Обманщики

— Кто-то стащил мой опиум, — доносится до Ларсена приглушённый голос. Это Смок тоже на ют поднялся.        Ларсену совсем не до Смока и опиума — голова всё утро занята придумыванием, как бы получше объяснить Хэмпу тригонометрию. Они бьются над ней уже неделю, а вчера полночи ругались за учебниками и выкладками. Ларсен уже из сил выбился. Но всё без толку.        Пока речь шла о чём-то конкретном, что потрогаешь руками или увидишь глазами, — Хэмп соображал неплохо. Но в мореходной астрономии одной конкретикой не обойдёшься, преобразования надо уметь выполнять быстро, но Хэмп терялся и пытался учить наизусть, но никак не мог уяснить себе систему.        Ларсен хотел объяснить всё так, как в своё время ему самому помогло. Хотел, чтобы Хэмп понял формулы, а не заучивал. Выводил их у него на глазах, подробно объясняя каждый свой шаг, — а Хэмп вместо стал учить наизусть доказательства.        Тогда Ларсен решил, что Хэмпу не хватает общей картины, чтобы увидеть взаимосвязь. А потому вчера взялся рассказывать про комплексные числа, полярные и цилиндрические системы координат и картографические проекции. Но в ответ получил только жалобный взгляд и вопрос, а действительно ли всё это необходимо для судовождения.        И Ларсен разозлился.        Он хорошо помнил, какой восторг он испытал, когда увидел, до чего ладно наглядная геометрия встраивается в неповоротливое тело абстрактной математики. Он был счастлив в момент, когда формулы в тяжеловесных и запутанных таблицах превратились для него во всего лишь простой частный случай.        Ларсен очень хотел, чтобы Хэмп тоже пережил этот восторг. А Хэмп в гробу видал доказательства и преобразования, и все попытки Ларсена показать ему, за что стоит любить математику, совсем не зажигали в Хэмпе желание разобраться.        — Капитан?        Ах, точно, Смок. До сих пор рядом стоит.        Все уже разошлись по шлюпкам, а он всё ещё тут. Ларсен смеряет его коротким взглядом. Смок теребит пальцами затвор винтовки, чтобы спрятать неуверенность. Видать, дожидался, когда же Ларсен на него внимание обратит, но не дождался и спросил первый.        — Чего тебе?        — Никто не сознаётся, — морщится Смок. — Но вор точно не из нашего кубрика. Меня обокрали во время ужина, а мы все — то есть охотники — за столом сидели вместе. Это был кто-то из матросов. Или, может, кок.        Ладно, про то, как учить Хэмпа, он после подумает. Надо разобраться.        — Я вот чего не понимаю, Смок, — неохотно отвечает Ларсен. — Ты читать вообще умеешь?        — Что?! Конечно умею! — его лицо темнеет от злости. — А ты помнишь, что лично подписывал бумаги, где обязался на моё судно всякую дрянь вроде опиума не тащить? Мне, знаешь ли, не нужно, чтобы кто-нибудь стал видеть чертей и бегал по палубе с заряженной винтовкой. Ларсен делает паузу и ждёт. Разумеется, Смок не находит, что ответить. — Но раз опиум уже здесь, то пускай лучше будет у матросов. У них нет оружия. Если что пойдёт не так, мне проще будет с ними совладать, чем с вами. Смок хмурится, но с его меленькими аккуратненькими чертами лица это выглядит несуразно и глупо. Ларсену придётся ему подсказать, как быть дальше: — Ты свободен. Давай, отправляйся в шлюпку, заканчивай ныть и топать ножкой. — Ножкой топаю?! — вдруг взрывается Смок. — Это я через сибирскую каторгу прошёл и, по-творему, ножкой топаю? А ты не думал, сэр, что с хорошими стрелками надо бы поуважительней? Но да, ты у нас только перед этим твоим… — Смок быстро заглядывает в глаза Ларсену и видит там что-то, что заставляет его споткнуться — …Хэмпом хвост распускаешь. Смок замолкает и ждёт ответа. Ответа не следует, и он добваляет, мрачнее ещё больше: — Никакой я не нытик. Я знаю, что с опиумом мне спится крепче, и стрелять получается лучше. Поэтому… Ларсен машет рукой, приказывая ему прекратить.        — Отличный ты, однако, стрелок, если с опиумом справляешься кое-как, а без него совсем ничего не можешь. А тогда какой мне от тебя прок? Ларсен подходит поближе и смотрит на низенького Смока, наклонив голову. Примитивный трюк — но действенный. Срабатывает и сейчас. — Чем всю шхуну в поисках твоего опиума перетряхивать, мне проще другого охотника подобрать. А теперь иди в шлюпку и покажи, что и без своей дури ты тоже чего-то стоишь. Смок ругается сквозь зубы, но на этот раз приказа слушается. Вот и славно, теперь можно вернуться к интересному. Пока солнце подбирается к зениту, Ларсен придумывает ещё несколько вариантов, как бы поступить, чтобы добиться от Хэмпа не попугайского заучивания, а понимания. Но потом, сразу после обеда, он заходит к себе в каюту и понимает, что дрянь все его планы. Потому что там он застаёт Хэмпа сидящим над учебником, схватившимся за голову, испуганного и, напряжённого, как струна. Он изо всех сил пытается научиться — но совсем не из-за любопытства. А из-за глупого страха, что Ларсен в нём разочаруется и за дверь вышвырнет. Господи, да когда он уже перестанет бояться? Так дело точно не