Обманщики

— Эй, чего ты там не видел? — грубая рука тянет Джонсона за связанные запястья подальше от борта. — Идём, капитан ждёт. Джонсону не хочется уходить. Он не двигается с места, но невольно морщится, когда пеньковый трос больно врезается до онемения в затёкшие ладони — Джонсона связали сразу же, как только вырвали у него из рук Лича и бросили в трюм. — Да оставь его в покое на минуту, — встревает Луис, — Ничего тебе, Смок, капитан не сделает, если приведёшь его чуть позже. Джонсон уже догадался, что, пока «Призрак» стоит на якоре, а Ларсен не выходит из каюты, Луис остаётся за главного. — И потом, если Джонсон хочет на море посмотреть, — продолжает Луис. — Раз попросил, то надо уважать… Луис коротко оборачивается на Джонсона и, смутившись, замирает на полуслове. Но всё и так ясно. Конечно, Луис слишком трусит, чтобы произнести вслух. Он ловко уклонился от вопросов о причине, когда они вместе со Смоком открыли дверь трюма и объявили, что Волк Ларсен желает видеть Джонсона. Это значит только одно. Джонсона приговорили к смерти. А последнее желание приговорённого Луис будет уважать. Вот Джонсон и попросил остановиться возле борта, посмотреть на море в последний раз. Чтобы подумать о Личе. О Джордже. Чтобы с ним хоть как-то попрощаться. Его окоченевшее тело выдрали у Джонсона из липких от крови рук, уволокли, как мешок, куда-то прочь — и больше Джонсон его не видел. Уже сидя в трюме, Джонсон умолял охотников выпустить его на похороны. Он похоронит Лича — а после пусть делают с Джонсоном что хотят. Оказалось, что он опоздал. «На палубе уже убрались». Вот и всё, что ему ответили. Джонсон глотает злобу, старается дышать как можно ровнее. Ему нужно выглядеть внешне спокойным, иначе ещё разозлит своих надсмотрщиков. Надо было, пока возможность оставалась, брать Лича в охапку и бежать отсюда. Здесь каждый — или равнодушный подонок, или трус и подхалим, или вовсе извращенец. Не надо было Лича слушать. Джонсон должен был больше спорить, должен был настоять и заставить — силой, если нужно. Может, тогда Лич бы на него разозлился. Скорее всего, не простил бы. Зато Лич был бы жив. Лич вернулся бы домой. Сходил бы к сестре на могилу. Помирился бы с отцом — вспоминал ведь про него весь рейс. Он бы так мечтал подзаработать денег и махнуть куда-нибудь на Запад. «Хорошо там, — рассказывал он Джонсону, когда им на «Призраке» становилось совсем уж не выносимо, — там свобода. Если тебе чего не по нраву, можно просто вскочить в седло и махнуть на все четыре стороны». Личу даже двадцати не было. Всё бы у него получилось… Всё бы получилось, если бы не Хэмп. Джонсон ведь знал, что не надо Личу с ним связываться. Но Джонсон струсил и не стал перечить Личу. Джонсон до последнего верил, что сможет подстраховаться, чтобы им не пришлось на Хэмпа рассчитывать. Предложил не рассказывать Хэмпу до самого последнего момента, когда и как именно они провернут дело, — чтобы Хэмп не выдал их капитану. Это Джонсон придумал, что делать, если усыпить капитана не получится. Джонсон уговорил Лича припрятать нож, а сам стащил наручники. Он был готов, что его укокошит разъярённый Волк Ларсен. Он был готов, что Хэмп свою часть уговора не выполнит. Разумеется, он бы Ларсену никогда навредить не решился. Джонсон должен был догадаться. Это его вина, что он подпустил Хэмпа к Личу слишком близко. Его вина, что вовремя не распознал, что Хэмп на самом деле далеко не безобиден. Но Джонсон и представить себе не мог, что этот нервный, боязливый и нерешительный тихоня, который всегда будто не при делах и со всеми в ладу, вот так запросто возьмёт ружьё и, не дрогнув, изрешетит человека. Человека, который Хэмпу ничего дурного не сделал и от всей души выручить хотел. А жив ли сам Хэмп? Джонсон не видел толком, что происходило на палубе — ему ни до чего, кроме Лича, не было дела. И всё же он смутно помнит лужу крови под неподвижно лежащим Хэмпом. Помнит посеревшее, непривычно испуганное