Обманщики

Хэмп просыпается от резкого грохота. Пожар? Пробоина? Что случилось? Хэмп подскакивает на кровати, готовый спасаться бегством. Рядом с ним — никого нет. Куда пропал Адам? Искать его — но где?.. Опять грохот. Хэмп поворачивается на звук, но глаза слепит керосиновая лампа. Он не сразу разбирает силуэт Ларсена. Оказывается, это он бил кулаком по столу — отсюда грохот. — Какая наглость — заставлять меня потратить столько времени впустую! Он швыряет книгу в сторону. В тусклых предрассветных сумерках Хэмп не видит названия, но ему и не требуется. Он и без того знает, что Ларсен уже который день как намертво вцепился в «Моби Дика». — Да тут каждая страница нашпигована под завязку пустой болтовнёй! Этот твой Мелвилл, Хэмп, даже не утруждает себя рассказать толковую историю — вечно отвлекается на не относящуюся к делу чушь. То на Иону, то на белый цвет, то на цетологию. Сперва убеди меня, чёрт подери, что ты чего-то стоишь, заинтересуй меня — только после суй мне под нос свои умствования! — Господи… Сколько времени? — спрашивает Хэмп, нащупывая пол босыми ногами. — Утренняя вахта, первую склянку ещё не били, — бросает Ларсен, прежде чем продолжить возмущаться: — Ненавижу бросать книги. Но когда разбазаривают моё время — ненавижу ещё больше! — Полпятого... А ты почему… Сколько ты тут уже сидишь? — Сижу столько, сколько нужно. Мне не спится. Глупо было бы валяться без дела. Но лучше бы, наверно, валялся. Книга — бесполезная дрянь. Хэмп трёт глаза. Он знал, что ему рано или поздно придётся защищать бедолагу Мелвилла от нападок Волка Ларсена. Но он совсем не готов делать это в полпятого утра. — Тебе, наверно, стоило с «Тайпи» начинать. А «Моби Дик» совсем не дрянь... Хэмп не раз пожалел, что процитировал ему небольшой отрывок. Он и представить себе не мог, что Ларсен после будет тратить на «Моби Дика» каждую минуту свободного времени. Он читал с таким злобным остервенением, будто искал что-то. Хэмп так и не понял, что именно. Хэмп надеялся, что Ларсен вот-вот оставит «Моби Дика» в покое и снова начнёт вести себя нормально. По крайней мере, нормально по меркам своего обычного поведения. Но Волк Ларсен день за днём листал страницы с лицом, перекошенным от варварской ярости, не обращая никакого внимания на робкие уговоры отложить книгу в сторону. — Ты пытаешься читать «Моби Дика», как учебник по судовождению, всё экзаменуешь на «толк». Но воспринимать его надо… Ну, как будто это сказание, легенда, поэма... — это всё, что Хэмп может выдавить из себя спросонья. — Читал я поэмы. Хоть того же Шекспира — так Шекспир не пичкает меня ненужными отступлениями, всегда пишет по делу. А здесь сплошное пустословие, как ни посмотри. Что, возмущаешься? — Ларсен наконец-то смотрит в его сторону, и Хэмп неприятно ёжится. — Ну вот, опять, что я ни скажу, у тебя на всё один ответ — я-де слишком невежда, я ничего не понимаю. А ты-то много, что ли, понимаешь? Ты всегда скользкий, как угорь, всё выворачиваешься, а своего мнения у тебя никакого. Хоть раз дай мне конкретный ответ — тебе-то самому нравится эта книга или не нравится? Хэмп устало массирует пальцами виски. У него нет никакого шанса объяснить Ларсену, что у литературного критика нет роскоши мыслить категориями «нравится» и «не нравится». Хэмп не полагается на свой душевный отклик, когда выносит вердикт. Этот отклик ему не нужен, чтобы оценить авторское мастерство. Как раз наоборот — он чаще мешает, чем помогает. Чтобы ответить на вопрос Ларсена, Хэмпу нужно припомнить историю создания, полифонию критических мнений, что-то из фактов о личности Мелвилла. А «Моби Дик» не является настолько значимым или актуальным романом, чтобы Хэмп держал всю эту информацию наготове. Особенно в полпятого утра. —Ты уснул? Так да или нет? — дёргает его Ларсен. — Я думаю, что прямо сейчас тебя «Моби Дик» к себе не подпустит, — отвечает Хэмп. — Тебе не хватает терпения… — А я думаю, что тебе не хватает мозгов на своё собственное суждение. Ларсен встаёт, накидывает пальто, сгребает рассыпанные по столу сигары. — Ты мне не нужен, — Хэмп тоже тянется за одеждой, но Ларсен останавливает. — Спи. Подъём только через полтора часа. Дверь сердито хлопает. Хэмп остаётся. Он отворачивается к потолку, хочет устроиться поудобней. Нужно уснуть. Хэмп знает, что ему помогут даже полчаса сна без постоянного выматывающего присутствия Ларсена. Отдохнуть, Хэмп очень хочет отдохнуть. Он смотрит, как тёмная каюта стремительно сереет, пока занимается тусклый рассвет — сегодня будет очень холодно и пасмурно. День только начинается, а Хэмп уже отвратительно устал. Даже выработанная на «Призраке» привычка легко засыпать не помогает, потому что у Хэмпа совсем не физическое утомление. Его мучает душевная, нервозная усталость — та самая, которая перекатывается тяжелым холодным валуном где-то в желудке и портит даже самый крепкий сон. Волк Ларсен всему виной. Хэмп не знает, что с ним случилось. За это плавание Хэмп чего только от него не натерпелся и стал уже считать, что изучил весь репертуар Ларсена. Привык полагаться на то, что Ларсен, при всей своей непредсказуемой порывистости, по крайней мере остывает всегда быстро. Не в этот раз. Они не говорили толком с того жуткого кровавого дня, когда сам Хэмп чуть не погиб, а ни в чём не повинный Джонсон остался без половины уха по капитанскому капризу. Ларсен теперь только и делал, что часами просиживал над навигационными выкладками или с ненавистью терзал страницы несчастного «Моби Дика», как будто не замечая ничего вокруг. Любые робкие попытки расспросить, в чём дело, обрывал злобным «Если я захочу, чтобы ты знал, я сам тебе сообщу». Находиться рядом с ним стало так же невыносимо, как ждать надвигающийся удушливый ураган. Хэмп терялся в догадках, что случилось. Он всё пытался понять, нет ли его вины в странной перемене Ларсена — быть может, ему не понравилось, что Хэмп занял сторону Лича с Джонсоном? Он задавал вопросы, он хотел извиниться, но на свои извинения он получил только сухой смех и издевательский ответ, что Хэмп многовато на себя берёт. В итоге Хэмп просто отчаялся. Он догадывается, что Ларсен не злился на него по-настоящему. Нетрудно заметить, что в ситуациях, где обычный человек показал бы неуверенность, тревогу или досаду, Волк Ларсен предпочитает реагировать примитивной звериной яростью. Может, он так ведёт себя, следуя привычке. Может, просто не видит смысла реагировать иначе. А может, просто не способен ни на какие другие чувства. Хэмп собирался пару раз уйти. Хоть в свою каюту, хоть на палубу — лишь бы только прочь. Но какая-то злая сила обязательно заставляла обернуться на Ларсена — тот молчал, просто смотрел на Хэмпа. Но так жутко и долго, что ноги сами собой наливались свинцом. И Хэмп оставался. Почему-то они до