Обманщики

День сегодня совсем ни к чёрту. «Призрак» сильно потерял в скорости из-за разорванного грота — а потому Ларсену опять придётся менять планы. Вместо охоты все руки сегодня заняты вознёй с огромным парусом и грот-стеньгой. Через час-другой, конечно, грот снова поставят, но день уже потрачен впустую. Если бы не чудо, он бы ещё и без Хэмпа остался. И пускай тот инцидент был рано утром, и солнце уже клонится к закату — но Ларсен никак не перестанет злиться. Он знает причину, почему никак не получится взять себя в руки. Увы, дело вовсе не в расстроенных планах. Причина куда более мелкая и весьма постыдная. Хэмп его весьма неприятно задел. Хэмп способен его весьма неприятно задеть. Рано или поздно Хэмп обязательно воспользуется этим снова. Это — неприятный факт. А Волк Ларсен не какой-нибудь недоумок, чтобы факты отрицать. Он прячет огонёк сигары от порыва крепкого ветра. Вечерняя прохлада приятно ложится на щёки, успокаивает горячую после духоты кают-компании кожу. До конца ужина у Ларсена есть благословенные минут двадцать одиночества. Двадцать минут, чтобы собраться и унять своё сорвавшееся с поводка раздражение. Хорошо, что никто за ним с расспросами не побежал, когда он в самый разгар ужина молча поднялся и вышел. Ларсен не видел никакого смысла сидеть там дальше: слушать пустую болтовню не хотелось, самому говорить — тоже. Доел он куда быстрее обычного — вернее, заставил себя всё прожевать и проглотить. Не пренебрегать же возможностью есть досыта. Скорее всего, охотники попробуют выспросить что-нибудь у Хэмпа. Почему нет? Хэмп уже ведёт себя как ни в чём не бывало и вполне бодро орудует перебинтованной рукой — будто и не падал он сегодня с восьмидесяти футов, будто и не желал будничным тоном Ларсену смерти. Но Ларсен не собирается гадать о том, что творится у Хэмпа в голове. Не на это следует умственные усилия тратить. Это не так важно. Хэмп не так важен. Важно, что Волк Ларсен очень долго не хотел замечать, как постыдная слабость туго затягивает рабский ошейник ему на шее. Очень долго не хотел замечать, как сильно он стал зависеть от Хэмпа. Если Хэмп печален — его печаль тянет якорем вниз за собой. Хэмп счастлив — в вены впрыскивается радость. Если Хэмп в опасности, то порыв спасать — безусловный, электрический — дёргает за нервы, как марионетку за нитки. Конечно же, этому состоянию найдётся простое объяснение из области биологии — какая-нибудь затейливая игра инстинктов, гормонов и долгого воздержания. Но какой толк в бесстрастном знании и рациональности, если за грудиной до сих пор саднит от короткого, взвешенного, такого спокойного «Да. Считаю»? Он давно потерял счёт угрозам, проклятиям и пожеланиям смерти в свой адрес. Но почему тогда сегодня так задело? Волк Ларсен задыхается от злости. Он хочет свой здравый рассудок обратно. Он хочет свою свободу обратно. Он хочет вывернуться, пока не поздно, из этой глупой истории. Ему не нужно знать, как именно она продолжится. Главное, что подобные истории никогда не заканчиваются ничем хорошим. Но всё, что Ларсен способен сделать, — это осмотреть себя с беспристрастной врачебной тщательностью и поставить неприятный, но однозначный диагноз. Право слово, было бы и вполовину не так глупо, окажись на месте Хэмпа какая-нибудь дамочка. Всё-таки, вскружившая голову бабёнка — это хоть и тоже нелепица, но нелепица вполне уместная и даже почти не постыдная. Должно быть, утончённая душа на его месте села бы сочинять какие-нибудь стихи.        Но слабость к Хэмпу — а Хэмп даром что изнеженный джентльмен, но на дамочку всё равно нисколько не похож — это не для стихотворений материал. Это материал для анекдота. Из тех, что рассказывают в портовом кабаке в разгар пьянки.        Волк Ларсен очень не любит быть материалом для анекдотов.        Ему казалось, что он научился не делать глупостей. Женщин — после пары очень неприятных случаев — Ларсен принципиально слишком близко к себе не подпускал, не позволял лезть к себе в душу. Никогда даже на ночь с ними не оставался. С Хэмпом он это правило нарушил в первый же раз. Наверно, зря. Однако тогда Ларсен отлично отдавал себе отчёт, что он не ищет ничего значимого. Да и невозможность привязаться к мужчине виделась ему чем-то самим собой разумеющимся. Или он ошибся раньше? Не стоило позволять Хэмпу себя целовать? Не целовать его в ответ? Но Ларсен не видел смысла противиться своему любопытству. Не видел смысла отказывать себе в удовольствии одним прикосновением губ зажигать Хэмпу улыбку, преображающую всё его тревожное лицо. К Хэмпу здорово прикасаться — губами, пальцами, всем телом — а выпускать его из рук нет никакого желания. Ларсен почему-то совсем не думал о том, что есть в поцелуях что-то, что не спишешь на простое удовлетворение потребностей. Что-то слишком уязвимо интимное. Жаль, надо было ему раньше догадаться. Но раньше его волновало совсем другое. И как же вышло, что Хэмп так запросто купил его с потрохами? Наверно, всё дело в том, что Хэмп его вожделел — буйно и первобытно. Потому-то и было так легко увлечься тем, чтобы изучить Хэмпа. И тем, чтобы дать ему — в определённой степени — изучить себя. Может быть, здесь и кроется ошибка? Не надо было позволять изучать себя? Хотя бы не ложиться под Хэмпа с рвением получившей щедрую оплату шлюхи? Но иначе бы… Ларсен злобно втягивает воздух, до конца выжигая окурок, вспоминая только в последний момент, что сигарный дым не стоит пропускать в лёгкие. Может, не стоило с ним откровенничать. Или не стоило браться обучать его. Или не назначать его помощником. Правильней всего было бы оставить Хэмпа тонуть в ледяной воде залива давным-давно, тем злополучным январским утром. Ах, да провались оно к дьяволу! Ларсен отшвыривает окурок за борт куда подальше. Всё без толку. Он понятия не имеет, в какой именно момент с Хэмпом всё пошло не по плану. А сейчас уже слишком поздно. Дело — полная дрянь. Зато с Хэмпа всё как с гуся вода. Хэмп не выглядит ни обеспокоенным, ни виноватым. Если подумать, ничего странного в этом нет. Ларсен давно убедился, что ему никогда не удастся вытравить из Хэмпа это