Обманщики

Ларсен поводит плечами, чтобы стряхнуть с себя тяжёлый мокрый снег. На его памяти в этих широтах ещё не случалось такого сильного снегопада — тем более, в самый разгар лета. Но погода на море, конечно, и не такие фокусы способна выкидывать. Правда, растяпы на баке сегодня без пинков и ругани совсем не шевелятся. Моряки дальнего плавания, почти все англичане или скандинавы, — а ведут себя так, будто снега ни разу в жизни не видели. А палубу надо постоянно чистить, иначе её засыпает за минуту, — один Магридж не справляется. Ларсен подрядил ему ещё пару человек на подмогу, но больше толку не стало. Они глупо возятся с парусиновыми вёдрами и лопатами, постоянно жалуясь на холод. Работали побыстрее, запросто бы согрелись. Если Ларсен ещё хоть раз услышит от них шёпот про дурной знак, он точно отправит кого-нибудь купаться в ледяную воду. Пусть уяснят себе наконец, что здесь на “Призраке” дурной знак бывает один и только один: если стоишь разинув рот, когда работы полно, — обязательно получишь зуботычину. Вахтенные тоже обленились. Хотя сами соображать должны, что сейчас лениться опасно. Пусть скорость всего три узла, и ветер едва полощет тяжёлый, намокший от густого снега грот, но налететь на что-нибудь при такой отвратительной видимости можно запросто. Рассудив, что лучше бы ему повести “Призрак” самому и сменить Хэмфри у штурвала, Ларсен раздаёт ещё несколько приказов, перемешанных с руганью, а затем отправляется на корму. Только поднявшись по трапу почти до самого верха, он видит сквозь снег Хэмфри на шканцах за штурвалом. Тот пока не замечает Ларсена и, высоко задрав подбородок, глядит прямо перед собой во все глаза, завороженно и жадно. Он совершенно неподвижен и очень похож на занесённое снегом изваяние — если не считать того, как он изредка моргает, чтобы стряхнуть влагу с ресниц. После бесконечной суеты и ругани на баке, спокойствие на юте кажется Ларсену почти чудом. Надо же, бак и ют разделяют всего-то девяносто два фута — а тишина такая плотная, что звук сигнального рожка, в который трубят на носу, доносится будто совсем издалека и быстро глохнет в густом влажном снегопаде. Ларсен не слышит даже привычного скрипа снастей, и тишина закладывает ему уши, как вата. Снега так много, что кажется, будто он и не падает вовсе, а парит в воздухе, навсегда остановившись на одном месте. Точно так же, как замер за штурвалом Хэмфри. Ларсен ловит себя на том, что и сам тоже давно топчется на верхней ступеньке и всё никак не поднимется на ют. Что-то всё никак не даст ему сделать последний шаг наверх. Он не сразу понимает, в чём дело, не может дать названия тому смутному гадкому ощущению, от которого за солнечным сплетением тяжесть, а руки и спина покрылись гусиной кожей. Кажется, это тревога. И тревога странная: не вызванная ощущением опасности, а совершенно беспричинная и очень гадкая. Адаму ни с того ни с сего вдруг очень страшно пошевелиться и снова запустить бег замёрзшего времени. Будто бы тогда произойдёт что-то неотвратимое и ужасное. Тьфу ты. Ларсен силой выдёргивает себя из наваждения. Этого ещё не хватало — поддаться, совсем как те недоумки на баке, глупым суеверным бредням. Но Волк Ларсен-то не дурак, он знает объяснение. Нет тут ничего сверхъестественного, просто влажный воздух отлично поглощает звуки. За пару шагов Ларсен оказывается рядом с Хэмфри — тот замечает его, только когда Ларсен зовёт его и осторожно, но настойчиво отряхивает ему снег с плечей. Хэмфри не отдёргивается, узнаёт его прикосновение. Он ненадолго встречается глазами с Ларсеном, но тут же спохватывается, что нужно следить за курсом. Сам спохватывается, без напоминания. — Я никогда не видел столько снега, — улыбается со сверкающими глазами Хэмфри. — В Сан-Франциско зимой обычно туман и дожди… Разумеется, этот дурень не надел шапку, и теперь у него вся голова белая. Ларсену