лицо Ларсена, который всё цеплялся Хэмпу в запястье, искал пульс. Впрочем, Джонсон слишком устал, чтобы ему было не наплевать. И на Хэмпа, и на Ларсена, и на то, что Ларсен сейчас собирается с Джонсоном сделать. Но Хэмп, скорее всего, жив. Иначе бы Волк Ларсен лично за Джонсоном явился, а не приказывал бы притащить к себе в каюту. Он всматривается в горизонт. Погода как назло отличная, и море сегодня не сулит беды. Ярко-голубое, какое обычно бывает разве что в экваторных широтах. Море, ласково сверкающее на солнце. Море, совершенно равнодушное ко всем людским бедам. Оно стало могилой Личу, и ещё множеству славных моряков. Станет совсем скоро могилой Джонсону — но ласково играть на солнце не перестанет ни на секунду. Джонсон проводит языком по пересохшим губам. Надо было, наверно, воды попросить напоследок. Но уже поздно. Придётся, видимо, так. Он поводит плечами и наклоняет голову, чтобы почесать ухо. Его опять грубо тянут за верёвку. Смок беспокойно шепчет Луису: — Он прыгнет ещё, а нам перед капитаном… — Да не прыгну я, — огрызается Джонсон, — это Магридж за борт кинулся, а я не буду. Джонсон не трус. Он не собирается убегать он от Волка Ларсена. Нет смысла убегать. Правда, Джонсон был уверен, что Ларсен так и оставит его гнить заживо в трюме. И он был согласен со своей участью. Пока он лежал в темноте, в одной скрюченной позе — без дня и ночи, без единой живой души, потеряв счёт времени — он не переставал видеть перед собой мёртвое лицо Лича. Чувствовать, как льётся кровь на пальцы, которую выталкивало из пулевых отверстий слабеющее сердце. Джонсон виноват и должен понести наказание. Это справедливо. Что же, видать он умрёт не от голода и жажды, а от руки Ларсена. Пусть так. Вдруг вспоминается прошлый — и единственный раз — когда Волк Ларсен Джонсона к себе вызвал. Повод, конечно, сущей мелочью был, всего-то роба. И побои те тоже были мелочью — в сравнении с тем, что сейчас случится. Тогда Джонсон боялся, а сейчас ему всё равно. Он слишком устал, чтобы бояться, или ненавидеть, или вообще хоть что-то чувствовать — кроме того, что губы пересохли и отрезанное ухо чешется. Он поворачивается к морю спиной и заглядывает своим надсмотрщикам прямо в хмурые лица, кивает головой. Джонсон готов.

***

Они трое — Джонсон и оба его конвоира — вынуждены глупо топтаться в дверях капитанской каюты и ждать. Волк Ларсен решать судьбу Джонсона совсем не спешит. Он меняет Хэмпу бинты — на руках, на тяжело вздымающейся от неровного дыхания груди, на животе — и делает всё невыносимо медленно. Иногда Хэмп открывает глаза и смотрит перед собой невидящим больным взглядом, и Ларсен вытирает холодной тряпкой его влажное от испарины, бледное почти до зелени лицо. Джонсон был готов умереть. Но, как оказалось, дожидаться своей казни он готов не был. Пусть ждать ему нужно всего-то несколько минут, но каждая из них повисает у него на шее свинцовой гирей, и каждая следующая минута оказывается мучительней предыдущей. А Волк Ларсен его не замечает. Он замачивает старые бинты в холодной воде — аккуратными и осторожными движениями, будто бы желая нарочно помучить Джонсона ещё побольше. Впрочем, вполне возможно, что и правда желает. От нечего делать Джонсон глядит на бинты в его руках. Пятна крови не такие уж большие и уже засохшие — это значит, что хоть сейчас Хэмп и выглядит неважно, но заживают его раны хорошо. Лич погиб — а Хэмп, этот живучий мерзавец, скорее всего, через несколько дней на поправку пойдёт. Чтобы сдержать злой вздох, Джонсон сцепляет зубы покрепче. Мог бы, наверно, и не стараться, ведь Волку Ларсену до сих пор нет до него никакого дела. По крайней мере, и для самого Ларсена покушение прошло далеко не бесследно. Джонсону противно от самого себя, но он не может не чувствовать злорадство, когда замечает глубокие болезненные тени у Ларсена под глазами. Его лицо заметно осунулось и будто бы постарело — как бывает с теми, кто переживает очень несчастливые