пойдёт. Оказавшись у стола, Ларсен закрывает учебник прямо перед носом у Хэмпа. Тот чуть не подпрыгивает от неожиданности, но сразу вцепляется обратно в книгу с упрямой отчаянной мольбой. — Пожалуйста, не ставь на мне крест… — Давай лучше сегодня отдохнём, — Ларсен старается говорить помягче, но всё равно давая понять, что возражений он не потерпит. Хэмп действительно не возражает. Только бормочет, уронив голову: — Должно быть, мне просто не хватает ума… Ларсен садится рядом — но не слишком близко, Хэмп и без того смотрит с обречённым испугом. Вдруг ещё и решит, что Ларсен ему угрожает. — Да не бойся ты, всего тебе хватает, — он осторожно трогает Хэмпа за плечо, и закоченевшие мышцы сразу расслабляются под его пальцами. — Знаешь, — продолжает Ларсен, — я так давно всем этим занимаюсь, что просто позабыл, что там очевидно, а с чем придётся пободаться. Вот и загнал тебя почём зря. Просто работай в своём темпе, потихоньку научишься. Хэмфри улыбается. — Хорошо, — мурлычет он, придвигаясь поближе и прикасаясь виском ему к плечу. И нет ничего проще и естественней, чем приобнять его покрепче, погладить по мягким густым волосам, которые так ладно, так приятно ложатся между пальцев. Вспоминается, правда, одна малюсенькая неувязка. Зачем Ларсен вообще из кожи вон лезет, обучая его? Отчего так хочет поделиться своим опытом, знаниями, восторгом? Вовсе не факт, что Хэмп после подастся в морское дело. По правде говоря, Ларсен совершенно себе не представляет, что Хэмп будет делать после. — Всему научишься, — невольно вырывается у него. — Если решишь, что тебе правда надо учиться судовождению, конечно… Зато Хэмфри всё так же беззаботен. — Ты слишком добр, — бормочет он, устраиваясь поудобней у него на плече. Ларсен не может не усмехнуться. Он и сам не знает, что значит эта усмешка. — Может быть, Хэмфри, — не в силах противиться тёплому одеялу неги, он прячет лицо у Хэмфри в волосах и вдыхает его запах полной грудью. И повторяет, замыкая объятья: — Может быть... Как же нелепо и глупо получилось. Ларсен наконец-то перестал врать самому себе, что это всё исключительно потому, что они с Хэмпом так неожиданно славно подходят друг другу в койке. Перестал врать самому себе, что в любой момент запросто может отказаться от Хэмпа. Не может. Раньше бы он злился оттого, что сдался и сломался. А сейчас он с собой прежним не соглашается, хотя у него нынешнего нет ни одного разумного довода. От дыхания Хэмфри от ушей к шее идут приятные мурашки. Адам опускает голову и смотрит, как у Хэмфри подрагивают густые ресницы, как он доверчиво жмурится, пристроив висок у него на плече. Адам Ларсен совсем не чувствует себя проигравшим. Потому что он уверен, он очутился в этой истории не один. Хэмфри вляпался ничуть не меньше. Адам всем нутром своим — кровью, нервами, костями — чувствует, что это так. И раньше он бы засомневался, а не самоубеждение ли это, не простое желание вместо правды выдумать то, что хочется видеть. Но сейчас он очень хочет последовать примеру Хэмфри. Не позволить бесплодным сомнениям отравить хороший момент. Пусть за пределами хрупкого, уютного кокона, который он сплёл вместе с Хэмфри — полная неизвестность. Пусть он понятия не имеет, как вся эта история закончится. Но в последнее время Адам всё больше думает о сиюминутном и насущном: о том, чему и как научить Хэмфри, что ему рассказать, чем ещё поделиться. И часто и вовсе не думает, а просто держит Хэмфри в объятиях — вот как сейчас. Просто живёт и дышит полной грудью. Наверно, Адам пытается жить, как Хэмфри его научил. А может быть, он попросту растерян. Или в нём что-то сломалось, и он боится это признать. Признать, что проиграл. Вполне возможно, все эти версии по-своему правдивы. Ларсен не может сказать наверняка. Он даже не может сказать наверняка, как именно они проведут следующие полчаса послеобеденного отдыха. Заспорят ли за кружкой кофе, или выйдут прогуляться на палубу, или повалятся в постель. Обычно всё получается как-то само собой. Точно так же и с тем, что будет завтра, или через неделю, или после окончания сезона. Однако Адам не обязан знать всё наперёд прямо сейчас. Придёт время — и всё решится. А пока что лучше пусть Хэмфри просто почешет его за ухом. — Знаешь, а мне давно вот что интересно… — голос Хэмфри доносится до него будто бы издалека. Надо же, сам не заметил, как задремал. — Ты опять хочешь спросить что-то про меня, верно? — Да, — Хэмфри заметно напрягается, — а разве нельзя?.. Ларсен пожимает плечами. Ему слишком нравится отвечать на вопросы Хэмпа, и даже без них всё время тянет болтать о себе без умолку. И это при том, что он всё ещё — несмотря на всю внезапно свалившуюся на них обоих близость — толком ничего не знает о Хэмпе. Сам Хэмп про свою жизнь, кроме самых поверхностных фактов, ничего не рассказывает. От вопросов тоже всё больше уклоняется — чёрт разберёт, нарочно или само собой так выходит. Но раз уж Ларсен теперь от него зависит, ему крайне необходимо понять, что перед ним за человек. Ему нужно знать