думается, что пока ещё снег не растаял, это даже красиво. В его густых тёмных волосах снежинки поблескивают, словно чистое серебро. Ладно, Ларсен им после налюбуется. Он берёт штурвал у Хэмфри из рук и отправляет его за шапкой, но Хэмфри медлит. Он всё ещё стоит рядом и мечтательно бормочет: — Это первый раз, когда я вижу настоящий снегопад… У Хэмфри уши, щёки и нос красные от холода. Удивительным образом он выглядит точь-в-точь так же, как в самом начале плавания — тогда в южных широтах у него лицо обгорело на солнце, и Хэмфри с точно таким же жадным любопытством забавно вертел по сторонам своим красным облезшим носом. — Это разве снегопад? — отвечает Ларсен, вертя колесо штурвала. — Через час-другой всё растает без следа. Видел бы ты сугробы там, где я вырос. Выше человеческого роста — обычное дело! На секунду поддавшись искушению, он перестаёт следить за стрелкой компаса и поворачивается к Хэмфри. Их глаза встречаются, и Хэмфри не отводит взгляда, не пытается стереть с лица мягкую мечтательность. — Красиво там, должно быть… Я даже представить себе не могу, как это. Никогда в таких местах не бывал… — бормочет он как бы между прочим, но Ларсен слышит в его словах надежду, даже просьбу. Или просто хочет эту просьбу слышать? Ларсен отмахивается — и от Хэмфри, и от своих мыслей: — Я говорил тебе уже, что это унылое место. Холодное и тёмное. Отвернувшись от Хэмфри, он снова следит глазами за мутным заснеженным горизонтом. Они оба молчат. Ларсен хочет сосредоточиться на курсе, но досада не даёт ему покоя. С чего его только потянуло говорить про родину? Он не хочет туда возвращаться — ни один, ни тем более показывать её Хэмфри. На самом деле он понятия не имеет, что он хочет делать с Хэмфри, когда кончится рейс. — Знаешь, — вдруг опять заговаривает Хэмфри, — я много думал про то, что ты мне рассказывал. Про твоего брата, про университет… Я мог бы помочь… — и, запнувшись, добавляет: — Всё-таки, никогда не бывает поздно начать образование, хоть ты и много лет потерял… — А сейчас я, по-твоему, невежа? — Правильно говорить «невежда», — не может не поправить Хэмфри. — Я имел в виду формальное образование. Я же мог бы помочь тебе — с университетом, с оплатой… — Хэмп, — обрывает Ларсен, — я с самых малых лет вот этими руками себе на жизнь зарабатывал и в подачках не нуждался. — Но я же… — Отблагодарить меня хочешь за постельные услуги? Не надо. Не стоит набиваться ко мне в благодетели. Хэмп сжимает руки в кулаки, делает шаг в сторону, но тут же возвращается к Ларсену: — Я понимаю, почему ты не хочешь денег, а я не имел в виду… Послушай, я же учёный, я много лет в академической среде, у меня есть контакты… — И в каком же качестве ты меня своим контактам представишь? Или в академической среде иметь любовника-прихлебателя — это в порядке вещей? — Нет, я же не буду им говорить… — А, понимаю, — с каждым его словом Ларсена всё сильнее захлёстывает злоба. — Значит, ты предлагаешь во Фриско прятаться по углам, притворяться и врать? — Нет! Просто во Фриско мы… Могли бы остаться друзьями… — Друзьями?! — рычит Ларсен. — Хэмп, брось ты говорить чушь, никогда мне и тебе не быть друзьями, — сделав паузу, он веско повторяет: — Никогда. Хэмфри вздрагивает, как от оплевухи. Он стыдливо опускает голову, прячет глаза. Ему обидно, и он не хочет этого показывать. Ларсен, наверно, попробовал бы помириться, но его сейчас слишком раздирают злость и досада. Никакой снегопад не успокаивает. — А я думал, что ты обрадуешься… — едва слышно шелестит Хэмп ему под руку. — Плохо думал. Ты совсем меня не знаешь, раз всерьёз так думал, — огрызается Ларсен. — Да, ты прав, — вздыхает Хэмп. — Я тебя совсем не знаю… Карикатурно ссутулившись — так, будто он тащит на своих плечах тяжесть всего мироздания — Хэмп наконец-то уходит с юта и оставляет Ларсена в покое. Ларсен трёт глаза, чтобы отогнать усталость. Может, надо