вечное аристократское снисходительно-удивлённое отношение ко всему, что творится на шхуне. Ларсен ему подобных достаточно успел повидать. Сам пару-тройку раз проводил досуг с какой-нибудь скучающей дамочкой из благородного сословия — таким обычно очень хочется приключения. Поразвлечься с опасным, экзотичным, бесконечно далёким от всяких джентльменов мужчиной. Нужно ли удивляться, что и Хэмп тоже захотел… разнообразия? Всё равно дома, во Фриско, Хэмп оставит свои приключения позади, а для настоящей жизни выберет именно что положено. Какую-нибудь девицу поблагопристойней. Главное, что Хэмп, даже пока развлекается, — всё равно ни на секунду не забывает, что надо бы Ларсена по-хорошему прикончить, как взбесившуюся псину. Но Хэмп, видать, брезгует пачкать свои благородные ручонки. Засунуть бы его в шлюпку и отправить с глаз долой. Ларсен переводит взгляд вбок — как раз туда, где глухо постукивает о борт пришвартованная шлюпка. Между прочим, полностью экипированная. В отличном состоянии. Всё, что Ларсену нужно сделать — отдать приказ. И он навсегда избавится от Хэмпа. Он придирчиво разглядывает шлюпку. Ни одного изъяна — обшивка, парус, руль — всё идеально. Починили, пока стоял штиль, покрасили тоже на совесть. Провизия и бочонок с пресной водой тоже на месте. Плащи, рукавицы, зюйдвестки. Ещё лучше шлюпку подготовить просто не получилось бы. Если Волк Ларсен хочет отправить Хэмпа прочь, то нет необходимости ничего отлагать. Достаточно прямо сейчас распорядиться. Вот только Ларсен этого не сделает. Потому что всё его тело отвратительно противится, потому что даже мозг его предаёт и суетливо подкидывает всякую ерунду, почему следует отложить. Вдруг становится очень важно, что Хэмп не умеет управляться со шлюпкой — он ведь обязательно пропадёт. Что в этих широтах нет оживлённых маршрутов, до суши тысячи миль. Что подобрать Хэмпа будет некому и что расточительно на одного человека тратить хорошую шлюпку. Жалкие отговорки. Даже его собственный разум — разум, который Волк Ларсен тщательно оттачивал годами, полагался на него так же, как полагаются на компас, секстант и хронометр, — и тот теперь предательски пляшет под дудку унизительного желания не расставаться, умело маскируя свои глупые пляски под рациональность. Да нет в происходящем ничего рационального. Только непроломимое, животное, примитивное — вырвать бы это всё, вытравить, выжечь с корнем. Но это совершенно невозможно. Ларсен вцепляется в планшир до боли под ногтями и хруста дерева, не обращает внимание на то, как его окрикивает обеспокоенный рулевой. Чёрная густая злоба вот-вот накроет с головой, и он тяжело, рвано дышит — совсем как утопающий. До чего же замечательно, однако, у него получилось взять себя в руки. Бьёт две склянки — это хоть как-то приводит Ларсена обратно в чувство. Ужин окончен, и с бака раздаётся топот десятков ног. Люди возвращаются к голой, нелепо короткой из-за спущенной стеньги, грот-мачте и бестолково лежащему на палубе пустому гафелю. Ларсен оглядывает усталые лица, ловит в ответ недовольные короткие взгляды — неудивительно, эти лентяи совсем не хотят работать на ночь глядя. Но, вслух, конечно же, возражать не будут. Странно, что Лича с Джонсоном нигде не видно. От греха подальше лучше не упускать эту сладкую парочку из виду слишком надолго, особенно после сегодняшнего. На самом деле, давно следовало бы отправить их обоих болтаться в петле — с таким-то богатым послужным списком. И с чего Хэмп так с ними носится? Вечно ему неймётся выставить напоказ своё человеколюбие, когда это совсем некстати. С другой стороны, Хэмп — даром что неблагодарный упрямый осёл — кое в чём всё же был прав. Не в характере Лича с Джонсоном устраивать покушение на Хэмпа. Они в отличных отношениях, у них нет никакого повода. С какой стороны ни посмотри — для них это подло и нисколько не выгодно. Но не станет же гафель обрушиваться просто по божьей воле? И Хэмп оттуда точно свалился не сам по себе, в такую нелепицу поверить способен разве что кок. Кок. Сегодня с утра он был очень уж подозрительно храбр. Даже что-то возражать вылез. Да и Хэмпа он ненавидел — беспомощно и беззубо, но всё равно всей душой. Ларсен не думал, что эта крыса способна провернуть полноценную, опасную месть, однако… Нужно срочно с ним поговорить. Ларсен спускается с юта, перескакивая через ступеньки. На камбузе пусто — видимо, кок прошёл на нос, забирать посуду из матросского кубрика. Тем лучше. Там точно никто не помешает. На баке пусто, если не считать обленившихся, спящих стоя, как лошади, подвахтенных — им бы взбучку, но это можно сделать и попозже. Инстинкт заставляет прислушаться. Кроме привычного плеска воды и скрипа дерева Ларсен различает звуки какой-то возни — снизу, из люка кубрика. Ларсен садится на корточки поближе и без труда узнаёт знакомый дребезжащий голос: — …Пожалуйста! Лич, ты же сам говорил, мы теперь друзья, мы теперь вместе, я всё сделал с гика-шкотом, как вы просили… Я не виноват, что с капитаном разделаться не получилось… — Ты хотел заодно под шумок и Ван-Вейдена укокошить, — Ларсен слышит, как Лич шипит, задыхаясь от злости. — Из-за тебя, прохиндей, Джонсон пострадал. Да это целый джекпот. Ларсен в восторге, но не забывает зажать себе рот рукой, чтобы лишним звуком ненароком себя не выдать, и жадно слушает дальше. — Лич, мистер, да поймите же! Я Ван-Вейдена знаю куда лучше вашего, он подлец и обманщик. Я с ним столько провозился, пока он юнгой был, думал, толк выйдет, а он оказался ловкой капитаньей шлю… — Не смей! Звонкий шлепок тяжёлой оплеухи. И сразу за ним — жалобный визг. Впрочем, на вкус Ларсена, оплеуха вышла слабоватой. Кок вполне заслужил чего похлеще. — Знаешь что, Магридж, — продолжает Лич вкрадчиво, но Ларсен не сомневается, что кок трясётся от страха. — Если бы это помогло вызволить Ван-Вейдена, я бы убил тебя не задумываясь. Тебя, или с десяток таких, как ты — ради Ван-Вейдена, ради Джонсона? Да запросто! Ларсен осторожно приоткрывает люк, молясь про себя, чтобы в густых вечерних сумерках заговорщики его не увидели. Они и правда ничего не замечают — даже когда