дни. Но Волк Ларсен, скорее всего, просто недостаточно спал. Где он вообще спит, если Хэмп лежит на его койке? Джонсон не знает. Но даже рядом с таким Волком Ларсеном — уставшим, невыспавшимся, необычно смирным — не стоит чувствовать себя в безопасности. В каждом его движении, пусть даже он просто меняет бинты, сквозит прежняя уверенность и точность. Он всё ещё очень опасен. Джонсон хочет почесать о плечо обрубок уха, но судно даёт внезапный крен. И Джонсон — уставший, проведший несколько дней взаперти, ничего не евший — спотыкается и чуть не падает на пол. — Helvete! — вырывается у него на родном языке. Ларсен бормочет в ответ, возясь с бинтами: — Se deg for, Johnson. Джонсон хочет что-то проворчать в ответ, удивление приходит к нему только спустя пару секунд. — Мне было ясно, что вы не швед, сэр… — отвечает Джонсон по-шведски. — Так вы, оказывается, из Норвегии? Джонсон легко понимает норвежский — для скандинавов не составляет труда говорить друг с другом, до того языки похожи. Тем более, юность Джонсон провёл на каботажных судах у берегов Норвегии. — А ты и на родном языке тоже соображаешь очень туго, — отвечает Ларсен всё так же по-норвежски, игнорируя недоумённые взгляды Смока и Луиса. — Но да, можно сказать, что я из Норвегии, — пожимает он плечами. Рукава его рубашки задираются, и Джонсон замечает у Ларсена на запястьях следы от наручников — глубокие тёмно-синие, почти чёрные, кровоподтёки. Глядя на эти следы, Джонсон невольно пробует пошевелить связанными руками, ослабить верёвку. Хоть Джонсон совсем не слабак, она не поддаётся ему даже на половину дюйма. А этот демон, Волк Ларсен, смог металлические наручники порвать. Жуть. — Но я тебя не родину обсуждать позвал, — вдруг продолжает Ларсен всё так же по-норвежски, — Ты, Джонсон, единственный, кто в состоянии что-то рассказть. Кок прыгнул за борт и, надеюсь, кормит сейчас акул, Лич застрелен, а Хэмф… — он коротко и нервно оборачивается на Хэмпа и поправляет ему тряпку на лбу, — мистер Ван-Вейден не приходит в сознание. Ларсен делает глубокий вдох, собираясь с мыслями. — Я хочу знать, как же так вышло. Ваша троица сперва Ван-Вейдена чуть не угробила, но пару месяцев спустя он берёт у вас опиум и соглашается его мне подсыпать. С чего такая перемена? Джонсон, опешив от вопроса, чуть не спотыкается снова. Боже правый, а ему-то откуда знать? Если бы он знал, Хэмп бы его в дураках не оставил. У Джонсона нет времени переспрашивать — Ларсен уже смотрит на него со злобным нетерпением. Чтобы не молчать слишком долго, Джонсон бормочет себе под нос: — Этого, сэр, я вам сказать не могу. Мистер Ван-Вейден нам свои решения не объяснял. Разумеется, Волку Ларсену это не нравится. У Джонсона нет никакой охоты терпеть очередной приступ его гнева. — Но однажды мистер Ван-Вейден сам сказал, что желает нам помочь, — добавляет он первое, что в голову приходит. — Что?! — вскидывается Ларсен. — Это когда? Похоже, не одного Джонсона Хэмп ухитрился в дураках оставить. — Давно уже. Кажется, месяц-другой назад. Вы, сэр, мне ухо отрезали — сразу после. А нет, ещё раньше, в самом начале сезона… Джонсон поднимает глаза к потолку, потому что так легче вспоминать. А ещё его так меньше раздражает то, как цепко и пристально смотрит на него Ларсен, следя за каждым его движением. Думает, наверно, что Джонсон ему врать собрался. Но Джонсон никогда не врал и сейчас ему начинать незачем. — Началось, наверно, когда кока охотники побили, — вспоминает он, — Лич в тот день Ван-Вейдену пообещал, что спасёт его. Вот и спас… — не может сдержать тяжёлого вздоха Джонсон. Господи, ведь эта Хэмпова придурь стоила Личу жизни. Как же глупо он, всё-таки, погиб… — Лич пообещал, — после долгой паузы снова заговаривает Ларсен, — Ван-Вейден, что, просил его спасти? Джонсон пожимает плечами: — Скорее уж, Лич сказал, что спасёт, — а он не стал возражать. Хэм… виноват, мистер Ван-Вейден, — тогда ещё… — Я услышал достаточно, — обрывает