было с Хэмфри помягче обойтись. В конце концов, этот дурак искренне хотел сделать как лучше. Давно бы пора к нему привыкнуть, но Ларсен ведёт себя совсем наоборот: в последнее время злится на Хэмфри на любое не слишком ловко выбранное слово и ничего не может с собой поделать. Он догадывается, почему так происходит. Догадывается, почему он встаёт на дыбы, стоит ему показаться, что Хэмфри недостаточно к нему расположен. Однако от этой догадки ему нисколько не легче — Ларсена только злится ещё больше, но уже на самого себя. Внезапно он слышит резкий, визгливый смешок. Поворачивается — и видит кока, зажимающего себе рот ладонью, чтобы спрятать поганую широкую ухмылку. От взгляда Ларсена Магридж подпрыгивает на месте, чуть не поскальзывается, но всё же юрко уносит ноги прочь. Опять подслушивал, мерзавец. Ладно, чёрт с ним. В конце-то концов, главное, что кок в кают-компанию, кроме как накрыть на стол и убрать посуду, не суётся и больше не смеет ошиваться возле кают. А сейчас он всё равно ничего важного не услышал. Ещё не хватало на него отвлечься и налететь на что-нибудь. Ларсен целиком сосредотачивается на задаче провести судно сквозь непогоду. Напряжённо вслушивается, вглядывается в снежную пелену. Раздумья наконец-то отступают прочь, теперь он слушает только давний, выработанный годами, проведёнными на море, инстинкт — тот самый, что позволяет править едва ли не вслепую, ориентируясь только на вибрацию корабельного дерева и скрип снастей. Пока Ларсен занят работой, всё идёт неплохо — в точности так, как он привык. Но когда “Призрак” выходит из снегового облака обратно к чистому горизонту и ясному небу, паршивое настроение тут же возвращается. У Хэмфри настроение ничуть не лучше. Он опоздал к обеду и сидит теперь за столом с совсем уж страдальческим и потерянным видом, ссутулив плечи и низко опустив голову, не глядя никуда, кроме своей тарелки. Хэмфри — да что с ним такое? — боится даже кока, подающего чай. Зато Магридж нынче на диво хорошо себя чувствует. А в хорошем настроении он даже отвратней, чем обычно. Разок он осмелился ухмыльнуться во весь свой жабий рот, показав мелкие жёлтые зубы. Однако Ларсену достаточно посмотреть на него, чтобы кок испугался, захлопнул пасть и прислуживал за столом дальше как следует. Вот и славно, пусть знает своё место. У Ларсена сейчас никакого желания устраивать ему взбучку — он слишком устал и занят своими мыслями. Ему не даёт покоя, что это Хэмфри первый заговорил о том предмете, который сам Ларсен предпочитал даже в своих мыслях избегать. О том, что будет, когда они вернутся в Сан-Франциско. Пока Ларсен с неудовольствием замечал, что недомолвок и неловких пауз в их беседах становится всё больше, пока он всячески изворачивался, чтобы эти самые паузы заполнить, пока тянул время — Хэмфри собрался с духом и предложил что-то определённое насчёт будущего. Ерунду, конечно, предложил. Это лет пятнадцать назад Ларсен может, и согласился бы на второй шанс сунуться в университет. Но годы прошли, а с ними прошло и глупое благоговение перед образованными бездельниками вроде тех, из чьей породы был Хэмфри, пока на “Призрак” не попал. Пусть идея Хэмфри Ларсену точно не нравится, встречного предложения, хоть какой-то сносной альтернативы, у Ларсена нет и всё никак не возникнет. Он просто делает вид, будто этот сезон никогда не кончится и Хэмфри от него никуда не денется. Но сезон кончится очень скоро, и тогда «Призрак» прибудет в Йокогаму, и… Он бросает взгляд на Хэмфри, сидящего рядом и страдальчески пережидающего обед. Ларсен не видит его лица — только растрёпанную макушку и напряжённую спину. Рука сама тянется легонько погладить его по плечам, и Хэмфри, явно сам за собой не замечая, наклоняется к Ларсену поближе, благодарный за прикосновение. Да нет, не сбежит Хэмфри в Йокогаме. Кое-кто из команды, конечно, умчится при первой