Ларсен просовывает голову внутрь. В душном, пропитанном страхом и злобой полумраке он различает стол с не убранной после ужина посудой, и возле него — три тёмные фигуры. Никто из них не следит за люком. У Джонсона на лице напряжённая сосредоточенная гримаса — явный признак, что он пытается что-то про себя обдумать. А Ларсен знает, что мыслительный процесс у Джонсона всегда протекает очень небыстро и крайне мучительно, требуя всех душевных сил. Ему попросту не до того, чтобы караулить люк. Джонсон то и дело бросает тяжёлый и неуверенный, с тенью испуга, взгляд на своего дружка. Тот тоже слишком занят, чтобы заметить Ларсена, — припёртый к стенке кок барахтается и норовит вырваться. Втянув голову в плечи, он таращится воспалёнными глазами прямо на Лича и, кроме разъярённого Лича, для него сейчас не существует больше ничего на свете. Ларсен отлично видит уродливое лицо кока — перерезанное чёрными тенями от одинокой качающейся лампы, болезненно горящее одичалым страхом, пылающее ярче, чем масляная лампа. Кок дрожит всем телом и выкашливает хриплые рубленые слова: — Но я же… Я ведь вас тогда выручить пытался, я за вас вступился перед капитаном, помните? — умоляет он, чуть ли не плача. — Помните, что я сказал? Лич равнодушно хмыкает: — Помню. Не помогло. Но довольно болтовни. — Из-за тебя капитан моего друга покалечил, — он хватает кока за горло и достаёт из кармана нож. — За тобой должок, Магридж. Пора к ним спускаться. Ларсен больше не следит ни за вознёй, ни за грохотом, ни за сдавленными воплями. Пропускает мимо ушей окрик «Джонсон, да не стой ты столбом, держи кока! И рот ему заткни!». Ларсену сейчас важнее всего осторожно прощупывать ступеньки, чтобы ни одна ненароком раньше времени не скрипнула. «Призрак» даёт крен на правый борт — и струйка крови бежит по настилу, пачкает Ларсену сапоги. Он невольно отступает на полшага в сторону, хотя морская вода, конечно, потом всё смоет. На кубрике бардак — раскиданная посуда, лужа крови, а прямо посреди неё корчится и скулит Магридж. У Лича опыта в подобных делах маловато, а потому он не смог отрезать ухо быстро и аккуратно. Да и мучал кока он, пожалуй, побольше разумного. Впрочем, не то чтобы Ларсен собирался жаловаться. Кок прижимает дрожащими руками к груди искромсанное ухо. Он закатил глаза так сильно, что остались видны только белки — два неестественно белых пятна на окровавленном лице. Лич и Джонсон обмениваются растерянными, испуганными взглядами. Лич, похоже, не догадался в деталях продумать свою месть. Ларсен, впрочем, иного от него и не ожидал. Несколько долгих секунд они таращатся на кока в полном молчании, пока Джонсон наконец не произносит: — Нам теперь наверно надо… — Не знаете, что дальше делать? — обрывает его Ларсен, не торопясь выходя под свет лампы. — Да уж, великодушия и благородства вам обоим не занимать. Надеюсь, вы не угробили кока окончательно. К чести Лича, он почти не показывает испуга. Быстро овладев собой, он делает полшага вперёд — так, чтобы загородить Джонсона. — Как будто бы ты на нашем месте не сделал с ним чего похуже, — Лич угрюмо смотрит на Ларсена исподлобья, будто бы готовясь забодать. Ларсен делает ещё один шаг — но не к ощетинившемуся Личу, а к коку, который пытается отползти прочь, но то и дело поскальзывается в кровавой луже. — Даже и не знаю, чтобы я стал делать, — отвечает Ларсен, соображая, как бы ему добраться кока. Тот верещит и плачет, не даёт рассмотреть рану как следует. — Надо сказать, поработали вы на совесть. Наклоняться и пачкать руки очень не хочется. Поэтому Ларсен поддевает кока за дрожащий подбородок носком сапога. — Как бы мне ни хотелось внести, так сказать, свой вклад в общее дело… — бормочет он, поворачивая Магриджу голову из стороны в сторону и пристально разглядывая обрубок на месте уха. — Пожалуй, правда хватит с него. — Значит, ты наконец-то оставишь нас в покое? — осторожно интересуется Лич. Он не выпускает Ларсена из виду, пятится назад, но ни в коем случае не поворачивается спиной. Ларсена забавляет наблюдать, как Лич на все лады пытается не пустить Джонсона вперёд. А ещё у Джонсона такой ровный, ладный шов на ухе. Ларсен хорошо знает эти аккуратные стежки. И когда только Хэмп успел к ним сбегать? — Мы не врали тебе, что Ван-Вейдена не трогали, — упрямится Лич. Как же он надоел. — А что ещё потребуешь? Извинений? — Ларсен сплёвывает ему прямо под ноги. — Ты первый открыл на меня охоту, а теперь хочешь сбежать в кусты? Я знал, конечно, что ты редкостный тупица. Оказывается, что ты ещё и трус. — Ты сам нас вынуждаешь, сам издеваешься… — Лич задыхается от ярости и не даёт Джонсону схватить себя за локоть. — Ненавижу тебя! До конца дней своих буду ненавидеть! — Конечно будешь. Я даже не сомневался, что будешь. Такие как ты, Лич, полдня не могут прожить без того, чтобы кому-нибудь не объявить войну. И что ни война у тебя — хоть за высшую справедливость, хоть за лишний кусок мяса в супе — непременно священная и праведная. Потому что нет на свете для тебя более ничего более сладостного, чем ненависть. Ты просто жалкий червяк. Лич криво усмехается, наклонив голову вбок. — Зато мистер Ван-Вейден мне сочувствует. Ван-Вейден на нашей стороне, — отвечает он со злой улыбкой. — Не на твоей. И никогда не будет на твоей. Лич — всё ещё глупо и довольно ухмыляясь — смотрит Ларсену прямо в глаза и ждёт, очень ждёт увидеть признак слабости и сомнения. Но Лич ничего не дождётся: Ларсен не один десяток раз играл в подобные игры и отлично умеет, когда требуется, не выдавать своих мыслей ни взглядом, ни жестом, ни выражением лица. Зато лицо этого самодовольного сопляка он читает как открытую книгу. И с наслаждением наблюдает, как его торжество победителя сменяется сомнением и недоумением, а после — и вовсе страхом. Волк Ларсен не торопится отвечать. В тишине — даже шпангоуты скрипеть перестали и Магридж почти затих — Волк Ларсен глубоко и с наслаждением вдыхает. Сквозь спёртый, провонявший кровью воздух, можно ощутить, как острый страх Лича приятно щекочет ноздри. — Значит, ты набрался наглости поискать у меня слабое место, — обращается