сунешься покушаться на меня или мистера Ван-Вейдена, я… Нет, тебя, Лич, я не трону. Я убью твоего дружка — прямо у тебя на глазах. Он подходит к Личу всё ближе, а Хэмп только и может, что наблюдать с беспомощным ужасом. — И на всякий случай, чтоб ты как следует запомнил… Всё происходит чудовищно быстро. Волк Ларсен с жуткой лёгкостью валит Джонсона на палубу и придавливает его грудь коленом. Джонсон молотит руками и ногами по воздуху — без толку. Лич с отчаянным криком кидается на помощь, но Ларсен бьёт его локтем в живот, даже не оборачиваясь, — и Лич отлетает в сторону, как резиновый мяч. Он хрипит, кашляет и никак не может подняться. У Хэмпа всё переворачивается в животе от того, насколько взвешенным и будничным движением Волк Ларсен перехватывает тесак поудобней. Точно таким же движением Магридж иной раз примерялся, прежде чем вонзить нож рыбе в брюхо. И Хэмп стыдится, но ему слишком дурно, чтобы не отвести глаза прочь. Он не в силах быть с Джонсном в эту страшную минуту. Он смотрит на разрезанный грот, на пустой камбуз, на затаившую дыхание любопытную толпу. Видит, как кок тянет свою шею, чтобы рассмотреть получше. Хэмп делает что угодно, лишь бы только не смотреть прямо перед собой. А потом Хэмп слышит пронзительный невыносимый вопль, полный страха и боли — и тут же жалеет, что отвернулся. — А ну не дёргайся, а то останешься совсем без уха. Хэмп хочет спрятаться, ослепнуть, прижимает ладони к голове, чтобы оглохнуть, но даже через заткнутые уши слышит крики и отвратительный звук кромсания плоти ножом. А может, ему мерещится — точно так же, как мерещится сквозь плотно сжатые веки тесак, отрезающий ухо по кускам. Хэмп не знает, сколько всё длится. Когда он наконец осмеливается посмотреть на палубу, Волк Ларсен уже поднимается на ноги и швыряет какой-то маленький бесформенный кровавый ошмёток к Джонсону. Корчащемуся на палубе от боли, зажимающему ухо обеими руками — а пальцы красные от крови. — Ты ублюдок! — кричит Лич. Он стоит, всё ещё держась за живот, бредёт к Ларсену, едва переставляя ноги. Волк Ларсен молча, не спеша вытирая окровавленные руки и тесак платком, наблюдает, как Лич ковыляет к Джонсону, склоняется над ним, прижимает ему к виску кусок своей рубахи. — Ещё одна такая затея, как сегодня, Лич, — говорит он тихо и абсолютно серьёзно, без тени привычной ухмылки, — и тогда я Джонсону уже не кусок уха отрежу, а голову. Хэмпа наконец-то снова слушаются ноги. Нужно помочь Личу остановить кровь, а после срочно бежать за аптечкой. Но ему на плечо ложится тяжёлая ладонь. — Тесак свой забери, — Хэмп растерянно и послушно, без единой мысли в голове прячет его обратно в ножны. — И ты куда собрался? Пойдём, тебя нужно осмотреть и ладонь обработать. — Но… — Хэмп не собирается никуда идти, пока не поможет искалеченному человеку. — Без тебя обойдутся, там ничего серьёзного. Пошли. Что, не хочешь? — удивляется Ларсен. — Ну, тогда как хочешь. Хэмп не успевает возразить — Ларсен тут же поднимает его и перебрасывает себе через плечо, и как ни в чём не бывало отправляется к трапу, раздав по пути пару коротких команд. Хэмп даже не пытается сучить ногами или колотить кулаками по спине — Ларсен и так тащит его, как мешок, а Хэмп не хочет выглядеть ещё комичней. А потому он не сопротивляется. Он не сопротивляется, когда его заботливо опускают на стул. Он не сопротивляется, когда Адам берётся тщательно его осматривать — осторожно кладёт ему ладони под подбородок и поворачивает голову, и каждое прикосновение совсем лёгкое, легче взмаха крыла бабочки. Хэмп слушает, не перебивая, рассказ про то, как Адаму едва удалось увернуться от взбесившегося гика. Хэмп без возражений осматривает его шею и плечо, испачканные в запёкшейся крови, и подтверждает, что никаких серьёзных ран там нет — только мелкие царапины. Он не прячет улыбку, когда Адам радуется, перебирая позвякивающие аптечные склянки, что Хэмфри отделался только ободранной рукой. «Если бы ты сам не затормозил, я бы ничего не смог сделать», — с нежностью в голосе шепчет он, убирая Хэмпу прядь волос за ухо. И когда Адам наклоняется и целует в лоб горячими пересохшими губами — медленно и мягко, — Хэмп не отказывается от ласки. Адам приносит бинты и воду, хлопочет вокруг Хэмпа так, как никакая сиделка не стала бы — а Хэмп, как муха в сиропе, тонет в ощущении безопасности и безбрежной заботы и не хочет вспоминать про произошедшее наверху. Хэмп устал, у него кружится голова, он больше не в силах осмыслять