его Ларсен. Джонсон знал, что его ответ Ларсену не понравится, но всё равно чувствует себя сбитым с толку. Волк Ларсен сидит прямой и напряжённый, как струна, и всё ещё вытирает Хэмпу лоб — механическими, монотонными движениями, будто бы не знает, куда ещё деть руку. В его глазах больше нет неприятной цепкости, но и боли тоже нет. Ларсен смотрит куда-то мимо Джонсона пустым, ничего не выражающим взглядом. Каждый его мускул напряжён до предела — даже на лице, особенно на лице. Уголок рта нервно дёргается, но Ларсен волевым усилием заставляет его замереть, сжимая рот в тонкую, туго натянутую линию. И больше Ларсен не шевелится — он не хочет позволить себе ни одного лишнего движения. Джонсон знает этот взгляд и эту позу. Так моряки обычно сидят у корабельного доктора, пока тот кромсает, вычищает и протыкает по больному и живому, — а они молчат, но сжимают все мышцы, стискивают зубы, и терпят. Лич бы, наверно, сейчас порадовался, ведь этому негодяю наконец-то подурнело как следует. Но у Джонсона так не получается. Джонсону сейчас очень не по себе — и это вовсе не потому, что он боится. Ларсен вдруг смотрит куда-то мимо Джонсона, и лицо его снова принимает привычное, угрюмое и вместе с тем презрительно-насмешливое, выражение. — Господи, а вы-то почему ещё здесь? — спрашивает он по-английски Смока и Луиса. — Вы же ни слова не понимаете, только раздражаете меня своей рожей. А она у вас сейчас даже глупее, чем обычно. Обернувшись, Джонсон видит, как Смок порывается что-то ответить, но, подумав, разрешает Луису увести себя прочь. — Но далеко не уходите, вы мне после понадобитесь, — добавляет Ларсен. Должно быть, он что-то задумал. Джонсон ждёт, что Волк Ларсен наконец вынесет ему приговор, но тот опять замирает — в прежней, напряжённой до предела, позе. Джонсон вдруг, сам себя не помня, говорит: — Ван-Вейден не хотел вредить вам, сэр. Он нас отговаривал, твердил, что мы вас не знаем. Когда понял, что мы не отступимся, умолял не убивать… Он не знает, с чего его потянуло всё это рассказать. Да и неважно — Ларсен никак ему не отвечает, а сидит, будто высеченный из камня, и, видимо, собирается ещё вечность так просидеть. Но его оцепенение проходит мгновенно, когда Хэмп вдруг громко с надрывом вздыхает и закашливается. — Да почему же опять, что такое… — бормочет он, пытаясь прислонить кружку с водой Хэмпу к губам. Но Хэмп вертит головой, тяжело и с гадким сиплым звуком, втягивает ртом воздух. — Я не могу дать ему больше морфия, и так слишком много… — Джонсону странно слышать, как его голос дрожит от растерянности. Неловко видеть живое, ничем не прикрытое страдание обычно злом и бездушном лице. Джонсон встревает: — Сэр, мистер Ван-Вейден потерял много крови, ослабел, и ему трудно дышать лёжа. Если голова будет выше ног… Он хочет показать, что нужно делать, и поворачивается к койке. Волк Ларсен реагирует так быстро, что Джонсон даже не может различить его движения — через мгновение Джонсону в затылок уже впивается ствол револьвера. — Только попробуй, ублюдок, хоть на шаг Хэмфри подойти! — Джонсон слышит щелчок взведённого курка. — Я тут же вышибу тебе мозги! Джонсон вздыхает, однако послушно замирает на месте. Стараясь двигаться поменьше, он объясняет: — Сэр, я не хочу вреда. Я просто однажды видел, как на торговом судне доктор больных укладывал, всегда полусидя. Хороший был доктор, знал своё дело. Проходит долгая секунда, прежде чем Ларсен ставит курок обратно на место и убирает револьвер. Не отводя от Джонсона недоброго подозрительного взгляда, он возвращается к Хэмпу и осторожно, так, чтобы не давить на раны, приподнимает ему голову и подсовывает подушку под спину. Хэмп быстро затихает. Теперь он дышит пусть неглубоко, но ровно — точно скоро уснёт. Ларсен поворачивается к нему и долго смотрит в его бледное лицо. Он сидит спиной к Джонсону. Сложно сказать, о чём он думает, когда держит Хэмпа за худое запястье — слишком долго, чтобы просто считать