он к Личу. — Весьма прискорбно, но ты не угадал. Джонсон переграждает ему дорогу и явно хочет что-то сказать. Но Ларсен не позволит этому тугодуму тянуть время. Короткий удар по виску — этого хватает, чтобы Джонсон упал без сознания. Волк Ларсен перешагивает через него, подходя всё ближе к Личу. — А дальше-то что делать собираешься? Лич затравленно озирается, выставляет перед собой нож дрожащими руками — Ларсен без труда выворачивает ему запястье. Жалобный вскрик, нож падает на пол — Ларсен отшвыривает его ногой прочь. Лич упирается спиной в переборку. Глаза распахнуты от страха, грудь судорожно вздымается. Его загорелая кожа приобретает неприятный землистый оттенок. До чего же восхитительно Лич боится. — Что мне противопоставишь? Ничего? Я так и знал, что ничего. Волк Ларсен без лишних церемоний бьёт Лича кулаком под дых. Отворачивается прочь — и чуть не спотыкается. Он никак не ожидал увидеть перед собой Хэмпа. Он щупает пульс Джонсону, склонившись перед ним на колени. Он не смотрит на Ларсена, но вся его поза — сплошной упрёк. — Да в порядке с ним всё. Сейчас встанет, — не выдерживает Ларсен. — Это… хорошо, — Хэмп оглядывается по сторонам без капли испуга, задерживает взгляд на всхлипывающем коке и даже не меняется в лице. В тёмных Хэмповых глазах Ларсен различает только тень брезгливого удивления — как будто в ресторане Хэмпу спутали заказ и принесли нелюбимое блюдо. А Ларсен ловит себя на постыдном желании вдруг пуститься в какие-то нелепые путаные объяснения. Объяснения, что к увечью кока он не имеет никакого отношения, что Лич и Джонсон минут через пять будут как новенькие, что эта так полюбившаяся Хэмпу парочка — совсем не невинные мученики, а очень даже гнусные заговорщики. Ну вот, Ларсен совсем уже спятил. — Какого дьявола ты здесь делаешь? Неужели на палубе работы больше нет? — говорит он. Хэмп растерянно моргает, прячет глаза и бормочет: — Но мы слышали шум, я спустился посмотреть… — Сейчас же убирайся отсюда. Хэмп ему не перечит. Он послушно и проворно, кинув ещё один взгляд на лежащего без сознания Джонсона и тяжело дышащего Лича, поднимается по трапу. Вот и славно, а теперь осталось последнее. — Лич, давай поднимайся на ноги и перебинтуй чем-нибудь кока. После, когда Джонсон в себя придёт, уберёте вместе весь бардак и посуду на камбуз отнесёте. Если кровь у кока так не остановится — притащите ко мне. Всё ясно? — Да… — хрипит Лич, но, встретив взгляд Ларсена, тут же исправляется: — Есть, сэр. Весь остаток вечера и починка грота проходят — в кои-то веки — без новых происшествий. Никто не задаёт Ларсену вопросов. Он сам ни во что не вмешивается и удаляется к себе, быстро растолковав Хэмпу, как закрепить гафель и поднять стеньгу.

***

Остаток вечера Ларсен проводит у себя за картами и навигационными выкладками. Работа не спорится, и ему в который уже раз приходится начинать вычисления заново из-за очередной глупой ошибки. Голова мутная от зверской усталости. Хотя бы не болит — и то благо. Волк Ларсен сейчас отдал бы всё на свете, лишь бы оказаться одному. Не довольствоваться тем, что можно выкроить, закрывшись у себя в каюте, — это всего лишь урывки. Он хочет настоящего, умиротворяющего одиночества. Чтобы не морочить себе голову, не гадать, что у Хэмпа на уме и на чьей он стороне. Чтобы забыть, что Хэмп вообще есть на свете. Ларсен очень хочет прямо сейчас волшебным образом оказаться у себя. «У себя» — это один скалистый, ощетинившийся хвойным лесом островок. Славное местечко, этот островок. Расположен далеко на запад-юго-запад от Фараллонского архипелага, в стороне от всех морских маршрутов — слишком опасно подходить из-за течений, множества отмелей и совсем непредсказуемого ветра. Туда, кроме самого Ларсена, заглядывает только пара-тройка контрабандистов. Вполне сносные ребята — ужиться с ними получилось неплохо. Да и появляются они только раз в несколько месяцев и совсем ненадолго, а потому не мешают. Ларсен очень хочет вернуться в свой домишко возле брошенного маяка, хочет развести огонь в неказистой печке. Он уже успел соскучиться по пламени и костру — на корабле открытый огонь равен самоубийству. В этот раз он взялся скучать и вспоминать совсем уж неприлично рано — сезон едва успел за середину перевалить. Обычно Ларсену к этому моменту люди ещё не успевали в конец осточертеть. Обычно он, хоть и без удовольствия, но вполне сносно справлялся с необходимостью целый год возиться в рейсе с двадцатью остолопами. Устраивать каждую мелочь их быта, решать их проблемы, улаживать ссоры, следить, чтобы никто слишком не набедокурил. По-настоящему выть от тоски Ларсену хотелось только после, уже по возвращении во Фриско. Когда его обступали со всех сторон всякие акционеры, страховщики, агентства и таможня. Эти кабинетные крысы, казалось, нарочно придумали столько бюрократической возни, чтобы поизобретательней доводить судовладельцев до бешенства. Вся эта беготня — рассчитаться с командой, сдать судовой журнал, выплатить дольщикам по акциям, составить десяток-другой отчётов — обязательно затягивалась не меньше, чем на месяц. Месяц, который Ларсен держался, покрепче стиснув зубы, утешаясь только мыслями о том, как он совсем скоро отправится к себе и будет охотиться, рыбачить и приводить свой домишко в порядок — в благословенном одиночестве. Но это всё будет в конце года в Фриско. А прямо сейчас Ларсен бестолково вертит в пальцах циркуль и с глупой тоской думает, что до отдыха терпеть ему придётся ещё больше полугода. Осторожный скрип двери. Ларсен — ещё до того, как обернётся — точно знает, кого именно увидит в проёме. Без стука позволено входить только Хэмпу — но он всё равно робеет и неуверенно топчется в проёме. Совсем не подумаешь, что этот же человек несколько часов назад с невозмутимым видом сказал Ларсену в лицо, что хочет его убить. — Ну, чего пришёл? — Ларсен заговаривает первый. — Мириться? Хэмп — хотя, казалось бы, это невозможно — каким-то чудесным образом теряется ещё больше: — Не могу сказать, что я с тобой ссорился… Он удивляется так искренне — Ларсен не видит ни тени притворства, хоть и пристально