Обманщики

Во время болезни Хэмфри обычно видит очень гадкие сны. Лет двадцать назад, ещё в лицее перед рождественскими каникулами, он подхватил воспаление лёгких и видел каждую ночь жуткую бесконечную, ослепительно белую скатерть, и себя на ней — беспомощно скукожившимся, превращённым злой неведомой силой в крохотное грязное пятно, которое вот-вот отстирают начисто. Когда его спасли из ледяной воды и подобрали на «Призрак», Хэмфри галлюцинировал о бесконтрольном полёте, сковороде-гонге и белой колючей пустыне. На этот раз Хэмфри не видит ничего. Он помнит разъярённого кока, кровь — очень много крови, — помнит тёплое прикосновение к щеке. А дальше только мрак и такая теснота, будто Хэмфри накрыли тектонической плитой. Хэмфри задыхается — его агония длится вопреки всем физиологическим принципам часами, днями, десятилетиями. Внутренности горят, как залитые кипятком, но снаружи его мучает злой, колючий холод. Иногда, сквозь все бесконечные слои из мрака, тесноты и удушья, Хэмфри слышит голос, чувствует тёплые руки — и дышать становится легче, и мучение отступает. Это всё с ним уже случалось — и голос, и руки, и запах. Но там, где у Хэмфри была память, осталась только мутная болотная тина, из которой ничего не вытащишь. Но стоит Хэмфри услышать этот голос, и где-то в глубине мозга вспыхивает знание, что, кроме жгучей удушливой агонии и тоскливого небытия, существует что-то другое. И Хэмфри туда, где есть это самое другое, всей душой стремится — но боль и жар всякий раз оказываются сильнее. Всё, что Хэмфри может — это надеяться, что у него рано или поздно получится. Что голос — тот, кому этот голос принадлежит — его не оставит. И Хэмфри радуется, когда чувствует, что он рядом. Тоскует, когда он уходит и принимается его ждать, боится, что он не придёт — но он всегда приходит. Хочет поговорить с ним, но не помнит имени. Даже если бы и помнил — Хэмфри слишком слаб, чтобы хоть что-то выговорить. Даже дыхание даётся с трудом. Однажды ему наконец-то хватает сил, чтобы открыть глаза. Хэмфри видит перед собой лицо — усталое и замученное, но всё равно самое красивое на свете. Память проясняется, и на ум приходит имя. — Адам… — шепчет Хэмфри. Хэмфри хочет сказать так много. Спросить, почему Адам так печален, Хэмфри давно не помнит его таким печальным. Попросить отдохнуть, отблагодарить, задать множество вопросов. Но слабость снова наваливается на Хэмфри так безжалостно, что он едва держит глаза открытыми. — Адам, — опять хрипит он, с трудом шевеля губами, — я так рад, что ты здесь… Как рябь по воде, тень смятения пробегает у Адама по лицу — или Хэмфри это уже мерещится. Перед глазами плывёт, веки тяжелеют, и он опять проваливается в сон, глухой и плотный, будто ноябрьский туман. Его следующее пробуждение оказывается куда неприятней. Хэмфри снятся мёртвые глаза, наставленные на него с тошнотворным упрёком. Он хочет отвернуться, но эти пустые глаза так близко, что Хэмфри может запросто рассмотреть каждую блеклую грязную веснушку на холодной коже трупа. А потом он понимает. Перед ним Лич. Это не сон. Это воспоминание. С истошным криком Хэмфри вскакивает на кровати. И врезается лбом в плечо — тёплое и знакомое. Адам, как хорошо, конечно же он здесь. Хэмфри делает глубокий вздох и хочет прижаться покрепче, но Адам оттаскивает его от себя. Он заглядывает Хэмфри в лицо, осматривает долго и пристально, но с непривычным раздражением. Его пальцы щупают виски, но в их прикосновении Хэмфри, пусть и просит о