пульс. Да и не то, чтобы Джонсону это было интересно. Ему ведь и так ясно, что благодарности дожидаться бессмысленно. — Хэмфри Ван-Вейден… Ведь когда пришла пора выбирать, он, не сомневаясь, вас выбрал, сэр, — решает Джонсон договорить то, на чём Хэмп его прервал. — Ради вас он забрал чужую жизнь. Ради вас был готов отдать свою. Ради вас он поступится чем угодно. Сэр, вам стоило бы это ценить. — Зачем ты мне это говоришь? — после долгой паузы спрашивает его Ларсен, не отпуская руки Хэмпа. — Мне кажется, вам нужно это знать, сэр. Ларсен поворачивается к Джонсону. — А мне кажется, — криво усмехнувшись, передразнивает он, — что тебе надо перестать лезть не в своё дело. Если хочешь себе помилование заработать, то зря стараешься. — Да не хочу я помилования, сэр, — спорит Джонсон. Даже после всего случившегося насмешки Ларсена его сильно задевают. — Мой друг мёртв, и… Джонсон не знает, что ещё сказать. Да и есть ли толк говорить и объяснять Волку Ларсену? Он не собирается Джонсона понимать, он просто хочет поиздеваться. — Друг, значит, — кривит рот Ларсен. — Ты к нему прилип, таскался за ним, — это у тебя, оказывается, дружба. Твоему другу, Джонсон, до тебя дела никогда не было. Интересней всего ему было на меня поохотиться, хотя я-то — заметь — давно оставил его в покое. — Вы этого знать не можете, сэр, — Джонсону бы промолчать, но промолчать не получается. — Ему было важно ради сестры… Ларсен его перебивает: — Я видел его сестру? — Джонсон отрицательно качает головой. — Чёрт подери, тогда я-то тут вообще причём? Джонсон молча пожимает плечами. Какой смысл говорить? Только тратить время понапрасну. Пускай Волк Ларсен уже убьёт его наконец. — Ответь мне, — вдруг требует Ларсен. — Я тобой после обязательно займусь. Но сейчас мне любопытно, как это у тебя в голове укладывается. Стоишь тут, корчишь из себя святошу праведней раннехристианских мучеников, но оправдываешь малолетнего подонка, открывшего на меня охоту. Давай, Джонсон, уж на родном-то языке ты пару слов как-нибудь свяжешь. Джонсону не верится, что Ларсену и правда интересно, что он думает. Скорее всего, он просто хочет поиздеваться. Но Джонсон получил распоряжение — последнее, должно быть, — распоряжение. И он постарается выполнить его на совесть. — Сэр, мне очень трудно объяснить, что такое верность, — после минуты раздумий отвечает он. — Лич не спас свою сестру от одного душегуба и очень об этом жалел. И он был ей предан, поэтому очень хотел спасти от вас команду… и Ван-Вейдена. Это верность. Точно так же и я предан Личу, и не смогу себе простить его смерти… Это же, сэр, точно так же, как… — Джонсон бросает взгляд на мирно спящего Хэмпа. — Конечно, нормальные люди таким не занимаются, но ваша преданность мистеру Ван-Вейдену, как вы его… Такой злобной оплевухи Джонсон не получал ещё никогда. Он сгибается от боли пополам и закашливается — кажется, ему выбило зуб, весь рот в крови — и тут же получает пинок в живот. Перед глазами темнеет, и Джонсон приходит в себя скорчившись на полу. Перед ним сидит на корточках Волк Ларсен и смотрит на него с жутким любопытством. — Ну вот видишь. Всё хорохорился, что помилования не хочешь и готов отправиться вслед за другом, — последнее слово Ларсен ему в лицо едва ли не выплёвывает. — А стоит замахнуться на тебя разок кулаком как следует — и вон как за шкуру свою испугался. Сразу всю спесь как рукой сняло. Джонсон хочет отползти подальше, но его тело слишком ломит от боли. Сердце колотится от страха — но нет, Джонсон боится не смерти, Джонсону страшно, потому что он не понимает, что творится в голове у этого полузверя. Боже правый, перед ним ведь и правда волк — полудикий и злобный, способный в любую секунду перейти от вроде бы мирного настроя к страшному бешенству. Стальные пальцы грубо хватают Джонсона за подбородок и до боли стискивают кожу. Волк Ларсен дёргает его голову наверх и заставляет посмотреть себе прямо в злые глаза. — Не с твоим