Хэмфри Ван-Вейдена. У него есть идея. Он поворачивается к Хэмпу. Тот давно убрал голову с плеча. Сидит прямо как палка, опасливо ждёт. — Предлагаю кое-что другое. Я тебе, конечно же, отвечу — честно и подробною. Но взамен тоже кое-что спрошу. Откровенность за откровенность. Как тебе такое, Хэмп? — Но у меня нет ничего интересного, что я бы мог тебе рассказать… И секретов тоже нет… — Тогда ты тем более ничем не рискуешь, верно? — разводит руками Ларсен. — Верно… — Хэмп шарит взглядом по лицу Ларсена, спешно соображая, где же тут подвох. Ему затея очень не нравится. Ну да ничего, потом как-нибудь поймёт, что нет тут подвоха. — Тогда начинай, — приглашает Ларсен, отхлёбывая из кружки остывший кофе. Хэмп дёргает плечами, собираясь с духом. Наконец, взыхая, заговаривает без былого удовольствия: — Я только про твоё прозвище хотел спросить. Как ты его получил? — Да само собой получилось, просто за угрюмость. Кто-то сказал: «‎Что волком смотришь?» — и остальные подхватили. А я был не против. В конце концов, мне нравятся волки. Ларсен затягивается сигарой и добавляет, не зная зачем: — Правда, я никогда не встречал волков на природе. Только один раз видал в зоологическом саду. Разочаровался. Обычная облезлая понурая псина. Хотя чего ещё ждать от зоологического сада… Он засматривается на табачный дым и чуть не вздрагивает, когда опять слышит Хэмпа. — Но почему никто не зовёт тебя по имени? Как так вышло, что ты отказался от имени? — Это больше, чем один вопрос. Но ладно, я не жадный, — ухмыляется Ларсен. — Наверняка ждёшь какую-нибудь слезливую историю? Чтобы я стоял под проливным дождём со шмыгающим носом, прощался с верой в лучшее в людях и говорил себе: «‎Отныне я Волк Ларсен!»? Нет, Хэмп, такого не было. — А что было? — Да ничего особенного, — Ларсен пожимает плечами. — Ты сам разве не заметил, как легко у моряков прозвище заменяет имя? Ты сколько людей в команде по имени называешь? А ты сам? Ты здесь для всех Хэмп. Или мистер Ван-Вейден, если хочется соблюдать формальность. Но никак не Хэмфри. Здорово к тебе эта кличка — Хэмп — пристала. — Хэмп… — повторяет он за Ларсеном едва слышным шёпотом. Хэмп, задумавшись о чём-то своём, не отдаёт себе отчёта, что бормочет вслух. Он слишком занят тем, чтобы разглядывать свои беспокойные длинные ладони. Ларсен трогает его за плечо — поаккуратней, но от аккуратности нет никакого толку. Хэмп всё равно чуть не подпрыгивает на стуле. — Ладно, нечего время терять. Моя очередь спрашивать. Хэмп следит за ним взглядом испуганного хорька, пока Ларсен раздумывает. Слова нужно выбирать с умом. — Скажи мне, по чему или по кому с берега ты больше всего скучаешь? На его вкус, вполне безобидно. Ларсен решает добавить: — Что ты мечтаешь сделать, когда сойдёшь на сушу? — О том, чтобы с ногами забраться в горячую ванну, — скупая осторожная улыбка оживляет тонкую линию рта Хэмпа. — Ужасно надоело из ведра обтираться. И холодно очень. Ларсен тоже улыбается. — Отлично тебя понимаю. Но ты радуйся, что мы здесь можем позволить себе роскошь обтираться пресной водой. Тебе бы точно не понравилось, как морская соль до волдырей натирает кожу. И всё же, — расслабившийся было Хэмп опять втягивает голову в плечи, предчувствуя недоброе, — видать, очень невесело тебе жилось во Фриско, если вдали от дома ты скучаешь разве что по ванной. Хэмп — как Ларсен от него и ожидал — тут же кидается в оправдания: — Да нет, что ты! Ванна мне просто первой в голову пришла. На самом деле мне многого не хватает. Чувства безопасности, уверенности в будущем, какой-то приятной рутины… — То есть больше всего тебе не хватает жизни кабинетной крысы? — Нет! Опять я отвечаю как-то неправильно… — Хэмп хмурится, и его лицо вытягивается ещё больше от несчастной гримасы. — Мне не хватает… — Как насчёт людей? — Ларсен решает ему подсказать. — Да, конечно! Людей… — Хэмп хватается за его подсказку, как за спасательный круг. Он явно очень не хочет продолжать. Но его беспокойные карие глаза натыкаются на прямой, выжидающий взгляд Ларсена, и Хэмп нервно кривит рот. Понимает, что выбора нет. — Ну, я иногда думаю про женщин… Нет, не в плотском смысле! — тут же спохватывается Хэмп. — Я имею в виду моих сестёр и мать. Хэмп опять поднимает на Ларсена глаза — со стыдливой надеждой, что такого ответа хватит. И снова опускает взгляд на свои руки, когда понимает, что не хватит. А потом тараторит и каждое его слово — неловкое и суетливое, как будто он пытается найти равновесие на скользком льду: — Раньше меня раздражало, как при случае обо мне хлопочут, но сейчас я бы, думаю оценил… А ещё… — Хэмп замирает на секунду, а потом радостно вспоминает. — А ещё есть клуб! Я там познакомился с Чарли Фэрасетом, и даже по выходным в загородный дом к нему езжу… Хэмп опять замолкает и опять смотрит жалобным взглядом на Ларсена. — Я теперь могу вопрос задать? Ладно, если Ларсен дальше будет давить, то ничего не добьётся. Пусть от ответов Хэмпа всё запутывается только больше, но нет смысла его мучать понапрасну. Он