совсем другом, чувствует лишь врачебное равнодушие. И в голосе у него тоже — только равнодушие: — Будешь ещё так дёргаться, я тебя к койке привяжу. Мне совсем не нужно, чтобы швы разошлись. Хэмфри виновато кивает, бормочет извинения и отползает в сторону, чтобы не раздражать ещё больше. Но его сердце всё ещё колотится после кошмара, и Хэмфри не выдерживает и спрашивает: — А Лич… Что с ним? Он, что, умер? Угрюмое лицо Ларсена мрачнеет ещё больше, когда он слышит вопрос. — Да, умер, — отвечает он коротко и злобно. — Ты его застрелил. Хэмп чувствует, как его сердце проваливается куда-то далеко вниз, в ледяную глубокую пропасть. Он хватается за голову и сидит, слушая своё частое дыхание. Почему Ларсен молчит? Почему Хэмп сейчас совсем один? — Я… Господи… — давит он из себя, а в горле встаёт комок. — Это было так легко… Почему это было так легко?.. — А в убийстве ничего сложного и нет, — бросает Ларсен Хэмпу, как бросают подачку надоедливому попрошайке. — Это для тебя ничего сложного. Это ты способен на любое зло, — Хэмп видит недовольный взгляд Ларсена и решает уточнить: — издеваться над людьми, быть негодяем и ни во что не ставить ничью жизнь, кроме своей собственной. Но я же был не негодяй, а теперь я… убийца… Хэмп закрывает лицо руками. Он так отчаивается, что совсем не смотрит в сторону Ларсена. И очень пугается, когда снова поднимает голову: Ларсен больше не сидит на прежнем месте. Он нависает над Хэмпом, как хищный коршун. В вечерних сумерках Хэмп не может разобрать выражения его лица, но инстинкт подсказывает сжаться и закрыться руками. Хэмпа вот-вот ударят. Проходит ещё пара тягучих секунд, но ничего не происходит. Наоборот — Ларсен отступает на шаг назад от Хэмпа. И отвечает ему — в этот раз не раздражённо-бесцветным, а ядовитым тоном: — Да, Хэмп, ты теперь тоже убийца. И твой ненаглядный Лич был убийцей, и Джонсон тоже. Или им, согласно твоей лицемерной морали, такое прощается? Кажется, что Ларсен хочет что-то ещё сказать, но насильно заставляет себя замолчать. Это так странно: обычно Ларсен очень любил спорить, его было тяжело унять. Но сейчас он, процедив сквозь зубы что-то неразборчивое, идёт к дверям. — Подожди… — Хэмп не решается назвать по имени. — А Магридж, а Джонсон… С ними что? — Оба тоже нас покинули, — отвечает Ларсен, стоя в дверях. — Жаль, я не добрался до кока. Эта вонючая крыса успела прыгнуть за борт. Но это ничего. Если я его однажды встречу — на месте раздавлю. Хэмп его почти не слушает. — Господи, что же я наделал… — шепчет он сам себе. — Из-за меня три человека сгинули… Господи, господи, как же мне с этим жить? — Ты чего стыдишься? Что заговорщика застрелил? — спрашивает Ларсен. И добавляет, помолчав, совсем другим, хриплым и тихим, голосом. — Ты бы чего другого постыдился, Хэмп. — Чего?.. — Хэмп не сразу вспоминает. — Ты про заговор и опиум? Адам, так я же… Но дверь уже резко захлопывается. Хэмп остаётся в одиночестве. Чутьё подсказывает ему побежать вслед за Ларсеном, убедить, умолять себя выслушать. Хэмп садится и опускает босые ноги на пол. Он встал и побежал бы, но у него вдруг начинает до тошноты кружиться голова. Он ничего не может поделать, его тело вдруг предательски тяжелеет, и ему приходится упасть обратно в койку. Хэмпу не хватает сил ни на что, кроме как лежать, глядя в одну точку. И он лежит. Лежит и мучается, потому что не может встать, но и сон тоже не приходит — пусть в каюте уже темнеет. Но как ему заснуть после таких кошмарных новостей? Хэмфри