следит за ним, внимательно заглядывает ему в растерянные тёмные глаза. Иногда Ларсену кажется, Хэмп почти не способен даже на самую мелкую ложь. Иногда — что Хэмп, наоборот, виртуознейший проходимец. Ларсен до сих пор понятия не имеет, которая из этих гипотез ближе к истине. Однако, рано или поздно он обязательно это выяснит. Пусть и не сегодня. Хэмп никак не решится сделать шаг в каюту, так и стоит в дверях, зябко обхватив себя руками. Ему, похоже, очень неуютно от затянувшегося молчания. — Я имею в виду… — бормочет он. — Я, конечно, заметил, что ты сегодня не в духе. И мне ничего не остаётся, кроме как просто переждать твой сплин. Надеяться, как бы ты сказал, на возвращение хорошей погоды? — Хэмп заглядывает Ларсену в лицо едва ли не умоляюще. — Для тебя же не секрет, что я всегда так делаю. — Определённо не секрет, — эхом бездумно повторяет Ларсен. Не он ли сам всегда гордился своей непредсказуемостью? Радовался, что никто не способен его предугадать? Что все осторожничают с ним, будто с диким зверем? Если рассуждать рационально, то Волку Ларсену такое отношение выгодно — в том числе и со стороны Хэмпа. Не следует ничего менять в сложившемся порядке вещей. Тем более, не стоит устраивать глупую сцену. Стыдная обида горчит в горле, и Ларсен сглатывает противный комок — всё, что он Хэмпу не сказал и говорить не собирается. Он слышит тяжёлый, печальный вздох. Хэмп озирается по сторонам с обречённым видом и неуверенно мнётся с ноги на ногу. Когда он отступает на шаг за порог, Ларсен не выдерживает: — Ты был прав. Не Джонсон с Личем тебя убить хотели. — Да, — голос у Хэмпа слабый и бесцветный, — я говорил с ними. Ну конечно же Хэмп с ними говорил. Ларсен ловит себя на том, что невольно морщит рот. Господи, совсем спятил, раз настолько тянет поревновать. — Они обещали, что разберутся, — всё так же бесцветно продолжает Хэмп. — Я ходил посмотреть, как разобрались. Ты тоже видел. Хэмп жмёт плечами. — Тебе не интересно, что там с коком? — Ларсен не может не удивиться его равнодушию. — Как так вообще получилось, что он до тебя чуть не добрался? — Мне на этой шхуне какие только смертельные опасности ни грозили, знаешь, я уже устал как-то бояться, переживать и обращать внимание. Привык. — Понимаю, — бормочет Ларсен. Пожалуй, он и правда понимает. На море всё просто — либо перестаёшь хныкать и трястись от страха за свою жизнь, либо не выдерживаешь и ломаешься. Хэмп не мог не привыкнуть — точно так же, как и Ларсен в своё время привык. Он давно уже бросил считать количество покушений на себя. И уж тем более он давно уже не злится в ответ ни на какие угрозы убийством. Тем более не будет злиться на Хэмпа, который даже если и хотел бы, никогда бы не смог Ларсену навредить. Молчание опять тянется слишком долго, и Хэмп опять заметно нервничает. — Я пришёл сказать, что грот снова в порядке, — спохватывается он. — Теперь мы идём… — Без тебя знаю, — обрывает Ларсен. — Тогда, ну… — глухо шепчет Хэмп, потупив глаза. — Спокой… — Да стой ты. Тебе не надо придумывать поводы поддержать разговор, чтобы остаться. Оставайся. На ночь тоже, — Ларсен и сам удивляется своей щедрости. Но что с Хэмпом ещё делать? Если они не ссорились, то зачем отправлять его спать в другую каюту? Хэмп наконец-то — впервые за этот вечер — широко улыбается во весь рот, расцветая. Глядя на него невозможно не улыбнуться в ответ. Лич, всё-таки, просто дурак. Считал бы Хэмп Ларсена врагом, вёл бы себя совсем по-другому. Полная чушь, что он на стороне Лича с Джонсоном. Тем более, Хэмп, похоже, сам давно уже забыл, что сказал утром. Чуть не разбиться насмерть, поглядеть на пару весьма гадких сцен — конечно же Хэмп будет после молоть всякую ерунду. Не стоило обращать на неё столько внимания. Но и подпускать его сегодня слишком близко у Ларсена желания тоже нет. — Но сейчас у меня нет времени на тебя. Хочу поработать. — он тянется за карандашом, как будто иначе Хэмп ему не поверит. — Я возьму что-нибудь с полки почитать? Ларсен всем своим видом показывает, что ему абсолютно всё равно. Он поворачивается обратно к столу с намерением погрузиться в работу. Но не проходит и пятнадцать минут, как он опять наблюдает за Хэмпом краем глаза. Обычно Ларсен стал бы так следить за возможной опасностью, но с Хэмпом точно дело в чём-то другом. Что именно в Хэмпе так притягивает взгляд — Ларсен не знает и знать, если быть честным, не особенно хочет. Но чего он точно никак не ощущает от Хэмпа — так это опасности. Хэмп забрался с ногами в каютное кресло и не отрывается от книги. Кажется, ему абсолютно всё равно — читать ли у себя в роскошной гостиной или посреди океана на крохотной шхуне, которую крепкий ветер немилосердно бросает с одной длинной волны на другую. А Хэмп сидит спокойно. Он забрался в кресло с ногами, скинув башмаки на пол — Ларсену думается, что если бы не интимность их отношений, Хэмп бы себе такое не позволил. И Ларсен нисколько не против, ему нравится смотреть, как Хэмп болтает из стороны в сторону босой ногой, поджимая пальцы. Как он сидит, подперев щеку рукой и запустив пальцы в волосы, уйдя с головой в «Моби Дика», не меняя позы и почти не двигаясь. Похоже, ему никогда не наскучит смотреть на Хэмпа. Его внешность никак нельзя назвать приметной, да и он всегда как будто нарочно держался так, чтобы ускользать от чужого внимания. Ларсен готов побиться об заклад, что очень немногие удосуживались внимательно рассматривать Хэмпа — он и сам тоже заинтересовался далеко не сразу. Но стоило Ларсену как следует приглядеться — и бросить изучать Хэмпа оказывается совершенно невозможно. Хэмп красив — пусть и не самой броской красотой. Теперь Ларсен видит в его спокойном лице новую, до этого ему не знакомую, строгость. Это Хэмп изменился? Ларсену нравится это открытие — видеть в Хэмпе не вчерашнего белоручку, а человека, от которого вполне можно даже в самой сложной передряге ожидать верных, пусть и не особо приятных решений. Или это просто обманчивая игра света, придающего жёсткость линии подбородка, обточившего резкими тенями скулы? Как бы то ни было, Ларсен с удовольствием подмечает