сих пор спят вместе в одной койке. Пусть Ларсен и молча отворачивался к стенке и, казалось, полностью игнорировал Хэмпа — но смелости попроситься ночевать в кресло так и не нашлось. Как бы то ни было, Хэмп ничего не мог поделать — разве что послушно оставаться рядом. Пытаться чем-то себя занять, чтобы не замечать тяжёлую, граничащую с приступом клаустрофобии, тревогу. И пусть Хэмп никогда не забывал, что на «Призраке» он в плену, даже несмотря на такую формальность, как пост помощника. Но даже на грязном камбузе с Магриджем этот плен не ощущался настолько унизительным, как в последние пару дней — ведь Ларсен, по сути дела, посадил Хэмпа возле себя на ошейник и поводок. Сидеть с ним — до тошноты дурно, но пытаться уйти — будет ещё хуже. У Хэмпа получалось переводить дух разве что в течение дня, занимаясь работой. Но вечером Хэмп, как собака, вынужден возвращаться на своё место. Хэмп долго гадал, чем он заслужил такое наказание. Но прямо сейчас, лёжа на боку и глядя на капитанский рабочий стол, Хэмп наконец-то понимает. Ларсена никак не назвать педантичным, но Хэмп успел отметить, что он терпеть не может, когда вещи долго лежат не по местам. У него есть славная система. Книги — на полке, сигары — в коробке на столе, навигационные инструменты и выкладки — в отдельном ящике стола. Исключением оказываются разве что «Моби Дик» или карта, на которой Волк Ларсен прокладывал маршрут, — они лежат на самом видном месте. А потом, когда их надобность для Ларсена будет исчерпана, он спрячет их обратно, на полку или в специально отведённый ящик. Получается, что для Хэмпа Волк Ларсен тоже завёл место. И всё, что Волку Ларсена теперь от Хэмпа нужно — чтобы Хэмп на этом месте оставался. Больше его ничего не интересует. Хэмп ему надоел. Что же, рано или поздно это бы обязательно случилось. Чарли Фэрасет когда-то давно, ещё в университетские годы, небрежно бросил, что всех людей можно поделить на две категории: те, кто стремятся быть лучше всех, и те, кто стараются быть не хуже остальных. Чарли давным-давно про свои слова забыл, а Хэмпу они часто не давали спать по ночам. Они не дают ему уснуть прямо сейчас. Очевидно, Волк Ларсен хочет быть лучше остальных. Хэмп ничем, кроме чуда, не может объяснить, почему ему целых полгода удалось удерживать на себе внимание Ларсена. Ведь Хэмфри Ван-Вейден всю жизнь только и делал, что старался угнаться за другими. Он даже в своём привычном окружении не смог снискать репутации обаятельного и интересного собеседника. Он всегда был кем-то, кого выбирают только, когда иной опции не предоставляется — просто чтобы не сидеть совсем в одиночестве. Хэмфри часто подозревал, что если он не придёт на дружескую встречу в клуб, его никто не хватится. Если он не приедет на выходные к Чарли — Чарли скучать не будет. И Хэмфри думал, что могло быть и гораздо хуже. Что лучше уж людям будет приятно привыкнуть считать его неплохим приятелем, чем вовсе не замечать. Он убедил себя, что такое положение вещей его вполне устраивает. Но потом Хэмп почти поверил, что Волк Ларсен по-настоящему его ценит. Поверил — а потом обнаружил, что надоел. Хэмп невольно дёргается, когда в очередной раз слышит бой склянок — кажется, подъём через час. Рассвет вымывает из каюты густую темноту, и чёрные тени под столом неумолимо выцветают, уступая место блеклому свету. Даже под толстым одеялом Хэмп почти чувствует, как на палубе дует пронизывающий до костей ветер. Хэмп заворачивается в одеяло с головой и тянет ноги к груди. Ему очень хочется навеки потеряться и сгинуть где-то между складками простыни, чтобы не иметь с миром никакого дела. Но даже под толстым моряцким одеялом — холодно и неуютно. Хэмп точно не уснёт. Он, всё ещё скрючившись под одеялом, обхватывает себя руками — слабыми, сухими, холодными. Глупо врать себе — Хэмп отлично знает, чьё объятье он хочет повторить, по чьим объятьям скучает. У Адама удивительные руки. Без сомнения — опасные, страшные, сильные. Но Хэмфри навсегда запомнит, как впервые увидал эти руки за тонкой работой. Помнит, как легко они держали каллиграфическое перо, как наносили на планшет аккуратные цифры широт. Помнит, что, пока следил затаив дыхание чуткими и осторожными движениями, почувствовал что-то — странное и томительное. Тогда не решился себе признаться, но сейчас поздно прятаться и стыдиться — Хэмфри мечтал ощутить эти смертоносные и нежные руки у себя на плечах. Лучше бы эта мечта никогда не сбывалась. Ведь всё, что Хэмфри в конечном счёте от Адама получил, — это не больше, чем временная, дешёвая иллюзия безопасности. Хэмфри просто хотел верить, что это что-то другое. В моменты тишины и покоя, когда они лежали молча вместе лицом к лицу, Хэмфри робко спрашивал себя, слушая спокойное глубокое дыхание рядом, заглядывая в тёплые голубые глаза напротив: быть может, Адам потерян и околдован точно так же, как и сам Хэмфри? Теперь Хэмп точно знает, что нет. Видимо, он всё же задремал — неуютным, поверхностным сном. Потому что, когда приходит время вставать, Хэмп еле поднимает себя от койки и бредёт умываться через колючий утренний холод. Хэмп надеется, что через час-другой станет легче — напрасно. Он вынужден продираться через ледяной ветер и дождь на палубе, продираться через весь невыносимый день. За обедом начинается новое мучение. Хэмп совершенно не выспался, поэтому в душном тепле кают-компании его тяжёлая, мутная голова никак не держится прямо, а позвоночник как будто превратился в желе. Хэмп то и дело клонится вбок — всегда обязательно в сторону Ларсена — и успевает выровняться только в последний момент. Ларсен как будто бы не замечает, но точно не постесняется при случае больно ткнуть Хэмпа в бок. Хэмп уже почти рад выбраться обратно под дождь и замёрзнуть там так, чтобы не чувствовать пальцев ног и рук. По крайней мере, с холодом бороться проще, чем со сном. — Погода лучше не становится, — резкий голос Ларсена доносится прямо над ухом. Хэмп чуть не подпрыгивает на стуле. Оказывается, он снова едва не задремал. — Шлюпки сегодня точно не спустим, — продолжает Ларсен. — А вы сами как насчёт охоты? — осторожно спрашивает Смок. — Не сегодня, пожалуй, — качает головой Ларсен. Охотники, потупив глаза и опасливо переглядываясь между собой, очень не хотят показывать досаду, но Хэмп всё равно читает их чувства без особого труда. Волк Ларсен, похоже, тоже заметил их разочарование. Его обычное угрюмое выражение лица перерезает злорадная ухмылка. Хэмп сглатывает комок в горле. Тревожное предчувствие противно холодит сердце. Ведь он видит, что Волк Ларсен — как порой случалось, когда у него бывало отвратительное настроение — явно собрался позадирать охотников. Впрочем, ничего дурного не происходит. Охотники садятся играть в покер — они всегда так поступают