муравьиным мозгом разбираться, зачем мне нужен живой Ван-Вейден, — шипит Ларсен. — Не смей мне навязывать свои глупые сантименты, Джонсон. Нет их у меня. Джонсон не выдерживает и зажмуривается, ожидая очередной жестокой выходки. Но Ларсен отпускает его голову — Джонсон больно ударяется об доски — и встаёт во весь рост. — Луис, Смок! — когда они появляются в дверях, Ларсен говорит по-английски: — Забирайте Джонсона. Посадите его в шлюпку номер три и дайте с собой провизии и бочонок с водой… запаса на день должно хватить, тут поселения колонистов к запад-северо-западу, в двух сотнях миль от нас. Ах да, и руки ему развязать не забудьте. — Шлюпка номер три? — недоумевает Луис. — Сэр, там же киль… — Ничего страшного. Жить захочет — как-нибудь не перевернётся. — А если я заплутаю? — удивляется Джонсон. — Сэр, даже на охоту мы всегда брали провизии больше, чем на день, а тут две сотни миль. Ларсен закатывает глаза, будто Джонсон сказал какую-то глупость. — Значит, постараешься не заплутать. Ну или просто отпустишь вёсла, перевернёшься и сдохнешь, если тебя так к Личу тянет. Хоть раз в жизни сам свой выбор сделаешь, не по указке своего дружка. — помолчав, он добавляет: — Запомни, Джонсон: запад-северо-запад, две сотни миль. Ларсен поворачивается к ним спиной: — А теперь оставьте меня. Больше не обращая на них троих никакого внимания, он снова принимается вытирать Хэмпу лоб. Смок хочет поднять Джонсона за воротник на ноги, но Джонсон ему не позволяет. Сам не зная зачем, он бросает ещё один — последний — взгляд на склонившегося над койкой Волка Ларсена, и выходит из каюты.

***

Повернув перо руля, чтобы поправить курс, Джонсон решает, что всё, кажется, идёт неплохо. Он направил шлюпку галфвинд, это помогает уравновесить крен. Киль всё равно сломан, и остойчивость у шлюпки ни к чёрту, но Джонсон пока что справляется. «Призрак» уже давным-давно скрылся из виду, но у Джонсона всё не выходит из головы, с каким виноватым и растерянным видом Луис усаживал его в шлюпку. Они со Смоком, похоже, были уверены, что Джонсон и получаса на этой посудине не продержится. Но он отошёл от шхуны уже на полтора десятка миль и каким-то чудом до сих пор не потонул. Странно, но ему даже легче на душе стало. Наверно, это от того, что здесь, одному в шлюпке, больше не приходится считаться с прихотями Ларсена. Или потому, что у Джонсона снова перо руля в руке и парус над головой. Или потому, что море — пусть изменчивое и непредсказуемое, но вместе с тем успокаивающе-вечное, бывшее здесь прежде самых первых мореходов, — всегда придавало ему сил? Джонсон черпает воду, чтобы умыться. У него снова взялись силы, и он хочет бороться. А что бы ему Лич — Джордж — сказал? Порадовался бы, что Джонсон наконец-то свободен? Позавидовал бы? Или разозлился бы на то, что он не стал искать мести? Джонсон не может сказать наверняка. Но Джонсон точно знает, что он попросту не тот человек, у которого хватит задора и злости, чтобы мстить. Вместо этого он почтит память Лича по-своему — так, как умеет. Обязательно навестит его отца на Телеграфной горе, передаст ему, что случилось с сыном. Каких-нибудь денег тоже передаст — не бог весть какое утешение, но часто семьи моряков получают и того меньше. Джонсон сходит на могилу его сестры, и в церковь тоже сходит — пусть панихиды Лич не получил, но Джонсон хоть так помолится. Это всё Джонсон сделает. Но сперва ему нужно выжить. Он запрокидывает голову, глядя на закатное, ало-оранжевое небо без единого облачка. Конечно, если шквал налетит, то пиши пропало — его шлюпка сломается пополам сразу же. Но пока нет шквала, пока его не перевернуло, пока Джонсон не сбился с пути и у него не кончились запасы еды и воды — он будет делать то, что умеет лучше всего. Своё незамысловатое, но честное и трудное моряцкое дело. Пока Джонсон жив — а значит он ещё поборется. Он опускает парус, уваливает шлюпку под ветер и смотрит, как на востоке зажигаются первые звёзды.