Ван-Вейден убил человека. Направил ружьё, нажал на спуск — теперь Джордж Лич мёртв. А был ли другой выход? Ещё секунда — и Лич перерезал бы горло Адаму, Лич уже занёс нож. Хэмп не мог ему позволить. Всё, чего Хэмп хотел — это сохранить Адаму жизнь… Хэмп тихо стонет сквозь зубы. Кого он пытается обмануть? Конечно же, другой выход был. Хэмп не знает, какой именно, — мысли путаются, ему тяжело и тошно заново вспоминать весь заговор и проклятый день покушения. Но это не умаляет его уверенности. Хэмп мог предотвратить кровопролитие. Мог — и ничего не сделал. Он знал, он давным-давно знал, что Лич, Джонсон и кок задумали, но даже не попытался… Хэмп человека застрелил. И ещё двое погибло. Ладно бы кок, туда ему и дорога. Но Джонсон… Хэмпу страшно представить себе, что Волк Ларсен сделал с Джонсоном. Господи боже, это же останется навсегда. Назад не вернуть. Ничего не исправить. Он переворачивается на другой бок, лицом к стене. Лучше не становится. Наоборот, от макушки вниз по позвоночнику разливается пульсирующая противная боль. Хэмп сцепляет ладони на груди — так проще терпеть — и чувствует под пальцами шершавую медицинскую повязку. Грудь перебинтована, и ещё плечи, запястья, живот — вся верхняя часть тела покрыта плотным слоем бинтов. Что там, под бинтами? Хэмпу страшно себе представить. Он только запомнил, что Ларсен упомянул швы. Но одно ясно уже сейчас: что бы там ни было, шрамы тоже останутся навсегда. Шрамы не позволят забыть, что Хэмп натворил. Боль, до этого почти невыносимая, притупляется. Она не уходит насовсем, но сворачивается где-то в логове за солнечным сплетением, не давая забыть о себе полностью. Стыд тоже на время отпускает из своих когтей. И для Хэмпа наступает вязкое и одинокое безвременье, когда в мире словно бы нет больше ничего, кроме койки с перегретым, влажным от пота одеялом, и сумерек, пробивающихся через каютное оконце. Хэмпу кажется, что он не может уснуть. Но это, видимо, не так — потому что время от времени вечерние сумерки сменяются утренними и возле койки всегда стоит полный графин воды и тарелка с супом. Только Волка Ларсена Хэмп почти не видит. Если он и заходит в каюту, когда Хэмп не спит, то только мельком, на пару секунд, и никогда не останавливается. Даже если Хэмп его окликнет — не останавливается. Ларсен его не слышит. Или, что куда более вероятно, делает вид, что не слышит. Хэмп тревожится за него. Он видит Ларсена едва ли больше, чем минуту в день, и не успевает ничего рассмотреть. Но Хэмп за эти месяцы отлично выучил его жесты и походку. Он замечает, что в его движениях больше нет привычной хищной, уверенной грации — но появилась скованность, почти медлительность. Будто Ларсен внимательно следит за каждым своим мускулом и прикладывает осознанное, значительное усилие, чтобы не совершать лишних движений. А ещё Хэмп замечает, как Ларсен иногда морщится и водит ладонью перед глазами, будто смахивая что-то. Пусть это длится всего мгновение, и после Ларсен, как ни в чём не бывало, уходит по делам. Но раньше он так делал только во время приступов этой его жуткой головной боли. Где он спит? Когда он спит? Спит ли вообще? Хэмп не знает. Однажды он просыпается глубокой ночью и видит Ларсена сидящим за столом перед раскрытой книгой с карандашом в руке, смотрящим в одну точку — не то задумавшимся, не то дремлющим с открытыми глазами. Хэмп хотел уговорить его спать вдвоём в койке, как они делали раньше, — но Ларсен посмотрел на него таким тяжёлым и ледяным