после обеда в плохую погоду, это давний обычай. С некоторой растерянностью они предлагают Ларсену присоединиться — очевидно, что с надеждой, что он не согласится. Разумеется, Волк Ларсен её не оправдывает. Хэмпу совершенно не хочется знать, что будет дальше. — Мне пора, — говорит он, отодвигая стул в сторону. — Я человек совсем не азартный. — Так рвёшься на палубу? — поднимает брови Ларсен. Его голос звучит почти непринуждённо, но глаза опасно блестят холодной сталью. Глупо было думать, что он позволит Хэмпу просто так уйти. Хэмп хочет стряхнуть с себя тяжёлый пристальный взгляд. Хочет не замечать, как охотники, предвкушая зрелище, поглядывают украдкой на него и Ларсена. — Мне на вахте стоять нужно, — бормочет Хэмп, делая ещё шаг к выходу. — Какая поразительная, прямо таки образцовая сознательность, — Ларсен подаётся на стуле всем телом вперёд. — Или ты что, сбежать поскорее хочешь? — он не особо старается скрыть за притворным удивлением угрозу. Хэмп вздрагивает. Он ведь правда мечтает убраться подальше. Он тоже, как и охотники, весь день прождал, когда же Ларсен отправится на охоту, надеялся наконец-то больше не чувствовать себя на привязи. И пусть Ларсен не дал ему такой милости, но у Хэмпа всё ещё осталась послеобеденная вахта. Пусть одна из самых тяжёлых вахт — ведь придётся работать, пока остальная команда отдыхает. Пусть в отвратительную погоду — это всё неважно. Главное, что Хэмп получит четыре часа относительного покоя. И он будет сражаться за эти четыре часа. — Ты сам меня назначил на эту вахту, — Хэмп говорит как можно спокойней. Ларсен точно готов прибить его на месте, он сдерживается только потому, что не хочет устраивать потеху для охотников — а они едва прячут смешки. Даже Магридж, который в последнее время только и делал, что подвывал и хватался за повязку у себя на голове, — и тот таращится прямо на них своими масляно блестящими глазёнками, позабыв, что надо унести грязную посуду на камбуз. Лицо Волка Ларсена темнеет от гнева. Он бросает короткий взгляд на охотников — они тут же послушно, как солдаты, вытягиваются в струну. Хэмпу кажется, что в напряжённой тишине всем слышно, как отчаянно колотится его сердце. Волк Ларсен дёргает плечами — и Хэмп едва не вскидывает руки, готовясь к удару. Но Ларсен остаётся сидеть на месте, только коротко и злобно кивает. Хэмп решает принять этот жест за знак согласия. По крайней мере, его никто не останавливает, когда он идёт к трапу. Хэмп точно позже поплатится за свою дерзость, но пока что он может быть свободен. Всё остальное его сейчас совершенно не волнует. Возле рубки его уже дожидается Луис — на этой вахте он будет сигнальщиком. От внимания Хэмпа не ускользает, насколько ловко Луис расположился: его невозможно заметить со стороны кают-компании, но зато ему самому происходящее там отлично видно. Что же, иного бы Хэмп от него и не ожидал. Они вместе идут к полубаку в полном молчании. Хэмпу непривычно, неловко молчать вместе с Луисом, ведь обычно тот болтает без умолку. — Меня задержали, — Хэмп заговаривает первый. — Да, знаю, видел. С капитаном сегодня непросто, — коротко пожимает плечами Луис. Хэмп ждёт, не скажет ли он ещё что-то. Не дождавшись, предпринимает ещё одну попытку устроить беседу: — Господи, Ларсен стал просто невыносим. Почему я вечно обязан рядом с ним сидеть, чего ему от меня надо? — Понятно чего. Внимания ему надо, — фыркает Луис. — Странный вы человек, мистер Ван-Вейден. Сами завели себе кавалера, а теперь удивляетесь. — Он не мой… Стой, — Хэмп прерывается на полуслове. — Если он, по-твоему, кавалер, то тогда я… Ему вдруг становится удушающе жарко, несмотря на бьющий прямо в спину ледяной ветер. — Это уже не моя проблема, кто вы там, мистер Ван-Вейден, — машет рукой Луис. — У меня других забот, кроме ваших с капитаном плясок, полно. Он забирает у остолбеневшего Хэмпа бинокль и ворчит: — Знал бы, что меня тут ждёт, даже с пьяных глаз никакой контракт бы не подписал. Луис уходит на свой пост, а Хэмп так и не двигается с места — растерянный, хватающий ртом холодный воздух. Вот Луис ему всё сказал. Волк Ларсен — кавалер, а Хэмфри Ван-Вейден — его капризная глупая дамочка. Он приваливается к стенке камбуза, закрывает глаза и тяжело выдыхает. Долго смотрит, как клубы пара поднимаются изо рта. Хэмпу очень хотелось верить, что он на деле доказал своё право быть вторым человеком на судне. Он работал со всеми на равных, он никогда не просил поблажек, он даже научился без помощи Ларсена неплохо управляться с «Призраком»... Этого оказалось недостаточно. А он, наивный простак, ещё гордился тайком собой, что отлично ладит со всеми из команды, не считая кока. Что все готовы его подучить, что-то растолковать, подстраховать… Теперь-то Хэмпу понятно, что просто никто не хочет перечить любовнице начальника. Боже правый, что с ним стало? Его даже за мужчину здесь никто не держит. И ничего с этим не сделаешь. Хэмп внезапно обнаруживает себя у борта, крепко вцепившимся в планшир закоченевшими пальцами. Он смотрит, как зачарованный, на высокие волны — помнит, как в самый первый день одна такая протащила его по всей палубе, а после он хромал несколько месяцев. Что же, может в этот раз придёт ещё одна волна и смоет его в океан — Хэмп точно не станет сопротивляться. Невелика окажется потеря. От ревущего моря Хэмпа отвлекают громкий шум, грохот и брань возле кают-компании. Хэмп невольно оборачивается на звук. Мгновение спустя из дверей выходит, спотыкаясь, — почти что выкатывается — Смок, хватаясь рукой за скулу. Под дождём Хэмп не сразу разбирает красное пятно на ней — сильный кровоподтёк, синяк точно будет большой. Хэмп бы подошёл, спросил, предложил помощь. Но он замирает на месте, оцепенев, когда встречает взгляд Смока. Его обычно спокойные, чёрные, как жучки, глаза сейчас горят жгучей яростью и презрением, рот дрожит вытягивается в тонкую линию — Смок из последних сил сдерживается, чтобы не крикнуть Хэмпу чего-то непростительного. Мог бы не сдерживаться, ведь Хэмп точно знает, что именно Смок хочет сказать. Как именно он хочет подтвердить приговор Луиса. Для Смока именно Хэмп виноват, что Ларсен сегодня такой бешеный. Хэмп виноват, потому что он — негодная любовница, которая капитана недостаточно старательно ублажает. Хэмп очень ждёт, когда же Смок швырнёт ему всё это в лицо. Хэмп почти что хочет услышать. Точно так же, как хотел бы, наверно, вскрыть загноившийся нарыв. Но Смок моргает, дёргается — из кают-компании выходят остальные охотники. Они треплют его по плечам, что-то говорят, подбадривают, уводят его на кубрик. На Хэмпа никто не обращает никакого внимания, не смотрит в его сторону — охотники решили его нарочно избегать. Избегать, как избегали бы прокажённого. Это всё Волк Ларсен. Это из-за Ларсена