тушит сигару, протягивает Хэмпу кружку со свежим кофе и кивает: — Давай. — Я бы хотел узнать больше про твоего брата, Смерть Ларсена. Что случилось, почему вы друг друга ненавидите? Ларсен тяжело вздыхает. Настроение портится уже заранее. Но ничего не поделаешь: он обещал быть честным, а обещание следует держать. Сделав глоток кофе побольше, он начинает: — Скорее уж это мой брат меня ненавидит и любой ценой хочет оттоптать мне хвост. Так с самого детства было. Когда мы оставались наедине — он иногда присматривал за мной как старший — это воронье пугало выдавало мне тычки с подзатыльниками за каждую мелочь. Сейчас мне кажется, что это была зависть. Но согласись, Хэмп, трудновато любить того, кто вечно хочет тебе досадить. Впрочем, не так уж и важно. Самое главное случилось многие годы спустя. Мне было тогда лет то ли двадцать пять, то ли двадцать шесть, я уж не помню. Я брата давно не видел, и вот мы случайно встретились во Фриско,— говорит Ларсен и спотыкается, чтобы перевести дух. Он так и не научился справляться с этим воспоминанием, смириться с яростью и жалкой, постыдной обидой. Она и сейчас опять разъедает его изнутри. Ладно, чем быстрее расскажет, тем лучше. — Я тогда денег накопил, собрался поступать в университет. Дурак был, не знал даже куда именно, думал только про что-то с судостроением и инженерным делом. Уже нафантазировал, как передо мной расстелется прекрасное будущее. Конечно же, ещё одну дамочку себе присмотрел, которую мне надо было непременно впечатлить и завоевать… Хэмп, до этого слушавший рассказ едва дыша и не отрывая от Ларсена больших внимательных глаз, вдруг страдальчески морщится и тут же хватается за кофе. Ларсен сдерживает улыбку. Лучше сделать вид, что не заметил. Тем более, ему осталось рассказать самое сложное. — Когда я встретил брата, я сперва обрадовался. Я глупый был, ещё верил, что родная кровь что-то значит. Да и брат будто бы не отказался помочь обустроиться, я ему поверил… Он набирает побольше воздуха в грудь. — …А он взял и стащил все мои деньги. Ещё и сказал, что достаточно меня в зад целовал и давно, дескать, пора сбить с меня спесь, — он изо всех сил сдерживает в себе порыв раскрошить в кулаке кружку до мелких черепков. — Но что полиция? — Хэмп жалобно хлопает глазами. — А что полиция? Я никто, я приезжий, связей у меня никаких. С чего мне будет помогать полиция? — Хэмп молчит, и Ларсен продолжает: — Ну вот, в общем-то и всё, Хэмп. На эти деньги брат прикупил себе пароход и ушёл в котиковый промысел. А я остался без гроша, без крова, совершенно один. Пришлось начинать всё сначала, опять много лет работать. Я на «‎Призраке» несколько лет ходил наёмным капитаном, терпел судовладельца, а собственность шхуну еле выкупил. Зато представляю себе, как вытянулась лошадиная рожа моего братца, когда он узнал, что я тоже к промысловой флотилии присоединился. Ох, когда-нибудь я обязательно пущу ко дну его жестяное корыто. — Адам… — Хэмп опускает руку на его колено. — Мне очень жаль… Но Ларсен просто отмахивается от него. — А зачем мне знать, что ты жалеешь? Твою жалость даже на хлеб не намажешь. Ларсен хочет было задать встречный вопрос, но Хэмп вдруг спохватывается: — Подожди, а что было с той дамочкой? Ты её впечатлил? Так вот значит, что его больше всего беспокоит. — Конечно же нет, — сквозь невесёлый смех отвечает Ларсен. — Как стал оборванцем, так она сразу интерес потеряла. Ну да это былое, — отмахивается он от воспоминаний рукой. — А теперь твоя очередь отвечать. Рассказывай теперь ты про свою семью. Хэмп морщится, как от укола. — Я не знаю, что рассказывать… Да ты вроде всё знаешь? Я, мать, трое сестёр… — он продолжает немного виноватым голосом, как будто сознаётся в чём-то постыдном: — Мой отец в своё время удачно вложился в акции и недвижимость. Я точно не знаю, я никогда не вдавался в подробности. Теперь его состоянием управляют агенты и адвокаты. — Братья? — Нет, я единственный сын, — голова у Хэмпа низко опущена, густые волосы лезут на глаза, но он не поправляет их. Он так прячется. — Что, так сразу и не скажешь, верно? Ларсен пожимает плечами, не возражая, но и не соглашаясь. Он задаёт ещё один вопрос: — А с кем из родных ты особенно близок? Хэмп с минуту ковыряет ступнёй доски пола, прежде чем мямлит: — Да я не знаю… У меня со всеми одинаково… Со всеми хорошие отношения… Ему не поможет притворяться дураком, Ларсен не сдастся. Он опять спрашивает: — Но с кем ты в детстве проводил больше всего времени? — У сестёр всегда свои развлечения были, я как-то не интересовался, и им тоже не было до меня дела. Мать была ближе к сёстрам, отец… Он всё больше работал. Боже правый, почему в одиночку здоровенный грот на шквальном ветру выбрать проще, чем получить от Хэмпа толковый ответ? — Если тебя что-то беспокоило, к кому шёл за советом? — ещё раз пытается Ларсен. — Кому доверял? — Да мне было незачем просить совета! — Хэмп вскидывает руки в умоляющем жесте. — У меня нормальное детство было, обычное. И секретов тоже не было, я