другие детали — хорошо знакомые, но нисколько не надоевшие. Как Хэмфри, читая, невольно шевелит губами — тонкими, едва тронутыми краской, но по-своему чувственными, как чуть-чуть подрагивают от дыхания точёные крылья носа, замечает, что его низко опущенные ресницы похожи два чёрных полумесяца. Ларсен смотрит на него чувством странного, ничем не объяснимого, умиротворения. Хэмп с томом «Моби Дика» в руках сосредоточен и безмятежен, хотя всё вокруг него находится в беспокойном движении. Лампа раскачивается, будто вот-вот заденет потолок, корабельные доски скрипят и стонут. Всё, что не закреплено, так и норовит свалиться на пол. Если отбросить прочь рациональность, можно запросто убедить себя, что это не вовсе киль, форштевень и мидель-шпангоут держат шхуну, не позволяя ей разлететься к чертям навстречу бушующему океану — это Хэмп своим спокойствием не даёт каюте погрузиться в полный хаос. Будто вокруг него, как вокруг центра мироздания, устанавливается порядок, будто он — единственная причина, почему несколько дюймов корабельных досок хватает, чтобы оградиться от верной смерти. Интересно, что Ларсен никогда бы не назвал Хэмпа спокойным человеком — напротив, его весьма легко смутить или разозлить, что Ларсен делал часто и с удовольствием. Но Хэмп никогда по-настоящему не боялся. Вернее, он пугался — пугался легко и очень ярко. Но даже Ларсен ни разу не видел в нём ужаса, выворачивающего душу наизнанку. Того самого, который ломает личность и подчиняет волю. Он не раз пробовал нарочно припугнуть Хэмпа — устраивал своего рода ходовые испытания — но так и не смог ничем по-настоящему пронять. Откуда у этого джентльмена до мозга костей взялось столько силы духа? На его месте Ларсен, должно быть, места бы себе не находил от чувства собственной беспомощности и гнетущей неизвестности. А Хэмп — устроился очень даже с комфортом. Хотя в своё время его без спросу оторвали от привычного уклада и угнали в плен… Угнали в плен. Ларсен шепчет ругательство сквозь сжатые зубы. Он уже давно перестал вспоминать, что его с Хэмпом знакомство вообще-то началось с похищения и угона в рабство. Привык считать Хэмпа своим любовником, помощником, странным, но интересным собеседником. Начисто забыл, что Хэмп его пленник. Забыл, потому что у него имелась такая привилегия — забыть. Зато Хэмп — в этом Ларсен не сомневается — отлично помнит. А раз так, то как разобрать, сколько в Хэмпе искреннего расположения, а сколько простого желания быть покладистым пленником? Что произойдёт, если Ларсен прямо сейчас дотронется до него, притянет к себе? Скорее всего, Хэмп согласится — так же легко и безмятежно, как согласился сесть читать в одиночестве. Ведь ещё ни разу не было, чтобы Хэмп ему отказал. И пусть Хэмп всегда весьма радостно и страстно прыгал в койку — но, возможно, это потому, что он не верит в своё право отказаться? С чего Ларсена вдруг вообще стал беспокоить вопрос согласия? Он пришёл к выводу, что думать имеет смысл исключительно о собственном удовольствии. Если его желание оказывается взаимно — славно. А если нет — тоже ничего страшного. Ещё ни одна дамочка не рассыпалась от того, что пришлось чуть-чуть потерпеть. Он очень хочет смотреть на всю историю с Хэмпом точно так же. Но с Хэмпом Ларсен просто перестал что-либо понимать — только чувствует себя невыносимо слабым, запутавшимся и бесконечно уставшим. Как же нелепо получилось. А что самое гадкое — иначе получиться просто не могло. Поступи бы Ларсен как полагается и доставь Хэмпа обратно на берег — они бы больше никогда не встретились. Хэмп бы остался во Фриско, «Призрак» бы ушёл к Японии. Ларсен никогда бы не узнал Хэмпа так, как знает сейчас. А сейчас уже поздно что-то исправлять. Сколько усилий ни приложи — ничего толкового не построишь на фундаменте из принуждения, рабства и страха. Парадоксально, но, похоже, что из них двоих только Ларсен чем-то не доволен. Хэмп выглядит вполне свыкшимся со своим положением. И почему он держится? Не может же ему хватать одной только слепой, вколоченной воспитанием, веры в какой-то там божественный порядок? Ларсену уже не кажется глупостью мысль, что Хэмп и правда знает больше. И если Ларсен уже отчаялся увидеть в своей жизни что-то, кроме уродливого копошения и тоскливой тщетности, то Хэмп точно, непоколебимо знает, что существует высший смысл, чувствует его всем своим нутром. Если Ларсен что-то и чувствует, глядя на него, то это чёрную, удушливую зависть — зависть его сентиментальности, безмятежности, зависть его слюнявому оптимизму. Зависть до того невыносимую, что хочется и правда волком завыть. — Адам, в чём дело? Опять голова болит? — Хэмфри тянется к нему, но читает во взгляде что-то, что заставляет его убрать руку обратно. — Нет, не голова, — Ларсен делает глубокий вдох, прикрывая глаза. Но не выдерживает: — Как у тебя это получается? Что это за трюк? Хэмп — разумеется — таращится на него в полном недоумении. Молчать больше нет никаких сил. Но как облечь в слова все тревоги и сомнения, что весь день не давали ему покоя? Ещё и чтобы не выглядеть жалким и нелепым? Очень хочется накричать на Хэмпа. Глупо, едва ли не по-женски швыряться вещами. Но, очевидно, до подобного он ни за что не опустится. — Хэмп, — начинает Ларсен, пытаясь придать голосу побольше уверенности, — ты сегодня едва не погиб. Ты понятия не имеешь, когда и как ты вернёшься домой. Я не сомневаюсь, что ты с непривычки решил, что попал в сущий ад. И всё же… — Ларсен замирает, подбирая слова. — Физически ты, бесспорно, очень изменился, но внутренне… Ты всё такой же неисправимый сентиментальный болван, как и в самый первый день. Я бы решил, что тебе ума не хватает, чтобы измениться. Но я много говорил с тобой, и ты, в общем-то, не дурак. А всё равно почему-то до сих пор веришь в свои идеалистические бредни. Хэмп, похоже, тоже не верит, что от этого разговора будет хоть какой-то прок. — Я вряд ли привнесу что-то новое в наш спор, — отвечает он.