Хэмп как прокажённый. Если бы не он, всё было бы хорошо… Ноги сами несут Хэмпа обратно прямо в кают-компанию. Он замирает в дверях. Кажется, он собирался возмутиться, но все слова куда-то пропадают, когда он видит перед собой Волка Ларсена — неожиданно мирного и непривычно тихого. Рядом с ним на столе лежат неубранные карты и разбросанные деньги — не то выигрыш, не то он их просто-напросто отобрал. Как бы то ни было, до этих денег Ларсену нет совершенно никакого дела. Он сидит, грустно подперев рукой щёку, не замечая Хэмпа. Уверенный, что сейчас за ним никто не наблюдает, Ларсен выводит пальцем по столешнице какой-то невидимый узор. Приглядевшись, Хэмп понимает, что Ларсен что-то пишет, едва ли отдавая самому себе отчёт. Пишет, а потом трёт пальцем быстрее с тяжёлым вздохом и скривившимся лицом — кажется, хочет стереть и так несуществующую надпись, спрятать от самого себя. В эту минуту в его облике нет ничего злобного. Наоборот, он выглядит очень несчастным, почти что трогательным — плечи понуро опущены, а на лице написана обречённая растерянность. Инстинкт тянет Хэмпа к нему — протянуть руку, обнять, утешить. Хэмп сдерживается — Ларсен замечательно дал понять, что в его помощи не нуждается. Ступенька трапа скрипит под ногой, и Ларсен вздрагивает от неожиданности. Но легко овладевает собой и смотрит на Хэмпа как ни в чём не бывало, со снисходительной насмешкой в серых глазах. Хэмп наконец-то находит в себе смелость спросить: — Что здесь случилось? — он сразу же жалеет о том, какую интонацию выбрал. Слишком резкую и требовательную. Опасную. Ему очень повезло, что Волк Ларсен, кажется, решает не придавать этому значения. — Да ничего. Смок вроде тихоня, а проигрывать так и не научился. Жевал бы своей опиумной дряни поменьше, может карты бы лучше считал. Он разминает ладони, стряхивая со сбитых костяшек засохшую кровь, и Хэмп видит тут и там возле стола — мелкие кровяные брызги. Пусть они совсем не такие страшные, как когда Ларсен и Йогансен избивали Джонсона, но Хэмп всё равно невольно дёргается. — Ты же не только Смока избил? — Все, кто напрашивался, пинка получили, — отвечает Ларсен, а у Хэмпа всё переворачивается в животе. Он до сих пор слишком хорошо помнит, как это больно и жутко — получить пинка от Волка Ларсена. И пусть он сейчас как будто бы спокоен, но Хэмп слишком много раз видел, как легко ему удаётся в мгновение переходить от вроде бы спокойствия к страшным зверствам и обратно. Находиться с ним рядом — как голову в пасть льву совать. — Ну, чего нос морщишь? — Ларсен глядит на Хэмпа исподлобья, прикуривая сигару. — Давай, говори, не стесняйся. — Мне просто отвратительно кровопролитие. То, как ты себя ведёшь... Ларсен отмахивается от него, как от назойливой мухи. — А с чего я должен вести себя хоть сколько-то иначе? Ты так и не назвал мне ни одной толковой причины, почему я что-то должен менять в себе. И я не пойму, — теперь в его голосе отлично слышна напряжённо звенящая сталь, — ты почему не на посту? Вахта разве уже кончилась? — Нет… — Хэмп прячет глаза, подчиняясь, пятясь обратно к выходу. К счастью, больше Ларсен его не задерживает. Остаток дня проходит на удивление мирно, без драк, ссор и косых взглядов. Даже когда Хэмп берёт с собой судовую аптечку и уходит, чтобы почистить и перевязать раны Джонсона и Магриджа, Ларсен едва обращает на него внимание — разве что коротко пожимает плечами, на секунду оторвав голову от своих записей. Однако Ларсену, очевидно, очень не нравятся эти отлучки Хэмпа к Личу с Джонсоном. Будь бы его воля — бросил бы их обоих на произвол судьбы, не делал бы ничего, даже если бы раны воспалились. Но он не может позволить себе лишиться двух пар рабочих рук. А потому Волк Ларсен неохотно позволяет каждый вечер Хэмпу ослабить свой ошейник — но не больше, чем на полчаса. На камбузе больше места, чем в матросском кубрике, и никто не мешает. Джонсону можно скоро снимать швы, всё почти зажило. Если бы Джонсон не завёл привычку чесать своё покалеченное ухо, зажило бы ещё лучше. У Магриджа его обрубок тоже затягивается на удивление хорошо — чисто, без гноя и куда быстрее, чем ожидал Хэмп. Но это не значит, что сам Магридж не страдает. Рана всё равно доставляет ему сильные мучения, у него слабость, а на бледном низком лбу то и дело проступает испарина. Хэмп жалеет его, но всё равно старается прикасаться как можно меньше — ему всё мерещится, что кожа кока вместе с потом источает липкий горелый жир. Такой же, которым покрыты все поверхности на камбузе. Лич с Джонсоном тоже, должно быть, жалеют его, а потому позволяют таскаться за собой даже после того, как жестоко наказали. Чего Хэмп не понимает, так это поведения самого Магриджа — как можно так унижаться и умолять Лича о дружбе? Но возможно, Хэмп как раз наоборот — понимает Магриджа как никто другой на «Призраке». Ведь Хэмп сам точно так же сидит возле Волка Ларсена в надежде, что тот наконец-то снова начнёт Хэмпа замечать. Из груди невольно вырывается тяжёлый вздох. Лич, сидящий неподалёку на ящике картошки, поворачивается к Хэмпу и вздыхает в ответ. — Я не знаю, что нам делать… Этого дьявола ничем не возьмёшь, а я всё перепробовал. Ещё и, — он коротко смотрит в сторону Джонсона, тоже совсем не весёлого, — права на ошибку у нас больше нет. Он снова принимается тоскливо ковырять свайкой деревянный стол. Хэмп повидал Лича всяким — и разъярённым, и опасным, и даже отчаявшимся — но в нём всегда горел огонь. А сейчас Лич — и Хэмп его раньше никогда таким не заставал — полностью потух. И Хэмп понимает почему. Это на Волка Ларсена сегодня звериная тоска напала без видимых причин, если ей и было какое-то объяснение — Ларсен всяко не считал Хэмпа достойным это объяснение знать. Зато у Лича веских, настоящих, не надуманных причин впасть в уныние накопилось более, чем достаточно. Он ведь и правда загнан в угол. А Хэмп никак не может ни Личу, ни Джонсону помочь. Он виновато отворачивается в сторону и замечает на стенке маленькое засаленное зеркальце — бог знает, как и зачем оно здесь оказалось. Он не может отвести взгляда. Его собственное лицо в отражении — замученное, нервное, осунувшееся, с залегшими под глазами глубокими тенями и ртом, выгнутым плаксивой дугой. Нетрудно заметить, что спится Хэмпу плохо. Отросшие волосы всклокочены и торчат в разные стороны, как у безумного, а на щеках отросла тёмная щетина. Хэмп стал бриться значительно реже — всё списывал это на забывчивость и нехватку времени. Но сейчас, когда он глядит на забитого невзрачного человека в зеркале, ему предельно ясно, зачем он оставляет эту небритость. Это единственный способ напомнить себе самому, что Хэмфри Ван-Вейден хоть в чём-то всё ещё остаётся мужчиной. Господи, в кого он превратился? Куда он растерял всю свою честь и