же возможности на другое судно — но только не Хэмфри. Ларсен знает его достаточно, чтобы не сомневаться в этом. Пора бы перестать сомневаться. И всё же у Ларсена не получается как следует ощутить почву под ногами во всём, что касается Хэмфри Ван-Вейдена. Он не чувствует той уверенности, которую стоило бы чувствовать с Хэмфри — с человеком, которого он знает так долго и так близко. Должно быть, это всего лишь проявляется его старый, въевшийся глубоко под кожу пессимизм. Вредная — да и трусливая, если быть с собой честным, — привычка. С другой стороны, слишком уж часто поведение Хэмфри его неприятно удивляет. По мелочам, конечно. Однако у Ларсена, как он ни старался, не выходит сбросить со счетов эти мелочи. Например, Хэмфри сегодня сказал, что Ларсен-де много лет “потерял”, раз не был в университете. Странно получается: вроде бы Хэмфри восторженно и благодарно учится морскому делу, вроде бы внимательно слушает, не сводит с Ларсена очарованного взгляда — но его невыносимая снисходительная манера так никуда и не делась и до сих пор заставляет поскрипеть зубами. Или взять ещё это его вечное сюсюканье с Личем и Джонсоном. Зачем они ему сдались? Зачем Хэмфри с ними возится, если говорить им совершенно не о чем? Из жалости, что ли? Или хочет почувствовать себя хорошим и нравственным? Ларсен не знает. Волк Ларсен слишком многого про него не знает. Поэтому ему совершенно неясно, как подобраться к разговору о будущем. Неясно, как это самое будущее может выглядеть. И Ларсен всё ждет, когда же эта самая ясность, что им делать с Хэмфри по возвращении в Калифорнию, наступит. Ждёт, когда получится придумать решение. Но ясность всё никак не наступает, и решение не придумывается. Что с этим делать — совершенно неизвестно. После Ларсен и Хэмфри сидят вместе над корабельным учётом — что заменить, что починить, чем заняться на стоянке в Йокогаме. Ларсен думал, что они справятся минут за пятнадцать, но они бьются уже больше часа, а цифры всё никак не хотят сходиться. По журналу выходит, что у них за рейс не иначе как из воздуха материализовалось несколько бухт нового корабельного троса — но ведь такелаж уйму раз заменяли. Где-то ошибка в расчётах, но у Ларсена уже рябит в глазах от столбцов и строк. С тяжёлым вздохом он закрывает журнал. — Бесполезно. Давай вернёмся в другой раз. Хэмфри не отвечает. Кажется, он даже ничего не слышит. Он сегодня сам не свой — обычно неплохо считает, но в этот раз путается на каждом шагу. Теперь он сидит рядом, совершенно пришибленный и напряжённый, как выбранный до предела шкот, теребя в ладонях кружку с кофе. Смотрит в неё так, будто соображает, как бы ему в этом кофе получше утопиться. Видеть его таким — невыносимо. Нужно что-то сделать, хватит уже отмалчиваться. — Хэмфри, — дотрагивается Ларсен ему до руки, — насчёт того, что ты мне сегодня говорил… — Извини, пожалуйста, — Хэмфри зябко подёргивает плечами. — Я ничего не обдумал как следует, сказал ерунду… Ты был прав, тебе не нужны благодетели. — Да дело не в этом. Пусть на чужие деньги я и действительно не готов… Ларсен замирает, не зная, как продолжить. Хэмфри может и правда сказал ерунду, в благодетелях Ларсен действительно не нуждается. И всё же… И всё же Адам не хочет от него отмахиваться. — Хэмфри, — набирает он в грудь воздух, — Давай я ещё подумаю? Дай мне время. Хэмфри отрывает взгляд от кружки, и смотрит на Адама — до странности пристально, не то с мольбой, не то с надеждой. — Сколько? — шепчет он. — Столько, сколько потребуется. Разве мы торопимся? Теперь Хэмфри совсем сник. Он молча трясёт понурой головой в знак согласия и тяжело вздыхает. Ему явно не понравилось то, что он услышал. Но прямо сейчас это всё, что Адам может ему дать и притом остаться честным. Должно быть, на месте Хэмфри Адам бы тоже надеялся на что-то другое. Он понимает его разочарование — понимает, пожалуй, гораздо