— Да и, признаться, я не думаю, что этот спор разрешим. Ты, знаешь ли, очень ловко устроился. Провозглашаешь себя приверженцем рациональности и целесообразности, а на меня смотришь, как на погрязшего в самообмане простака и труса. Хэмп поднимает руку, и Ларсен соглашается его не перебивать. — Я уже по твоей ухмылке вижу, что ты сейчас намерен сказать. Ты намерен в очередной раз потребовать от меня, чтобы я доказал истинность своего мировоззрения. Доказал, что бессмертная душа существует, как Ньютон доказывал законы механики. И если я не способен это сделать — то я глупец, а правда на твоей стороне. Но знаешь что? У Хэмпа в глазах загорается азартный и смелый огонёк. — У тебя точно так же, как и у меня, нет никаких доказательств. И даже тот ад, что ты устроил у себя на шхуне, — не доказательство. Да, работа почти невыносима — но всё ещё есть бег шхуны в полосе пассатов, есть моряцкие песни и звёздное небо. Да, есть мерзкий Магридж и глумливые охотники — но всё ещё остаётся искреннее товарищество. Такое, как у Лича с Джонсоном. А ты предпочитаешь судить всех людей на свете по одному лишь Магриджу. Потому что Магридж не противоречит твоим верованиям. Да, Ларсен, — верованиям. И пусть я действительно ни в коем случае не рационалист — но ты точно такой же идеалист, как и я. Только твои идеалы — это грязь, мерзость и человеческое уродство. Хэмп тяжело дышит, глядя исподлобья, напуганный своей же собственной наглостью. — Забавно, однако — говорит Ларсен после долгой паузы. — Очень забавно ты посмел заявить о твоём со мной равенстве. Нет, Хэмп, прикинуться, что наши взгляды — суть одно и то же, у тебя не выйдет. Наши с тобой, если угодно, верования, — Волк Ларсен не может не усмехнуться, — имеют под собой очень разные и никак не равнозначные точки отсчёта. Я-то, в отличие от тебя, много где бывал и всякое повидал. Я все твои книжные благоглупости проверял на прочность своими руками — и никакие благородство и мораль проверки не выдержали, пришлось самому доходить до совсем других истин. Я на собственной шкуре убедился, что рассчитывать можно разве что на себя самого — на свою силу, ум и приспособленность. Что же до тебя, Хэмп… Пусть я лично позаботился о том, чтобы ты увидел кое-то от настоящей жизни. Но, увы, эксперимент всё равно был поставлен некорректно. Ты никогда по-настоящему не поймёшь людей из моего сословия. Потому что, что бы с тобой ни случилось, в глубине души ты всё равно прекрасно помнишь и про доход твоего отца, и про особняк, и про свою чистенькую жизнь. Сдаётся мне, что легко проявлять силу духа, когда тебя ждёт за океаном богатая, любящая и заботливая семейка. — О господи, нет, только не семья! — с Хэмпа мигом слетает вся решимость. — Как я могу вспоминать о них, если мы… Его и без того узкое лицо вытягивается ещё больше от непонятного, но от того ничуть не менее искреннего ужаса. Хэмп неуютно ёрзает в кресле, но не сводит с Ларсена пристального, беспокойного взгляда. Хэмп скользит глазами от лица ниже, к груди, животу, бёдрам — испуг на его лице не проходит, но к нему примешивается другое, тоже очень хорошо знакомое выражение — Хэмп невольно засмотрелся. Но мгновение спустя он вздрагивает, как пойманный с поличным воришка. Краснеет, съёживается и давит из себя: — Если мой моральный долг… Закончить предложение Хэмп оказывается не в силах. — Причём тут вообще долг? — искренне недоумевает Ларсен, с любопытством наблюдая за тем, как Хэмп прячет глаза. — А как иначе? Семья же для того и существует, чтобы воспитывать в нас моральный долг и напоминать о нём. — для Хэма речь идёт будто бы о самой себе разумеющейся истине. — Что за чушь? Никто не сунется устраивать семьи ради такой обременительной бессмыслицы, как долг. Дураки ждут от семьи счастья, прагматики — выгоды, а повесы с ветром в голове, ровно как и люди понимающие жизнь, держатся от семей подальше. Хэмп жмёт плечами, не желая продолжать разговор, поднимает перед собой книгу — кажется, хочет загородиться ей, как щитом. А Ларсен соглашается оставить его в покое. Он опять рассеянно блуждает в воспоминаниях. В другие дни он сразу усилием воли вернул бы себя обратно в действительность, но слова Хэмпа про долг странно на него подействовали. Вот уж о чём Ларсен в связи с родным домом никогда не думал, так это о каких-то обязательствах. Если ему что-то вспоминалось, то этому всегда сопутствовало тягостное чувство — нет, вовсе не долга, совсем не как у Хэмфри. Чувство разочарования и сожаления. Он всю свою молодость только и делал, что мечтал триумфально вернуться в родной дом. Показать им, как многого он способен достичь. Он даже не знал, чего именно он собирался достичь, но точно знал, что многого. Всё откладывал год за годом встречу, потому что ему всё казалось, что великие свершения — вот-вот, за следующим поворотом. Но за следующим поворотом неизменно оказывалась только очередная передряга. Пока однажды доказывать стало совершенно некому. Он опоздал. У него остался только братец, провалиться бы ему ко всем чертям. — Послушай, — Хэмп зовёт его. Это необычно. — У меня, конечно, недостаёт силы убеждения. Но здесь, я помню, я уже читал, Мелвилл очень ловко выразил мои мысли. Мне только поискать придётся. Можно? — он придвигается, как бы спрашивая разрешения положить книгу на стол. Ларсен равнодушно отстраняется и убирает свои выкладки в сторону, расчищая место. Он понятия не имеет, что Хэмп собрался читать. Сам как-то раз заглядывал в «Моби Дика», но книга его не увлекла. А потому решил отложить на потом. Хэмп, зачем-то суетясь, листает толстый том, а Ларсен спокойно ждёт, внимательно следит за мелькающими между страницами длинными пальцами. Придвинуться бы к нему, положить голову ему на плечо, спрятать лицо у него в волосах — так, чтобы все тревоги забылись. Притвориться, что ничего не беспокоит. Ему кажется, что Хэмфри хотел бы того же: он сидит, подавшись в сторону Адама, откинув голову чуть назад и обнажив загорелую шею. Раньше Адам и раздумывать не стал бы и запросто поцеловал бы его за ухом. Но сегодня он всё спрашивает себя, что, может, ему просто мерещится это желание. Может, Хэмп правильно сказал: он действительно видит только то, что желает увидеть? — Вот, нашёл! — радуется Хэмфри. Читая вслух, он