мужество, почему позволил себе так унижаться ради прихотей Волка Ларсена? Хэмп обводит взглядом камбуз. Перед ним сидят три тоскливые тени — унылый Джонсон, обречённый Лич, замученный лихорадкой Магридж. В кого они все превратились? Теперь они все — даже ничтожество кок — всего лишь жалкие пародии на себя прежних. Волк Ларсен их перемолол, переломал, вытянул все соки. Но сам Волк Ларсен ни капли не меняется. Он и дальше будет причинять зло и ломать жизни, не останавливаясь ни перед чем. Он сам сегодня с холодной убеждённостью сказал, что не видит ни одной причины измениться. Волк Ларсен остаётся прежним, зато Хэмпу и остальным на этом адском корабле точно скоро настанет конец. И если в Хэмпе осталось хоть какое-то мужество, он должен бороться. Он ещё может бороться. Он знает, что он может сделать. — Лич, я… Я хочу помочь, — Хэмп слышит свой голос со стороны, словно он принадлежит кому-то другому. — Я с вами. Вместе, думаю, мы до него доберёмся. Лич наконец-то перестаёт терзать стол, его лицо светлеет от робкой улыбки. Магридж, проследив за его реакцией, подражает Личу, но получается нелепый уродливый оскал. Только Джонсон хмурится ещё сильнее. — Мистер Ван-Вейден, — говорит он, почёсывая ухо, — может, вам всё же лучше в стороне остаться? — Как? Почему? Я вовсе не так бесполезен… — берётся защищаться Хэмп. — Да, правда, Джонсон, — обрывает Хэмпа Лич, уставившись на друга с неодобрительным недоумением. — Почему? — Ты что, всю храбрость растерял? — поддакивает ему Магридж, но забегает Хэмпу за спину, стоит Джонсону зло посмотреть в его сторону. Джонсон, однако, не злится, а конфузится. Он, видимо, не любит спорить с Личем. — Да не знаю… Мне просто подумалось… Забудь, — он смущённо прячет взгляд. — Ой, брось это! — отмахивается Лич. Теперь он смотрит на Хэмпа, и глаза его полны воодушевления. — Мистер Ван-Вейден, с вами у нас снова есть надежда! Мы, конечно, будем осторожней, но может теперь и рисковать так не придётся, раз вы теперь помогаете. Лич тянет к Хэмпу руку — тот жмёт её, но всё никак не может избавиться от ощущения, что всё это какой-то сон и происходит с кем-то другим. Должно быть, из-за усталости. Он готовится перетерпеть Магриджа, но, к счастью, его рукопожатие Хэмп едва замечает. Последним, с заметным промедлением к нему тянется Джонсон. Лич рвётся что-то с ним обсудить, задаёт вопросы, предлагает идеи — но Хэмпа как будто толстым одеялом накрыло со всех сторон. Он пытается слушать Лича, но отвечает невпопад и всё клюёт носом. Он толком не помнит, как его провожают до кают компании, не помнит, что отвечает им на тёплое сердечное прощание. Он так устал, что постоянно выпадает из реальности. В каюте Ларсен с ним даже не здоровается, но Хэмпу уже всё равно. С молчаливого разрешения Ларсена он падает на койку и быстро засыпает — тяжёлым пустым сном без мыслей и сновидений.

***

Следующая ночь застаёт Хэмпа стоящим на шканцах. Оперевшись о фальшборт, он с удовольствием купает уставшее лицо в прозрачном и тихом воздухе. К вечеру небо наконец-то прояснилось, и Хэмп пришёл сюда, — как можно дальше от рулевого, вахтенных и обоих кубриков — чтобы урвать для себя побольше того благословенного времени, когда вся работа уже сделана, но Волк Ларсен его ещё не хватился. Однако сегодня он сам старается Хэмпа избегать и ведёт себя на удивление спокойно. Хэмп не знает причины. По правде говоря, он и не хочет её выяснять. Хэмп не хочет ничего, кроме как просто стоять у фальшборта и кутаться в ночь. Он жадно вертит головой по сторонам. Пусть он уже который месяц проводит в море, но ясная звёздная ночь до сих пор его восхищает. И всегда будет восхищать. Удивительно: хотя ветер постоянный и крепкий, море почти не волнуется. Вода блестит жидким зеркалом, укачивая в себе звёзды. А «Призрак» плавно идёт бакштаг, разрезая морскую гладь, как масло, как будто купается в небе. Небо сверху, небо снизу, небо везде. Хэмп и представить себе не мог, что так бывает. Чутьё заставляет его обернуться. И хотя он и не слышал никаких шагов, но интуиция не обманывает — чуть поодаль действительно стоит Волк Ларсен, наблюдая за Хэмпом из тени. — Я только на минуту! Я уже иду, я не хотел… — Хэмп подскакивает, как ударенный током, тараторит, не давая заговорить Ларсену. Его обрывает недовольный жест рукой. — Я не за этим пришёл, — кривится Ларсен. — Мне нужно, чтобы ты торчал возле меня. Ты мой помощник, а не мой пленник… Хэмп собирается было напомнить, что он здесь вообще-то в плену, но Ларсен сам замирает на полуслове. Его и без того недовольное лицо мрачнеет ещё больше, он с досадой отворачивается прочь, чтобы закурить. Хэмп хотел бы прервать их неловкое молчание, но вместо этого всё никак не перестанет таращиться на высвеченные плотным оранжевым светом пальцы, на то, как Ларсен сердито, плохо пряча неловкость, прикусывает сигару. Таращится и всё никак не может понять, почему его настолько тянет улыбнуться, что даже уголкам губ щекотно. — В конце концов, ночь сегодня славная, — наконец говорит Ларсен. — Давно таких не было. Он, что, всерьёз пытается спасти беседу разговором о погоде? Хэмп не сдерживается и всё же улыбается — тайком, прикрыв рот ладонью. Ему везёт, что Ларсен не замечает. Или делает вид, что не замечает. — Я помню, как ты Киплинга читал. Сейчас не будешь? — спрашивает Хэмп. Ларсен качает головой: — Я не в том настроении. А ты? — Я тоже нет. Они молчат с минуту, но Хэмпу очень не хочется обрывать разговор. — Очень жаль. Какая же ночь без стихов и вдохновения? Пропадёт, можно сказать, впустую. — Пожалуй. Такие ночи и правда либо для стихов, либо для влюблённых парочек — а у нас, — в голосе Ларсена внезапно появляется мягкий лукавый смешок, — нет ни того, ни другого. — То есть как?.. — хочет возмутиться Хэмп, но недоговаривает, осознав, насколько это будет нелепо. Он открывает и закрывает рот, захлёбывается воздухом, но никак не может выдавить из себя ни одного толкового слова. Его щеки, несмотря на ночную прохладу, постыдно горят. Хэмп бы всё отдал, чтобы провалиться сейчас на этом самом месте. Разумеется, Ларсен на него смотрит. Смотрит и смеётся, склонив голову вбок. — Господи, Хэмфри, я бы вечность на тебя глядел, — его глаза сверкают от удовольствия. Конечно, он ведь обожает ставить Хэмпа в неловкое положение. Ларсен всё не унимается: — Ты просто возмущаешься так… Прелестно. — Прелестно? — Хэмп выплёвывает слово обратно — подальше от себя, как выплюнул бы гнилое яблоко. — Это не то, как принято описывать мужчину. — Уж извини, — закатывает глаза Ларсен. — Но это совсем не моя ответственность — заботиться о том, чтобы не задеть твою хрупкую мужественность. Хэмп слишком устал, чтобы злиться. Стоять здесь в тягость, объяснять что-то — в тягость. — Да, это не твоя ответственность. Ты