лучше, чем хотел бы. Ведь точно такое же тоскливое разочарование висит и на его душе гадким грузом. Потому что он надеялся, что Хэмфри станет лучше, а вышло чёрт-те что. — Хэмфри, — тихо зовёт он, не зная, что ещё сказать. Адам надеется, что остальные слова придут сами, но на ум ничего не приходит. А потому он просто берёт Хэмфри за плечи и притягивает к себе, крепко обнимая и смыкая руки на острых лопатках. Адам чувствует, как Хэмфри возится, будто бы собираясь что-то сказать, но, протяжно вздохнув, замирает у Адама в руках. Хэмфри кладёт голову ему на грудь, подставляя висок под поцелуй. Адаму очень нравятся его волосы — густые, мягкие и волнистые, и пахнут хорошо. Пахнут немного как кофе, дорогое мыло и что-то ещё неуловимое, но очень тёплое умиротворяющее. Что-то с далёкого побережья. Не то чтобы Адам особо тосковал по суше, но запах всё равно успокаивает, окутывает с головой. Его действию трудно не поддаться. К тому же, сейчас Адаму очень хочется поддаться и дать своей глупой тревоге утихомириться. Всё дальше в полудрёме, легонько прикасаясь губами к кудрявой макушке, он тихонько бормочет: — Всё будет хорошо… Надо же, Адам ведь и сам в это верит. По крайней мере, искренне хочет верить. Странно, конечно, жизнь обернулась. Вот только Хэмфри он нисколько не убедил. Тот ничего не говорит, просто беспокойно возится у него на руках, устраиваясь поудобней, — но Адам знает его достаточно хорошо, чтобы и без слов понять, что Хэмфри ему не верит. Разумеется, не убедил. Адам ведь ничего стоящего и не сказал. А что сказал — всё расплывчатые, без малейшей доли конкретики, ничего толком не значащие обещания. Хотя он понял, как Хэмфри жаждет, чтобы его любили. Адам узнал, что он одинокий и несчастный человек; любовь нужна ему ничуть не меньше, чем голодному нужен хлеб. Но готов ли Хэмфри Ван-Вейден не только брать, но что-то отдать взамен? По-настоящему отдать, а не посорить деньгами Адаму на университет и потом как ни в чём не бывало вернуться в свою чистенькую устроенную жизнь? Ту самую жизнь, которую Хэмфри якобы ненавидит, но отказываться от неё не слишком торопится. Может, Адаму и стоило выложить перед ним карты на стол. Может, зря он ходит кругами и осторожничает. Но что, если не зря? Доверить Хэмфри слишком многое и ошибиться будет для Адама слишком большой роскошью. Потому что пусть многое изменилось и Хэмфри сейчас тихо дремлет у него в объятьях, но капитанская работа всё равно никуда не делась. Обязанности никуда не делись. Он всё ещё должен довести рейс до конца. Он должен держать в уме корабельный учёт, следить за дисциплиной, заниматься навигацией, изо дня в день принимать множество решений разной степени важности. Ему ни в коем случае нельзя раскисать, от него слишком многое зависит. А значит, он не может ничего другого предложить Хэмфри, кроме молчаливых объятий и сумбурных обещаний, что подумает. И Хэмфри придётся волей-неволей с этим считаться. Судя по тому, как удобно он устроился у Адама на груди, считаться у него выходит совсем неплохо. Долго Хэмфри не дремлет, он просыпается, когда бьют склянки. Послеобеденный отдых кончился, и нужно идти на палубу. Однако Адам решает задержаться ещё на десять минут — вдруг получится всё-таки найти ошибку в корабельном учёте? Он прилежно садится перед открытой таблицей с расчётами, но смотрит вовсе не на мелкие строчки. Адам смотрит на две пустые кружки на столе. Странно, до чего легко ему оказалось привыкнуть наливать кофе не в одну, а в две кружки. Он и как-то сам собой выучил, что Хэмфри пьёт крепкий кофе с кучей ложек сахара. Адам сам сахар терпеть не может и считает, что он только вкус портит — но сахарницу из кают-компании к себе всё равно притащил. Его взгляд блуждает по каюте. Легко сказать, что здесь живут два человека: две подушки на койке, две пары ботинок, две куртки разного размера висят на