был нормальным хорошим ребёнком. Со мной никогда не было проблем… Это совсем не то, что ожидал услышать Ларсен, но он всё равно кивает, показывая, что ответ принимается. Размышлять он будет позже. — Хорошо, Хэмп, я тебя понял. У тебя ещё есть вопросы? — Конечно, много! — Он так и знал, что Хэмп сразу оживится. —Ты до этого про дамочку говорил… А сколько женщин вообще у тебя было? Ларсен не может не засмеяться от такой наивности. — Ты правда думаешь, что я считал? — Но… Были же те, кто что-то значил… — конфузится Хэмп. — Сколько? — Всего двое. Очень давно. А потом мне надоело. — Ты всего два раза был влюблён?.. — Хэмп, видать, настроился послушать что-то трагическое. Даже карие глаза заблестели в предвкушении. Ларсен спешит его разочаровать: — Я бы не использовал слово «‎влюблён», к нему примешано слишком много романтических слюней. Скорее уж мне хотелось быть героем, жить, как стихи и романы обещали. А какая красивая история без прекрасной женщины? Вот я и подыскивал себе подходящую и выдумывал себе всякую дребедень. Странно. Обычно эти воспоминания — почти так же, как и мысли о брате — тащили за собой досаду и горячий стыд за собственную глупость. Но сейчас Ларсен этого не чувствует. Да, было. Было и осталось в прошлом — пускай. — Так вот, первую всё тянуло к морю, — добавляет он. — Однако в конце концов вышло так, что её чистенькая устроенная жизнь оказалась ей милее, чем быть со мной. Ну а я, пожалуй, тоже не променял бы море на такую жизнь. Не сошлись мы. А про вторую… Вторую я упоминал уже. Та самая из истории про брата, университет и деньги. Он откидывается на стуле, показывая, что рассказал достаточно. Интересно, а вдруг Ларсен и про себя с Хэмпом тоже что-то сочиняет и не замечает за собой? Надо будет проверить. — А ты был женат? — спрашивает Хэмп. — Ни разу, — Ларсен разводит руками. — Ни одна стать моей женой не захотела. Хэмп аж задыхается от удивления. — То есть как это так?! — вопит он и таращится огромными, широко распахнутыми глазищами на Ларсена. — Как можно не захотеть? Ты же… Таких больше нет… — Я, конечно, весьма польщён, — хохочет от души Ларсен. — Но у некоторых, Хэмфри, вкусы в мужчинах не совпадают с твоими. Каким-то невероятным образом Хэмфри ухитряется покраснеть и позеленеть одновременно. — Между прочим, у меня к тебе тот же самый вопрос. Расскажи мне, кто у тебя был. Жена, или дама сердца, или кто там у вашего круга водится? — Но мне нечего тебе ответить, — в глазах Хэмфри Ларсен читает совершенно искреннюю растерянность. — Не было никого у меня… Мне всю жизнь не до того было. — Не до того было? — Да, сердце ни разу не позвало! — Хэмп размахивает руками, словно хочет взлететь. — Должно быть, мне просто не интересны подобного рода страсти. Ни духовные, ни телесные. Ларсен едва не поперхнулся. — Это тебе-то не интересны?! Хэмп, не валяй дурака! Мы оба знаем, какой ты в постели. Да всем бы твою прыть! — А как мне иначе здесь выжить?! Я всего лишь пытаюсь выжить! Делаю всё, чтобы выжить! — кричит Хэмп, подскакивая со стула. Ларсен поднимает руку — не в угрожающем, но предупреждающем жесте — заставляя его замолчать и сесть обратно на место. — Хэмп, — говорит он как можно спокойней. — За свою жизнь я насмотрелся на всякое. Люди, чтобы выжить, и правда идут на что угодно. Вплоть до того, чтобы отравить своих детей ради страховой оплаты. Вплоть до того, чтобы себе ампутировать ноги, чтобы было хоть что-то, чтобы пожрать. Он делает паузу, чтобы отпить кофе. — Так вот, компетентности в делах выживания мне не занимать. И я заявляю тебе как человек знающий: что точно к мерам, необходимым для выживания, ни в коем случае не относится — так это пихать в меня свой… — Прекрати ты! Хватит! Хватит намекать, что со мной что-то не так! Потрясти бы Хэмпа за плечи, чтобы успокоить, но поздно. Пусть лучше проорётся. — Всё со мной в порядке! — возмущается Хэмп. — У меня нормальные друзья, у меня нормальная семья, и я тоже нормальный! Он дрожит всем телом, дыхание сбилось, но злоба — отчаянная горячая злоба — льётся из Хэмпа через край. — Я знаю, что ты всё, что ты всех, до кого можешь дотянуться, ломаешь, извращаешь, впрыскиваешь свой яд. Ты… Ты — сплошная отрава! Но мою жизнь отравить… Я тебе не позволю! Шхуна накренилась — и Хэмп точно полетел бы на пол, если бы Ларсен не поймал его за шкирку. Поймал — и подтащил к себе поближе. Так, чтобы почти упираться лбом в лоб. Хэмп всё ещё дрожит — боится. Пускай боится, когда он боится, он по крайней мере не кричит. — Я ни разу не говорил, что с тобой что-то не так, — Ларсен всё ещё держит его за воротник. — И если бы я действительно хотел отравить тебе жизнь, поверь мне, я бы действовал совсем по-другому. И ты точно совсем не хочешь узнавать, как именно, Хэмп. Он отшвыривает испуганного Хэмпа в сторону и отворачивается. Если он не удержался на ногах, то сам как-нибудь поднимется без чужой помощи. — Ладно, мистер Ван-Вейден, ты не в себе, тебе лучше на свежий воздух. Перерыв кончился. Иди, положи судно на другой