же не знаешь, каково это. Ты ведь никогда не сомневался, насколько ты достоин быть мужчиной, — говорит он с тоскливой завистью. — Конечно, никогда не сомневался. Потому что никогда не придавал значения всей этой ерунде. Мужчины, женщины, подлые, благородные, бедные, богатые — всё одно. В самой сути своей, мы просто животные. — Нет, я всё-таки не понимаю, — Хэмп не может не удивиться. — Да ты же тоже со мной смотришь на небо, на звёзды, что ты видишь… — Навигационные ориентиры я вижу — и только, — перебивает Ларсен. — А гадать, зачем они светят, зажёг ли их кто-то… Какая разница? Если мы обречены до самой смерти ползать по земле. До звёзд нам не дотянуться. Иного Хэмп от него и не ожидал. Он устало бормочет: — До чего же тебе, должно быть, тошно жить… Ларсен бьёт кулаком по планширу: — Только не вздумай меня жалеть! Хэмп невольно отдёргивается в сторону. И пусть ночная тишина тут же, как ни в чём ни бывало, опять смыкается вокруг Волка Ларсена, приблизиться обратно Хэмпу всё равно боязно. Он с опаской наблюдает за Ларсеном — как тот недовольно хмурится, о чём-то размышляя, выбирая слова, бросая на Хэмпа короткие сердитые взгляды. Помолчав, он говорит взвешенно и спокойно, затягиваясь сигарой: — Я не пленник, я не чудовище из сказки — на мне нет никакого злого проклятия. Я сам себя сделал. Я сам свой путь выбрал. И я понимаю, что приятно было бы жить по-другому. Приятно было бы привыкнуть считать, будто место, где ты спишь, — это твой дом, будто люди, с которыми ты пьёшь временами, — это твои друзья. И что будто бы правда есть бог в забитых под завязку золотом зданиях, в которых бедняки толпятся по воскресеньям. Но я привыкать отказываюсь. Хэмп — как и всегда, когда они спорили — слушает, позабыв про всё на свете. Он совершенно ни с чем не согласен, но его не может не восхищать страсть, с которой Волк Ларсен всегда отстаивает свои взгляды, как эта самая страсть отражается в упрямом блеске голубых глаз и сквозит в каждом порывистом жесте. Он засматривается и не замечает, что Ларсен оказывается совсем рядом. Как раз на том расстоянии, которое пока ещё приемлемо для неформальной беседы, но стоит сократить его хоть на дюйм — и будет слишком близко. Так близко обычно подходят, чтобы угрожать. Хэмп, правда, откуда-то знает, что у Ларсена точно совсем другие причины. Он всё ещё смотрит Хэмпу прямо в лицо — пристально и требовательно. Он хочет, чтобы Хэмп понял, или согласился, или поспорил. Но Хэмп, как уже не раз бывало, попросту теряется перед его напором. Ларсен отворачивается к морю, разочарованно вздохнув. Он заговаривает опять: — Твой Омар Хайам, Хэмп, между прочим, был того же мнения, что и я. Хэмп знает, что у Ларсена отличная память. Но всё равно восхищается, когда он цитирует четверостишие без единой запинки, будто читает из книги. Будто говорит свои же собственные мысли: «Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало, Два важных правила запомни для начала: Ты лучше голодай, чем что попало есть, И лучше будь один, чем вместе с кем попало». — Я, пожалуй, добавлю ещё третье правило: лучше ни во что не верить, чем утешаться жалкими иллюзиями. И всё, что я получил от жизни, чего я достиг, — Ларсен обводит рукой «Призрак», — я добился только потому, что привил себе такие убеждения. — И ты счастлив? Ты же с этими убеждениями остаёшься совсем одинок. — Ты сам-то счастлив, Хэмп? — огрызается Ларсен. — Будто бы ты менее одинок. Хэмп выбирает не замечать, как от его слов в груди бежит противный холодок. Он выбирает сосредоточиться на том, чтобы честно ответить на вопрос — не только Волку Ларсену, но и самому себе. — Я… — он закрывает глаза и делает глубокий вдох. — Я бы сказал, что когда мне выпадает счастливый момент, я умею поблагодарить за него судьбу. Просто прожить его, не пробуя на зуб, как фальшивую монету. Не считать себя глупцом за то, что испытываю радость. Ларсен его не перебивает, и Хэмфри — в странном и смелом порыве — признаётся: — Знаешь, я даже тебе сейчас благодарен, что мы… Наконец-то разговариваем. Он вдруг понимает, что улыбается. Открывает глаза и надеется увидеть, что Ларсен улыбнётся ему в ответ. Зря надеется — Ларсен не смотрит на него. Он смотрит в морскую даль и с мрачным видом выбрасывает окурок за борт. — И на кой чёрт, Хэмп, мне нужна эта твоя благодарность, если после… — его лицо искажается злой гримасой. Хэмп вжимает голову в плечи, потому что ждёт ругань и крики. Но Ларсен, наоборот, говорит едва слышным горьким шёпотом: — …Если после ты всё равно будешь считать меня исчадием ада? Хэмп ещё ни разу не слышал от него настолько горячего упрёка. И представить себе не мог, что Волк Ларсен — Адам — на подобный упрёк вообще способен. Хэмфри смотрит на его колючую линию напряжённых плечей и видит перед собой не волка, не зверя — человека. Недовольного, обиженного, уязвимого. И его внезапная уязвимость бьёт наотмашь в самое сердце сильнее любой насмешки. Хочется извиниться, уверить, что это не правда. Но он отлично знает — Адам полностью прав. И что ему сказать и как утешить, если Хэмфри и сам ничего в своих чувствах не понимает и ему страшно даже начинать разбираться? Они оба тяжело молчат. Хэмфри колет подступающая паника — ведь с каждой секундой Адам только всё глубже в своих опасениях. С каждой секундой что-то исправить шансов всё меньше… Нельзя терять время, нельзя потерять Адама. И Хэмфри спрашивает что-то совсем глупое: — А кто же ты? Адам прерывисто вздыхает, его большие глубокие глаза смотрят на него с новым, доселе незнакомым выражением. С просьбой, чтобы Хэмфри его понял. Адам не угрожает, не приказывает, не требует — просит. От всего сердца просит. Он — просит Хэмфри. И не знает, что Хэмфри вчера с Личем обсуждал... С Личем надо будет обязательно ещё раз объясниться. Адам — непростой человек, он сделал достаточно зла. Но всё ещё можно найти способ не допустить кровопролития. Хэмфри непременно завтра поговорит, Лич его точно поймёт. И всё будет хорошо. Хэмфри вдруг понимает, что осторожно дотрагивается Адаму до мозолистой ладони, а тот вовсе не торопится убирать руку. Наоборот — хочет продлить прикосновение. Его пальцы чуть дрожат, а венка на запястье бьётся частым пульсом. Адам отводит взгляд, набирает воздуха в грудь и наконец решается: — Я… Хэмфри, я просто идиот, — вздыхает он. — Я всегда живу в расчёте на самый дурной исход, чтобы не строить пустых надежд, чтобы избегать разочарований. Но всё равно невыносимо. Ведь если я оказываюсь прав, то… Я просто никак не могу смириться с тщетностью, сколько ни пытался. Я ненавижу оказываться прав. Он всё ещё держит Хэмфри за руку, сжимает его ладонь сильнее, почти до боли. — Но даже если всё хорошо — не могу отделаться от предчувствия, что благополучная пора вот-вот кончится, что