стене. К столу придвинуто ещё одно каютное кресло. Его Адам тоже забрал из кают-компании. Хэмфри любит читать, забравшись в кресло с ногами, обязательно босиком. Он очень забавно поджимает голые ступни, когда задумывается. Запах тоже изменился. Адам как-то сам собой стал меньше курить, теперь в каюте пахнет… Чёрт его знает, чем пахнет, но с этим запахом в каюте определённо дышится легче. И проклятых головных болей тоже не было уже очень давно. Но их с Хэмфри славный и миленький совместный быт как есть тоже не может длиться вечно. Неужели это совсем скоро кончится? Адам больше не может вообразить — эту каюту, себя самого — без Хэмфри Ван-Вейдена. Адам бы никогда не смог себе представить, что ему настолько понравится делить с кем-то свою территорию. Но на самом-то деле они с Хэмфри обитают в слишком разных мирах. Адам никогда не пойдёт ни в какие университеты, Хэмфри свой особняк на Ноб-Хилл никогда не бросит. Конечно, Адаму иногда хочется думать по-другому. Ему нравится думать, что Хэмфри сам всё это выбрал — спорить с ним, поцеловать его, быть с ним. Но Адам просто с удовольствием забывает, что Хэмфри не оказался с ним по доброй воле. Хэмфри на “Призраке” ещё ни разу ничего по-настоящему не выбирал. Потому что Хэмфри — пленник, а у пленников нет такой роскоши как выбор. Но… Адам вскакивает со стула от внезапной догадки. Ведь Хэмфри Ван-Вейден не обязан его пленником оставаться. Адам даст ему свободу. Они прибудут в Йокогаму — и Хэмфри сможет с комфортом убраться во Фриско, если захочет. Адам предоставит ему такую возможность — жалование, билеты на пароход в США. Рассчитается по всем долгам, чтобы Хэмфри возле Адама ничего насильно не держало. Но если Хэмфри захочет остаться… Конечно же он захочет! Как может быть по-другому? Потому что он тоже, ничуть не меньше Адама, любит море, любит «Призрак», любит… Он здесь по-настоящему счастлив. Мало того, он смог сделать то, что Адаму казалось невозможным: Хэмфри удалось научить Адама снова быть счастливым. Пусть их знакомство началось отвратительно, с похищения и плена. Всё запросто можно исправить, если постараться. Да что там — они оба уже многое исправили, каким-то невероятным образом стали друг с другом по-настоящему близки. Иначе бы Адам не стал показывать Хэмфри “Призрак”, навигацию, охоту, любимые книги — всё, что знает и любит сам. Учить его и глупо радоваться восторгу Хэмфри. Раньше он говорил себе, что делает это просто из любопытства и эксперимента. Но сейчас Адам готов себе признаться, что дело совсем в другом. Ему вдруг позарез стало нужно разделить с Хэмфри всё самое дорогое. Ему очень хочется с Хэмфри делиться. Он и делится. Отдаёт — нет, дарит — Хэмфри то немногое, что есть у него самого. А взять с него особо-то и нечего. Да и что Адам может предложить, чем может впечатлить человека, чьё состояние позволяет купить себе с десяток вот таких вот “Призраков” и нанять на них с десяток Волков Ларсенов? Но Адам старается как может. Надо будет обязательно купить ему что-нибудь на память в Йокогаме. Надо будет обязательно взять Хэмфри с собой после рейса на островок. Дом там, конечно, неказистый, и ремонта давно требует… Да кровать бы хоть туда другую поставить, Адам-то сам привык спать там чуть ли не на полу. Но это ничего, они вдвоём точно придумают, как обустроиться. Да и сам остров Хэмфри точно понравится — и лес, и море, и песчаная коса. И ни единой живой души за сотни миль. Им больше не нужно будет прятаться от посторонних глаз. А что делать после — это они вместе решат. Можно — как они обсуждали, когда говорили про китов — и правда отправиться в Атлантику. Котиковым промыслом там, конечно, много не заработаешь, но приспособиться всегда получится. А можно снарядить судно к берегам Аляски. Адам не наивный дурачок и разжиться там золотом не надеется. Но он ничего не может с собой поделать, его манят новые