галс, а то ветер переменился. А я чуть позже приду. Он не глядит на Хэмпа, но отлично слышит и рваное дыхание, и нескладный торопливый стук ботинок по полу. Грохот — это Хэмп спотыкается о комингс у двери. Проходит ещё пару спокойных шагов, но потом не выдерживает и убегает прочь, как школьник убегал бы от хулигана. А Ларсен уже думал, что Хэмп просто не способен на эмоциональный припадок. Знатная, однако, у него случилась истерика. Но это ничего страшного. Опыт подсказывает, что помириться с Хэмпом не составит проблемы. Интересно получается — несмотря на истерику, Ларсен от Хэмпа так ничего по-настоящему интересного не узнал. Какие-то там друзья, какая-то семья, какой-то клуб, но зацепиться всё равно не за что. Как и чем жил Хэмп до попадания на «‎Призрак» — до сих пор загадка. Снова Хэмпа никак не поймать, и он легко уходит от ответа даже на самые прямые вопросы. Придётся ещё поломать голову, как бы вытрясти из него откровенность. Только не сейчас конечно, а вечером, после работы. Но после работы Хэмп в обычное время в каюте не появляется. Ларсен ждёт — видать, Хэмп замешкался, придёт минут через пятнадцать. Но потом Ларсен ждёт ещё пятнадцать минут, и ещё пятнадцать. Скоро ночная вахта, а Хэмпа до сих пор нет. Нужно искать. Ларсен мечется по палубе, бежит в трюм, заглядывает в каждый люк, на камбуз, в оба кубрика — Хэмпа нигде нет. Но, вахтенные, матросы и охотники все как один твердят, что в последний раз видели мистера Ван-Вейдена направляющимся в кают-компанию. Ларсен ловит себя на том, что с замирающим сердцем всё чаще всматривается за борт — пусть это точно бесполезно. Темнота, он ничего не увидит, даже если… По груди расползается предательский гадкий холодок. Нет, Хэмфри жив, Хэмфри здесь, Хэмфри в порядке, ему же не было никакого резона прыгать в море. Пусть он сильно вспылил, пусть вышел из себя, и этого с ним раньше никогда не случалось, а Адам отмахнулся. Но он же не мог знать, что нельзя было отмахиваться… Нет-нет-нет, этого не может быть, Хэмфри, конечно же, на борту. Адам просто плохо искал. Если будет нужно, он поднимет на ноги всю команду, он палубный настил переберёт, он под каждую бочку в трюме заглянет — но Хэмфри он обязательно найдёт. На ходу пытаясь успокоиться, Адам возвращается в кают-компанию и надеется, что вахтенные не видят, с каким трудом он открывает дверь мелко дрожащими руками. Внутри каждая следующая дверь поддаётся только хуже. Адам проверяет каюту за каютой, начиная с бывшей конуры кока. Надежды мало, ведь они все давно пустуют и стоят необжитые, тёмные и холодные. Но кажется, что если Адам хоть на минуту перестанет заглядывать в комнаты и задумается, то ноги подкосятся, а бешено колотящееся сердце выскочит из горла. Он уже хочет снова бежать на палубу. Но за очередной дверью — на этот раз в ту каюту, где раньше спал Хэмфри, — из кромешного мрака его взгляд выцепляет силуэт на койке. Нашёл. Очень хочется окликнуть его, стащить к себе с койки и завопить «‎я тебя обыскался!» — но чутьё заставляет Адама остаться на месте и приглядеться чуть больше. Хэмфри скрючился в полной темноте, притянув ноги к груди. Вся его фигура состоит из ломаных линий и острых углов — острые локти, острые лопатки, острые колени, острые ногти цепляются за волосы. Он, бывало, так делал, если видел плохой сон. Но сейчас Хэмфри не спит. Что бы его ни мучало, на этот раз не выйдет Хэмфри просто мягко разбудить. Что бы Хэмфри ни мучало, это Адам его туда с головой засунул. — Хэмфри? — зовёт он шёпотом, чтобы не напугать. Хэмфри наконец-то его замечает — распрямляется, будто на пружинах, и пятится к стенке, как испуганный зверь, выставляя руки перед собой. — Прости… Со мной всё хорошо, я минут через десять приду… Пожалуйста… Мне нужно только собраться с мыслями! Я не слабак, нет, я просто хотел побыть один! Но это не слабость, это только на десять минут, я клянусь… Мне бы прийти в себя… — он кое-как выравнивает дыхание и, часто моргая, поднимает взгляд. Адаму приходится собрать всю свою волю, чтобы выдержать этот взгляд и не отвернуться от позорного стыда. Потому что в этих больших, широко раскрытых глазах, в самом центре зрачков горит искреннее, ничем не разбавленное страдание. Потому что даже в темноте, в скупом лунном свете, на его осунувшемся побледневшем лице видно каждую заострившуюся черту. А Хэмфри, к тому же, работал весь день и виду не подавал. На его месте Адам, должно быть, свалился бы с головной болью, а Хэмфри… Хэмфри страдает по-другому, хоть и ничуть не менее безропотно и одиноко. Теперь Адам смотрит на него и злится на себя за свою глупую манеру устраивать провокации по любому поводу. И соглашается будто бы не замечать, как Хэмфри шмыгает носом и подолгу сжимает веки, чтобы не плакать. По крайней мере это Адам может для него сделать, чтобы не навесить на его скрюченные плечи ещё больше стыда. Адам делает пару шагов — помедленней и помягче. Получается плохо, ведь он привык двигаться совсем по-другому, хищно и угрожающе. Он всю жизнь