мгновенно переходит со своего обычного, всегда сбивчивого и неровного, голоса на совсем другой — хорошо поставленный, звучный и чертовски убедительный. Ларсен в своё время удивлялся, глядя на его худое, совсем небольшое тело, — где этот голос только помещается? «…Так сквозь густой туман моих смутных сомнений то здесь, то там проглядывает в моём сознании божественное наитие, воспламеняя мглу небесным лучом. И за это я благодарен богу, ибо у всех бывают сомнения, многие умеют отрицать, но мало кто, сомневаясь и отрицая, знает ещё и наитие. Сомнение во всех истинах земных и знание по наитию кое-каких истин небесных — такая комбинация не приводит ни к вере, ни к неверию, но учит человека одинаково уважать и то и другое». Когда Хэмфри затихает, кажется, что все остальные звуки — скрип дерева, шум буйной океанской воды за бортом — выдерживают почтительную паузу, прежде чем снова заполнить всё пространство своей монотонной, ускользающей от любого ритма и порядка, вечной морской песней. А Хэмфри будто не прочитал чужой отрывок, а высказал свои же собственные мысли. Плечи поднимаются и опускаются от взволнованного дыхания, а тёмные глаза упрямо сверкают — в них и торжество, и надежда, и немой вопрос. Это впечатляет. Пусть не слова Мелвилла, но восторг Хэмфри — действительно впечатляет. Настолько, что Ларсен не сразу находит в себе силы заговорить: — Так уж и многие умеют сомневаться и отрицать? Неужели? Давно живу на свете, а вижу вокруг себя исключительно баранов, не способных мыслить. Но это к делу, конечно, не относится. А если по делу, то я не услышал от тебя совершенно ничего нового, — отмахивается он. — Дельных аргументов, хоть сколько-нибудь проверяемых на прочность — тоже. Ещё одно праведное блеяние, что я, дескать, слишком глуп для ваших истин небесных, раз смотрю на мир по-другому. Выдавать собственное высоколобие за толковый аргумент — это пошлое шарлатанство. Хэмп дёргает ртом в намерении возразить, но передумывает. — Я знал, что тебе не понравится, — шепчет он, пряча взгляд. — Если знал, то зачем сунулся читать? — огрызается Ларсен. Хэмп уныло молчит. За оставшийся вечер они оба не произносят ни слова. А Ларсен, пока работает, никак не может отогнать от себя очередную глупость. Может дело и правда в его собственном скудоумии, а он из гордыни не хочет это признавать? Как рыба никогда не залезет на дерево, как Магридж не сможет никогда толковать о феноменологии духа — возможно, точно так же и ему, Волку Ларсену, не суждено добраться до этих самых истин небесных? Он так и не находит удовлетворительного ответа. Даже когда все математические выкладки и пунктиры маршрутов сливаются у него перед глазами в мелкую рябь, когда давно уже пора спать — его разум всё равно бестолково мечется. Не помогает даже пойти спать. Ларсен лежит, придвинувшись поближе к деревянной стенке, и уже сейчас знает, что легко заснуть не получится. Хотя бы Хэмп к нему не лезет. Если бы не неровное дыхание за спиной, Ларсен посчитал бы, что лежит в одиночестве. Странно было позволить Хэмпу просто спать рядом с собой, как будто всё в порядке. С другой стороны, не гнать же его ночевать в кресло. Он борется с соблазном повернуться к Хэмпу лицом, сказать что-то примирительное. Такое, чтобы Хэмп ответил и как-то убедил, что все тревоги — пустое, сказал бы… Ларсен понятия не имеет, что он хочет услышать — не иначе как какое-нибудь заклинание, чудесным образом приводящее и мир, и разум в порядок. Хэмп и правда что-то хочет сказать, но передумывает и только тихо, чтобы не мешать, вздыхает. И тянет перебинтованную руку. Опускает её Ларсену на плечо, водит туда-сюда шершавой ладонью. Он не шевелится, и всё его внимание сосредоточено на тепле и робких пальцах на предплечье. Хэмфри, видимо, чего-то ждал, но так и не дождался, потому что с разочарованным вздохом убирает руку назад. — Стой, — как-то само собой вырывается. — Оставь. — Но я не хочу тебя беспокоить… — Твоя ладонь меня не беспокоит. Хэмфри Ван-Вейден его беспокоит — весь, целиком. Вся эта дурацкая история беспокоит. Своя собственная дурная голова его беспокоит. А узкая тёплая ладонь, поглаживающая ему предплечье — нет, определённо не беспокоит. Если он не находит в себе сил отгородиться от Хэмпа — значит ли это, что он проиграл? Он уже чувствует в себе импульс отбросить руку в сторону, прогнать его, вступить в очередное сражение — на всю ночь и до рассвета, долгое и выматывающее. Разумно ли тратить силы понапрасну? Да, у него нет никаких ответов, но он и не обязан находить решение сейчас же. Может быть, он всё-таки заслужил отложить этот бой на потом. Волк Ларсен уже столько сражался — весь сегодняшний вечер, весь рейс, всю свою жизнь. Каждый день вызывает его на бой — и он всегда принимает вызов. И каждый раз выигрывает. Ведь одно Волк Ларсен про себя знает точно: ещё не было проблемы, которая оказалась для него неразрешимой. Он обязательно найдёт выход. Только не сегодня ночью. По правде говоря, прямо сейчас он слишком устал, чтобы одёргивать свой разум, пристёгивать его на поводок принципиальности. Поэтому Адам не ругает себя, когда ему вдруг опять почти верится, что то Хэмфри Ван-Вейден, несмотря на всю запутанность и нестабильность их отношений, тянется к нему всем своим существом. Кто знает, может это и правда то самое пресловутое божественное наитие? Он ничуть не удивляется, когда тёплые губы оставляют ему лёгкий, нежный поцелуй между лопаток — прямо напротив сердца. И не сопротивляется, не корит себя за то, что по телу само собой разливается успокаивающее тепло. — Спокойной ночи, Адам, — бормочет Хэмфри ему на ухо. Пусть бой ещё не закончен, но Адам совсем не против такого перемирия. Пусть пока Хэмфри придвинется к нему поближе — здорово, как ладно помещаются на узкой койке их тела. Плотно пригнанные, почти сплавленные друг с другом — как будто кто-то нарочно отлил их, как идеально подходящие детали механизма. — Спокойной ночи, — отвечает Адам одними губами. Он касается кончиками пальцев ладони у себя на плече, тянет её к себе, закрепляя объятье. И засыпает гораздо быстрее, чем предполагал.