творящийся с ним изо дня в день фантасмагорический кошмар. Он больше всего на свете хочет положить Адаму голову на грудь и уснуть в его бережных объятиях. А после проснуться в чудесном месте, где можно просто забыть про кровь и произошедшее на палубе, но где останется Адам — его улыбка, его солёный терпкий запах, его удивительные тёплые и нежные голубые глаза. В месте, где мужчине желать поцелуев от другого мужчины вовсе не будет преступлением против природы. — Сейчас будет немного больно, — предупреждает его Адам, когда берётся промывать ожоги, — я постараюсь осторожней, но чуть-чуть потерпеть придётся. Его собственная ладонь кажется — пусть сколько угодно загорелая и огрубевшая — почти женской рядом с огромными ладонями Адама. Стоит тому захотеть, и эти тёплые осторожные ладони запросто превратятся в тиски и переломают Хэмпу все до единой кости, искалечат на всю жизнь. Ведь Волк Ларсен только что искалечил человека. А теперь вдруг забеспокоился, что может сделать больно. — Очень любезно предупредить с твоей стороны, — не выдерживает Хэмп. — Даже странно, что бедолага Джонсон такой чести не удостоился. Адам ему не отвечает, и его лицо не теряет своего сосредоточенно-чуткого выражения. Хэмп решает было, что ответа он уже не получит, как Адам вдруг заговаривает — не поднимая глаз с перевязки, тихим, вкрадчивым полушёпотом: — С Джонсоном мне нужно было… Пусть Лич как следует поймёт, каково это — бояться и переживать за другого, — и заканчивает по-другому, обрывисто и жёстко: — Иначе внушение бы не сработало. — Да ты же человека искромсал! Ларсен наконец-то поднимает на Хэмпа глаза: — Ты просил их пощадить. Я пощадил. А они, между прочим, убийцы и бунтовщики. — Но Лич и Джонсон отличные, честные, благородные люди! Они бы никогда не стали… Хэмпа перебивает смех — неприятный и резкий. Больше похожий на ржавый скрежет, чем на веселье. — Отличные, благородные люди? Не то, что я? Правильно, Хэмп? Хэмп не находит, что на это сказать. — Я Лича всего лишь поколотил, — с тяжёлым вздохом продолжает Ларсен. — А он в ответ начал убивать. Упорно и не единожды. Теперь про Йогансена никто и не вспоминает. Но Йогансена же было совсем не жалко, да, Хэмп? Йогансену туда и дорога была, ты ведь так думаешь? — усмехается он, заканчивая бинтовать Хэмпу ладонь. — А ведь я уже давно оставил Лича в покое, но он всё никак не унимается. — И правильно делает, что не унимается, — бросает Хэмп. — Тоже считаешь, что надо меня убить, Хэмп? — безмятежно интересуется Ларсен. Хэмп набирает в грудь побольше воздуха. Он не забыл. Не забыл про унижения, избиения, бесконечные зверские выходки. Не забыл, что этот корабль, превратился по воле Ларсена в адское место. И он прекрасно знает, как Ларсен с ним обойдётся, как только Хэмп ему надоест. Ларсену отлично известно, что считает Хэмп. Он всего лишь проверяет, хватит ли у Хэмпа духу. Хэмп примет этот вызов. — Да, — отвечает он, отчеканивая каждый слог. — Считаю. А теперь ни в коем случае нельзя отводить глаза, нужно смотреть Волку Ларсену прямо в лицо. Оно совершенно неподвижно. Каждая черта словно высечена из камня — вытянутые в прямую линию губы, сжатая челюсть, глаза, блестящие сталью, и скулы, о которые, кажется, можно заточить нож. Секунду спустя уголок рта дёргается и заставляет каменное выражение пойти трещинами. На лбу появляется и исчезает вертикальная морщина, брови хмурятся — Ларсен как будто бы не может решить, какое бы выражение лица выбрать. Ему требуется ещё пара мгновений, чтобы сложить губы в хорошо знакомую Хэмпу дьявольскую ухмылку. — Хочешь, значит, моей кровью отмыть свою совесть, — бормочет Ларсен, подходя к аптечке. — А не боишься запятнаться ещё больше? Так, что потом никогда уже не отмоешься. Он щёлкает застёжками аптечного чемоданчика с оглушительным звуком, чуть не ломая замок. Не оборачиваясь, застывает в дверном проёме. — Одевайся и поднимайся наверх, Хэмп. Нам ещё с гротом разбираться — а это до глубокой ночи занятие. После твоего полёта там остались только клочья. Он хлопает дверью, и Хэмп без единой мысли в голове слушает, как удаляется звук его быстрых тяжёлых шагов. Ему не сразу удаётся стряхнуть с себя оцепенение. Хэмп вертит перед глазами перевязанную руку, сгибает и разгибает пальцы — боль, к счастью, давно прошла. Хэмп забирает из аптечки бинты, иглы, спирт — нужно будет уличить момент и сделать Джонсону перевязку. Если бы Хэмп не упал, Джонсон остался бы цел и невредим. Хэмп должен ему помочь.