только и учился, как угрожать, приказывать и требовать — голосом, жестами, походкой. Но здесь и сейчас с Хэмфри, так не пойдёт. Он садится перед Хэмфри на корточки, не придумав, что ещё сделать, чтобы не напугать его ещё больше. Хэмфри заметно настораживается, но хотя бы не отдёргивается в сторону. Глядя на него снизу вверх, Адам говорит: — Ты точно так же можешь приходить в себя в капитанской каюте. По крайней мере, там хотя бы тепло. Если хочешь, сиди там на койке, сколько тебе вздумается, я оставлю тебя в покое. — Но я не хочу тебе досаждать… — Хэмфри, ты мне не будешь досаждать, — Адам протягивает ему открытую ладонь, но Хэмфри медлит. Приходится ещё раз глупо, рискуя получить отказ, попросить: — Пойдём? На его счастье, Хэмфри пусть медленно и неуверенно, но тоже протягивает руку. Кожа у него ледяная, а ладонь — ослабшая, узкая и тонкая, совсем как птичья лапка. Адам помогает ему подняться и ведёт, придерживая за плечи, в каюту — в точности так же, как Хэмфри отводил его во время приступов головной боли. Можно было бы сказать себе, что Ларсен сейчас просто возвращает долг. Хэмп помогал ему, когда он болел, — теперь помогает он. Хэмп слушал его нытьё — теперь его очередь. Услуга за услугу. Однако это будет трусливое враньё. Потому что правда в том, что ему больно, больно до сжимающегося сердца видеть, насколько Хэмфри плохо. Адам понятия не имеет, что ему с этой правдой делать. Но сперва он позаботится о Хэмфри. В каюте Адам усаживает его на койку и накидывает ему на плечи толстое одеяло. — Оно того не стоит, правда, я сейчас буду в порядке… — шепчет Хэмфри, до побелевших костяшек вцепляясь пальцами в тёплую ткань. Адам чувствует себя полным дураком. Он и вспомнить не сможет, когда в последний раз кого-то успокаивал, он не умеет это делать. На всякий случай Адам кладёт Хэмфри руку на плечо, садится рядом и спрашивает: — Тебе что-то ещё нужно? — Нет, нет, всё хорошо… — отвечает Хэмфри всё тем же слабым голосом. Помолчав с минуту и так и не придумав, что ещё тут можно сказать и как сделать лучше, Адам собирается вставать. — Раз тебе ничего, не нужно, тогда я… — Нет! Пожалуйста, нет! — Хэмфри тут же хватает его за руку. — Пожалуйста, не оставляй меня одного… — Хорошо, — Адам послушно обнимает его за плечо покрепче. — я здесь. Вдруг Хэмфри вдруг заговаривает первый, давясь словами: — Ты ведь прав, ты всегда был прав… Я жалкий червяк. А там, на берегу, все давно забыли, что я вообще существовал. Вряд ли кто-то плакал, что я пропал, даже моя мать… Но я так старался, я всю жизнь только и делал, что старался быть достойным. Чтобы если бы мной не гордились, то хотя бы не стыдились. Всё как у всех — и главное, чтобы никто не приглядывался. Я был хорош в том, чтобы не давать повода приглядываться. Но ты, Адам… Ты-то пригляделся. Хэмфри поднимает понурую голову. Он смотрит на Адама широко распахнутыми покрасневшими глазами. Смотрит затравленным взглядом несчастного и одинокого маленького мальчика. — Я всё надеялся, что рано или поздно станет лучше. Надеялся, что женюсь и тогда всё наладится. Нужно просто дождаться, чтобы хоть какую-то сердечную склонность почувствовать. Но ерунда это всё. Потому что, чтобы стало лучше, нужно быть кем-то другим — не мной. Нельзя быть мной. Проходит не меньше минуты, прежде чем Хэмфри находит силы продолжать: — У меня ещё бывало… Если я вдруг смотрел на кого-то — в школе, из университетских товарищей, из коллег — смотрел не так, как следовало бы, я просто старался с этим человеком не сближаться, видеть его поменьше… Этот метод всегда срабатывал. Хэмфри судорожно вздыхает. — Но, от тебя, Адам, мне было никуда не деться. И это был просто вопрос времени, когда же я… Когда случится какая-то непростительная глупость. Адам чувствует, как Хэмфри ждёт насмешки. Он тянет одеяло на плечи, потому что хочет защититься. Но Адам совсем не хочет смеяться. — Тогда выходит, что ты от самого себя целый кусок отрезал. Ещё и упорствовал в этом, мучался… Хэмфри, я не понимаю, ради чего? Это же не жизнь, это издёвка какая-то. — Я просто не хотел быть изгоем… Я же не такой, как ты. Я не умею быть один, я не хотел быть один. — Никто не хочет быть один, — Адам удивляется, насколько легко у него получается это признание. Никто не хочет, и он тоже не хотел. — Но порой нет другого выбора. Хочешь ты этого или нет, всё равно будешь один. — Да, ты прав, — Хэмфри не поднимает на него глаза, он дальше кутается в одеяло и вспоминает про что-то своё. — Знаешь, — опять заговаривает он, грустно усмехаясь. — Все очень быстро и запросто решают, что знают меня. Все уверены, что знают меня. Но на самом деле не знает никто… — Но я… — Адаму очень хочется сказать «‎Я знаю!», но он передумывает. — Я хочу знать! Он притягивает к себе Хэмфри, заглядывает ему в лицо. — Я поэтому и затеял эту дурацкую игру сегодня, потому и слишком сильно надавил на тебя. Потому что хотел узнать про тебя побольше. У Хэмфри губы растягивает отчаянная, страдальческая усмешка: — Что же, вот ты и узнал, какое