всё вот-вот пойдёт прахом… Это как пласт чёрной морской воды, душит меня, топит, льётся в глотку... — Адам затравленно оборачивается, заглядывает Хэмфри в глаза — впервые за долгое время, должно быть, не пытаясь прикрыть злобой своё страдание. И роняет голову ему на плечо. — Как же я всё это ненавижу! — Адам шепчет сдавленным голосом. Он шумно, рвано дышит и валится на Хэмфри всем своим весом — и Хэмфри едва не падает, но распахивает ему навстречу руки, гладит его по дрожащей спине. С каждой секундой Адам вжимается в его плечо всё сильнее и почти висит на Хэмфри. С такой тяжестью — Адам на голову его выше и заметно шире в плечах — на ногах устоять не просто. Но Хэмфри радостно держать этот груз, было бы возможно — он бы таскал его вечность. И был бы счастлив и благодарен. — Я недоумок, — вдруг снова заговаривает Адам прямо Хэмфри в шею, — который хочет тебе нравиться, но понимает, что сделал всё, чтобы добиться обратного, чтобы ты меня возненавидел. И я не могу повернуть время вспять и что-то исправить. Но не могу принять, что исправить ничего нельзя, и не могу перестать хотеть… Он запинается, бормочет, явно смущаясь и стыдясь, а Хэмфри слушает и прижимается губами ему к виску, не решаясь поцеловать: — И раз ничего не исправить, то я думал, что лучше бы мне не иметь с тобой больше никакого дела, кроме как официального. Но я не могу отпустить тебя прочь, и понимаю, что с каждым днём ты ненавидишь меня только больше... От облегчения — нежданного, огромного — у Хэмфри голова идёт кругом. — А я думал, — его голос дрожит, потому что Хэмфри всё ещё слишком хорошо помнит своё совсем недавнее отчаяние, — что я просто тебе надоел… — Что? Нет, никогда! — Адам загребает его в тесные объятья и качает из стороны в сторону, совсем не замечая, что приподнимает Хэмфри над палубой. Теперь Хэмфри кладёт голову ему на грудь и глубоко вдыхает его запах, тёплый запах морской соли и табака. Сам Хэмфри курить не любит и не умеет, но ему всегда нравилось, как от Адама пахнет сигарами. Он наполняет этим запахом лёгкие, хотя ему кажется, что в грудной клетке у него уже больше ничего не поместится — там уже слишком тесно от чистого, ничем не замутнённого, счастья. Наконец-то всё правильно. А остальное Хэмфри обязательно завтра исправит. Он прижимается к Адаму покрепче — так, чтобы ему прямо в щёку стучало счастливое сердце, и подставляет макушку под осторожный поцелуй. Адам прячет лицо ему в волосы и тихонько смеётся. Хэмфри очень нужно, больше всего на свете сейчас нужно посмотреть ему в лицо, увидеть его улыбку своими глазами. Он осторожно отстраняется — ровно настолько, чтобы им можно было бы поглядеть друг друга. С новой для себя, какой-то несуразной гордостью Хэмфри подмечает каждую мелочь в таком хорошо знакомом, дорогом сердцу лице напротив. Он никогда не перестанет любоваться его строгой, суровой красотой. У Адама правильные, закалённые тропическим солнцем, обтёсанные с жестокой любовью бессчётными шквалами и бурями, черты — высокие скулы, орлиный нос, гордый подбородок. Наверно, его лицо запросто могло бы казаться высеченным из бездушного камня — пустым и лишённым всякой человечности. Но Хэмфри видит его потрясающие глаза — бездонные, ясные, почти чёрные в ночной звёздной тьме, но всё равно солнечные и нежные. И как только Хэмфри мог раньше думать, что они почти никогда не открывают его настоящую душу? Почему он так долго отгораживался и принимал то, что говорили эти серо-голубые глаза, за изобретательное притворство? Хэмфри просто не смел поверить, что у этого странного и опасного человека может быть по-настоящему чуткая, щедрая, пылкая душа. Но теперь он верит. И открывает своё сердце навстречу щемящей нежности, когда Адам с как бы просящей разрешения улыбкой поправляет ему прядь волос за ухом и ведёт пальцами по виску вниз. Его глаза следуют за прикосновениями, задерживаются у Хэмфри на губах — и робко прячут желание за опущенными ресницами. Хэмфри тоже опускает взгляд к его рту. Каждый раз, когда он слишком долго смотрит на эти губы, — каким-то чудом совсем не огрубевшие от дикой морской жизни и чувственные, совсем как у юноши, — он обязательно краснеет. И в этот раз Хэмфри тоже краснеет, но ему больше не стыдно. Не стыдно спрашивать себя, почему именно у жестокого и грубого капитана зверобойной шхуны он впервые за всю свою жизнь встретил губы, которые его невыносимо тянет поцеловать. И от того, что Хэмфри уже знает их вкус, их прикосновение, каждую их неровность, его тянет только сильнее. Порые ветра оставляет ему морские брызги на щеке, и Хэмфри понимает, что они всё ещё стоят на шканцах. — Лучше не здесь, — говорит он, отступая на шаг, и, пусть Адам не держит его насильно, но этот шаг даётся с огромным трудом. — Нас же могут увидеть. — Не бойся, — Адам мягко тянет его назад в свои объятия, и Хэмфри не стесняется чувствовать благодарность и облегчение. — Если и есть здесь кто-то, то пускай смотрит, нам нечего стыдиться. Но я уверен, что мы одни. Хэмфри приятно ёжится, когда Адам целует его в висок и тихо шепчет: — Это такая прекрасная ночь, и я не хочу прятаться в каюте. И Хэмфри счастлив с ним полностью согласиться. Адам обрамляет его лицо ладонями, гладит уши большими пальцами. Он приподнимает Хэмфри ладонями подбородок, чтобы заглянуть в лицо и помедлить ещё мгновение. А Хэмфри ждёт и немного волнуется — вдруг Адам передумает. Конечно же он не передумывает. Адам целует его одними губами — так трепетно, будто стоит сделать одно неверное движение, и Хэмфри у него тут же отнимут, а потому каждое прикосновение ему дороже золота. А у Хэмфри сердце переворачивается, когда Адам оставляет множество лёгких и осторожных поцелуев — на растянутых в улыбке уголках рта, кончике носа, небритом подбородке. Это далеко не их первый поцелуй, и у Хэмфри голова идёт кругом — не от страха, а от нового а от нового, удивительного, сбивающего дыхание озарения. Адам молчит, но слов и не требуется, чтобы Хэмфри его понял. Потому что его губы ложатся Хэмфри на кожу немым признанием. Признанием, что из бесчисленных возможностей, где бы Адам сейчас мог бы быть — хоть дворцы, хоть университеты, хоть острова с несметными сокровищами — Адам бы без малейшего сомнения выбрал быть именно здесь и сейчас. Из всех людей на белом свете, рядом с кем он мог бы оказаться — он выбрал бы быть вместе с Хэмфри. — Знаешь что, — шепчет ему Адам, — я сейчас… я ведь счастлив, — и тут же отводит взгляд, а Хэмфри замечает, как на щеках у него расплываются два тёмных пятна. Хэмфри почти смешно — до того очаровательно Адам конфузится. — Я тоже, — говорит он, гладя Адаму горячую от прилившей крови щёку. И целует ещё раз, заворачиваясь в его объятья. Руки мягко греют Хэмфри уютным чувством безопасности. Для Хэмфри