неизведанные воды и белые пятна на карте. Раньше он думал, что слишком стар, чтобы бросать охоту на морских котиков и начинать что-то заново. Но с Хэмфри… Он бы попробовал, если Хэмфри согласится. А ещё можно — чем чёрт не шутит? — всё-таки послушать Хэмфри и отправиться получать формальное образование. Он с Хэмфри обязательно что-нибудь придумает. Возможностей у них прорва, время тоже найдётся, а Хэмфри ещё столько всего не видел. Главное, что у него отныне есть любимый человек. Адам натыкается взглядом на собственное отражение в зеркале над умывальником. Себя он таким не видел очень давно: щёки раскраснелись под слоем загара, а глаза радостно блестят. А ещё он улыбается — широко и счастливо, как полный идиот. Да и пускай. Имеет полное право. Он любит Хэмфри и не будет притворяться, что это не так. Конечно, на суше в порту будет полно разговоров. Про Адама и раньше обожали посплетничать, а сейчас точно проходу не дадут. Но это ничего, будут сильно надоедать — он их запросто заткнёт. Они ведь его боятся. А пока боятся, пусть сплетничают сколько угодно. Зато сам Адам Ларсен не боится никого на свете. И верить в лучшее ему тоже больше не страшно. Его улыбка в отражении становится ещё шире. Он снова бросает взгляд на стол и журнал. В этот раз ошибка в расчётах обнаруживается без труда.

***

Поздно вечером Адам читает в постели. Точнее, он собирался почитать, но всё больше бездумно перелистывает страницы и смотрит не в книгу, а на спящего рядом Хэмфри. Адам поправляет лампу так, чтобы она не светила Хэмфри в лицо и не мешала его сну. Впрочем, спит он сейчас очень крепко. Он стащил с себя одеяло, доверчиво обнажив шею и плечи, на его лице — беспечная и счастливая улыбка. Ни следа от страдания или беспокойства. Адама всегда изумляло умение Хэмфри… нет, не забывать, но легко откладывать все свои горести на потом. Адам так не умеет. Если у него случается паршивое настроение, то портит оно ему обычно целый день — а то и несколько, и целую неделю. Хэмфри весь день сегодня проходил сам не свой. Адама он избегал, едва ли не прятался. Он заговорил только вечером, когда они остались наедине, но Адам почти ничего не понял. А Хэмфри, кажется, быть понятым и не хотел — он искал утешения, прятался в объятьях, подолгу смотрел на Адама с немым и печальным ожиданием. Но Хэмфри предпочёл вслух не объяснять, чего именно он ждёт, — а Адам выбрал не слишком настаивать с расспросами. У Хэмфри есть что-то, что он прямо сейчас не готов рассказать. Возможно, сейчас не время. Возможно, время скоро придёт. Адам уже сейчас знает о Хэмфри многое, и он согласен подождать, чтобы узнать больше. Тем более, что у него у самого есть кое-что, чего он сказать не решился. Адам собирался сперва — не дожидаться Йокогамы, а выбежать из каюты и признаться Хэмфри, что чувствует. Но после одёрнул себя. Когда-то очень давно он уже на собственной шкуре испытал, как легко провалить подобные разговоры. Он не хочет, чтобы с Хэмфри это повторилось. Он лучше не будет ничего делать сгоряча, а дождётся подходящего момента. Адам знает, что дождётся. С Хэмфри у него всё получится. Потому что Хэмфри Ван-Вейден даже в самом начале, имея все основания считать Адама бездушным чудовищем, — всё равно считал его чем-то большим. От всего остального мира Адам видел только злобу, ненависть или желание выслужиться перед собой — но Хэмфри зачарованно смотрел на него с обезоруживающей доверчивостью. Хэмфри ему доверяет, Хэмфри его понимает. Даже сквозь все толстые, возводимые на протяжении многих лет стены, Хэмфри смог увидеть самую его суть. А значит самое тяжелое уже позади. И теперь Адам точно знает, что всё будет хорошо. Потому что у его возлюбленного очень зоркое сердце. Погасив лампу, он придвигается к Хэмфри поближе и осторожно, чтобы не разбудить, целует его в лоб со всей той грубой нежностью, на которую только способен.