я на самом деле ничтожество. Вернее сказать, подтвердил свою догадку. Я действительно просто врал — и сам себе, и тебе, и всем остальным. Ты вытащил из меня то, что я так надеялся спрятать… Ты показал, что моя мораль, мои убеждения, мой оптимизм ничего не стоят. Ты победил, Адам. Я заслуживаю и твои насмешки, и позор, и… Адам не выдерживает: — Хэмфри, но ты же меня переубедил! Впервые за весь вечер Хэмфри смотрит на него без боли, а с простым и понятным недоумением. Он перестал придерживать одеяло, оно сползло бы с плеча, но Адам его поправляет, объясняя: — Не во всём переубедил, конечно. Но ты показал мне, что я действительно отказывался от многих радостей из-за узколобого упрямства, а вовсе не из-за строгих принципов. Ты научил меня, как разрешить себе снова чувствовать счастье. Ты, конечно упрямый, как осёл, но ты не дурак, ты умеешь меня удивлять, ты… Мне нравится на тебя смотреть. — Адам отводит взгляд в сторону. — Ты даже не можешь себе представить, насколько я благодарен, что я встретил тебя! Я тебя… В последний момент Адам обрывает себя. Он сцепляет вместе зубы, чуть не зажимает себе рот рукой и сглатывает, чтобы затолкать то, что он чуть было не сказал, обратно себе в глотку — подальше, поглубже, только бы Хэмфри не догадался. К счастью, Хэмфри его не спрашивает, не ждёт, что он договорит, а молча и с тяжёлым выдохом кладёт ему голову на грудь. И Адам смыкает вокруг него руки, дыханием стараясь успокоить нервно бьющееся сердце. Он просто не готов. Он не готов разбираться с этим со всем. С тем, почему так получилось, с тем, что будет дальше, с тем, есть ли дорога назад. Только не сейчас. Он почти что верит, что если поступить, как по какому-то нелепому бабьем суеверию, и никак это не называть, ни вслух, ни даже в мыслях, не обозначать, — то ничего необратимого не случится. И Адам — привычным уютным жестом — утыкается носом Хэмфри в волосы и говорит другое, куда более безопасное и трусливое: — Есть в тебе какая-то неубиваемая любовь к жизни. Это она не даёт тебе сломаться, и её невозможно подделать. Иначе бы ты меня не переубедил. А что до нас с тобой… Мне ничуть не стыдно, и тебе тоже стыдиться не следует. Хэмфри, ничего не отвечая, замирает у него на груди, и его плечи будто бы теперь напряжены не так сильно. Полежав так с минуту, он поднимает голову и делает глубокий вдох, как будто бы на что-то решаясь. Он встречается с Адамом взглядом — Хэмфри это даётся с заметным трудом, он робеет и ресницы дрожат. Но он смотрит прямо, не стесняясь своей робости, изучает лицо напротив, ищет что-то. В его тёмных карих глазах тускло тлеет уже не печаль — а что-то… Что-то другое — и это другое завораживает и настойчиво зовёт Адама признаться, выманивает слова с его губ. Но Хэмфри моргает, опускает взгляд, и наваждение проходит. — Адам, пожалуйста… — шепчет он, заметно смущаясь, — поцелуй меня… И Адам, улыбнувшись, притягивает его к себе, чтобы выполнить просьбу. Хэмфри прерывисто дышит, мелко дрожит от волнения. У него дрожат даже губы, и Адам касается их медленно, как можно мягче, сцеловывая с них соль от непролитых слёз, забирая у Хэмфри его печаль и боль. Он хочет прикосновениями сказать Хэмфри всё то, что так и не посмел сказать словами. Адам верит, что Хэмфри понимает. Потому что он держит Хэмфри в руках и чувствует — так же отчётливо, как прикосновение тонких робких губ к своим губам и небритую худую щёку под своими пальцами — как он и Хэмфри прорастают друг в друга, как связываются их кровеносные системы, соединяя сердца, замыкая их друг на друге. Это навсегда. Но Адама уже не волнует, что дороги назад больше нет, что её давно уже не было. Он смотрит на едва заметные, трогательные веснушки у Хэмфри на тонкой переносице и старается поцеловать его — но легонько, как будто веснушки сотрутся от неосторожного движения. — Понимаешь, — шепчет Хэмфри, снова укладывая ему голову на грудь, — я ведь это всё ещё никогда никому не говорил… — Я знаю, — Адам поправляет ему одеяло. — Но тебе лучше? — Да, да, конечно… Только ты не отпускай меня, пожалуйста… — Ни в коем случае, — Адам и сам не заметил, как стал его легконько укачивать, — я с тобой. Хэмфри затихает. Он засыпает почти мгновенно — так бывает из-за усталости и нервного напряжения. Адам осторожно, чтобы его не потревожить, но и не отпускать его из рук, устраивается на койке с ногами. Что бы Хэмфри ни мучало, сейчас оно отступило. Но это пока что, это только на время. Однако Адам по себе знает — призраки прошлого рано или поздно вернутся, все эти мысли обязательно вернутся. И будь бы это какие-то настоящие, осязаемые враги, которым можно дать в зубы — Адам бы знал, что делать. Он бы помог. Он, если бы так было нужно, отвоевал бы Хэмфри и у небес, и у преисподней. Но эту битву Хэмфри ведёт сам с собой, и за него Адам её не выиграет. С чем бы Хэмфри ни боролся, этот бой для него ещё не закончен. Адам закрывает глаза. Он тоже хочет подремать и старается не слушать одолевающее его тоскливое дрянное предчувствие.