успокоение и пахнет именно так, точно так же, как Адам — теплом, морем, табаком. Иначе никогда и не было — с самого первого дня для Хэмфри их странные разговоры, больше походившие на монологи, были островком безопасности посреди всеобщей грызни на «Призраке». Наедине с Адамом Хэмфри всегда чувствовал какое-то совершенно абсурдное спокойствие. Пусть Адам хватал его за горло, зажимал у стенки, но Хэмфри — и сейчас он готов себе в этом признаться — в глубине души был уверен, что Адам не причинит ему настоящего вреда. И сейчас Хэмфри точно знает, что не ошибся. Пусть и не может сказать, откуда это знание взялось. А потом Адам уносит его к себе с палубы на руках. Без особых причин, просто потому что ему так — он сам сказал — больше нравится. А Хэмфри не возражает. На самом деле ему тоже очень нравится, когда его носят на руках, хоть он и не готов признаться вслух. Он хихикает, когда Адам едва не спотыкается и чуть не роняет его на пол, переступая через высокий комингс каюты, — Адам, коротко выругавшись, всё же присоединяется к его веселью. Всё ещё смеясь, они валятся на койку, совсем пьяные друг от друга. Хэмфри не замечает, как теряет счёт времени, оно закручивается вокруг них двоих уютным плотным коконом. Часы ли, секунды ли — больше не имеет значения. Адам целует его под ухом, и Хэмфри вцепляется ему в волосы. Ему очень нужно, чтобы его любовник спустился ниже, чтобы стянул с него рубашку — на Хэмфри только рубашка и осталась, он хочет от неё наконец избавиться. Но вместо Адам вдруг отрывается от него и смотрит с неожиданно серьёзным, тяжёлым взглядом. — В чём дело? — Хэмфри в ужасе хватает его за руку. — Да просто мне давно надо было сказать… — хмурится Адам и подбирает слова несколько мучительных секунд. — Послушай, если что, если ты вдруг не хочешь — просто скажи. Это всё не твоя обязанность, и я не требую… — Господи, как ты меня напугал! — Хэмфри ничего не понимает. — Я… Я что-то делаю не так? Адам морщится от досады: — Да нет же! Нет, дело не в этом. — Хэмфри, — говорит он уже мягче, — я просто хотел, чтобы ты знал: у тебя всегда есть право отказаться, — он повторяет с нажимом. — Всегда. — Но я не хочу отказываться! Адам… Разве… — запинается Хэмфри. — Разве ты не видишь? Я же очень, очень хочу… Он запинается. Всё, что приходит в голову, ему категорически не нравится. Это его пугает — потому что примитивно, нелепо, грубо. Правдиво. Не зная, что ещё поделать, как ещё доказать, он берёт Адама за руку и, очень стесняясь, кладёт её себе между ног на возбуждённый член. — …Тебя, — наконец шепчет Хэмфри одними губами. Адам улыбается. — Замечательно, — говорит он, целуя Хэмфри легко и осторожно, как будто извиняясь. Подтягивает его за ноги к краю койки и встаёт перед ним на колени, повторяет: — Это же замечательно… Его губы прикасаются к тонкой коже на внутренней стороне бёдер с медленной лаской — всё выше и выше, но в последний момент отдёргиваясь прочь, как бы Хэмфри ни разводил дрожащие от нетерпения колени пошире. Адам отрывается, чтобы придвинуться ближе. Его тяжёлое частое дыхание дразнит и без того до предела чувствительный пах, низ живота сводит невыносимо приятной судорогой. Адам смотрит ему прямо в лицо потемневшими от желания глазами и произносит, улыбаясь с нежностью: — …Потому что я люблю, когда тебе со мной хорошо. И наконец-то накрывает Хэмфри ртом.

***

Лунный свет, танцуя в такт плавной качке, поглаживает Адаму широкое мраморно-белое плечо. Он крепко, безмятежно спит, положив голову Хэмфри на грудь. А Хэмфри лежит в полудрёме и перебирает Адаму короткие гладкие волосы на затылке. Пальцы нащупывают тонкую полоску голой кожи — старый шрам. Адам ему говорил, это от вымбовки. А вот ещё один, посвежее — остался на память с того дня, когда Лич и Джонсон его выбросили за борт. Как это было давно. С тех пор… С тех пор Лич и Джонсон чего только не натерпелись. Хэмфри тяжело вздыхает. Адам возится. Не просыпаясь толком, он обнимает Хэмфри покрепче. Даже не обнимает — обвивается вокруг него всем телом. Кажется, оберегает на всякий случай, чтобы никто Хэмфри не похитил. Откуда в этом человеке — Волке Ларсене — вообще столько заботы и нежности? Он же остальную команду в лучшем случае лениво презирает, в худшем — использует как материал для своих жестоких игр. Этот человек только что занимался любовью, — всем телом отвечая на каждое движение Хэмфри, выстанывая сквозь поцелуи его имя. Он же — отлично знает, где у Хэмфри самые постыдные слабости, и в плохом настроении не стесняется этим пользоваться. А их знакомство — Хэмфри приходится себе постоянно напоминать об этом — началось с похищения и угона в рабство. Но ещё никогда Хэмфри Ван-Вейден не чувствовал себя настолько живым, как рядом с ним, здесь, на «Призраке». По-настоящему живым. Хэмфри не может ему не верить. Он точно знает, что сегодня Адам рассказал ему то, что не говорил ещё никому. Похоже, что Хэмфри действительно держит в руках ключи от многих из наглухо запертых дверей Волка Ларсена. Но Хэмфри также знает сказку про Синюю Бороду, где откроешь одну-единственную неправильную дверь — и обречёшь себя на верную гибель. Хэмфри не строит себе тщеславных иллюзий, что сможет вывести душу Волка Ларсена к добру и свету. Конечно, Адам кое-чем ради Хэмфри действительно поступился. Но, если бы Хэмфри захотел быть с ним, если бы это правда было бы возможно… Ему бы пришлось отдать Адаму всё. Поступиться каждым принципом, отринуть все свои представления о мире, забыть дорогу в свой собственный дом. Хэмфри пришлось бы отдать всю свою прежнюю жизнь. И чёрт бы с ней, с этой жизнью — может Хэмфри и правда согласился бы. Ларсен и так перевернул её с ног на голову, не жалко! Да только ставка Хэмфри — далеко не одна лишь его собственная жизнь. Он несёт ответственность за всех людей на «Призраке». За Лича и Джонсона. Если Хэмфри решится поверить в лучшее в Волке Ларсене и ошибётся — он навлечёт беду и на них тоже. Готов ли Хэмфри Ван-Вейден рискнуть чужими жизнями? И разве Лич и Джонсон не заслужили справедливости? Разве их дело не правое? Как Хэмфри может пойти и завтра потребовать у них перестать бороться? Он смотрит на загорелое запястье у себя на плече. Он слаб. Его глупое сердце не позволит ему присоединиться к их борьбе. Но Хэмфри никогда и ни за что не встанет на сторону Волка Ларсена. Что делать? Хэмфри поднимает глаза к низкому потолку и снова гладит Адама по волосам. Мысли путаются из-за сонливости. В конце концов, быть может, рано или поздно всё само собой разрешится — даже если Хэмфри просто будет стараться не допускать беды. Тогда, наверно, они все благополучно доберутся до Йокогамы. И раз Хэмфри не знает, как поступить, то лучше ему пока что переждать. Раз он не знает, что делать, то лучше и не делать ничего вовсе.