взглядом, что Хэмп не посмел и рта открыть. Он знает этот взгляд. Более того: Хэмп знает, что он этот взгляд более чем заслужил, что ему бы извиниться. Но Хэмпу также ясно, что прямо сейчас любые попытки заговорить сделают только хуже. Рано или поздно Ларсен сам к нему придёт и первый заговорит — так бывало каждый раз, когда они ссорились. Хэмп старается об этом не забывать. Не забывать о том, что, по крайней мере, между ним и Волком Ларсеном ещё можно что-то исправить. Но как исправить? Быть с ним, встать на его сторону — нельзя. Хэмп никогда и ни за что не согласится с его жестокими выходками. А их противоестественная связь… Такого быть не должно. Убить его — немыслимо. Хэмп никогда не причинит ему вреда и другим не позволит. Теперь, после случившегося, он это точно знает. Отдать его под суд? Хэмп этого тоже не сможет. Хэмп не знает, что делать. Когда речь заходит о Волке Ларсене, Хэмп не знает совсем ничего. Он говорит себе, что это нужно перетерпеть. Главное — выздороветь и дождаться, когда Ларсен будет готов говорить. Но, Боже правый, до чего ему тяжело ждать! Даже когда Хэмп поправляется настолько, что может выходить на палубу — сперва на короткие прогулки, но с каждым разом всё дольше — легче ожидание не становится. На «Призраке» царит встревоженное молчание — люди боятся заговорить друг с другом лишний раз и заняты только тем, чтобы не навлечь на себя гнев Волка Ларсена. Хэмпа сторонятся, и всё, чем он может заняться на палубе — это ходить между притихших, будто бы не замечающих его людей, словно привидение. Все вокруг него только и делают, что тоже ждут. Ждут прибытия в Йокогаму и чтобы это всё кончилось поскорее. Ждать им недолго, ведь конец сезона близко — сильно похолодало, солнца почти не видно, а море становится беспокойней с каждым днём. Скоро наступит осень. Наверно, Хэмпу следовало бы утешиться тем, что его раны неплохо заживают. Иногда он — продрогший, с кружащейся от слабости головой, уставший от ожидания — осматривает себя в зеркале, смотрит на широкие уродливые красные рубцы, которые теперь тянутся по его груди и животу. Хэмп не может перестать трогать швы, хоть и знает, что это вредно. Он щупает воспалённую распухшую кожу и вспоминает, какими были шрамы на теле Волка Ларсена. На нём они смотрелись красиво, а на Хэмпе… Хэмп выглядит так, будто его хорошенько прожевали и выплюнули недопереваренным. Во всяком случае, именно так себя Хэмп и чувствует. Надо быть благодарным судьбе, что вообще жив остался. Обычно после такой обильной кровопотери не выживают — так сказал Ларсен. Кроме разговора о судьбе Лича и Джонсона это был единственный раз, когда Ларсен расщедрился для Хэмпа больше, чем на одно короткое слово. Ещё он сказал, что кок, хоть и пытался, не задел ни один из жизненно важных органов, — осталось снять швы и Хэмп будет здоров. И Хэмп очень ждёт дня, когда Ларсен придёт снимать швы. Тогда он обязательно с Хэмпом поговорит — хотя бы затем, чтобы вернуть Хэмпа к обязанностям помощника. Тогда всё станет лучше. Но когда этот день приходит, ничего не меняется. Ларсен всё так же не нарушает своего тяжёлого молчания, а его прикосновения к Хэмпу по-прежнему остаются исключительно в рамках врачебной необходимости. Его руки — жёсткие, холодные, чужие. Хэмп больше так не может. — Адам, — зовёт он, но Ларсен не поднимает глаз. И Хэмп сдаётся, обречённо наблюдая, как он поддевает ножницами один шов за другим на предплечье. Он хотел бы окликнуть Ларсена ещё раз, спросить, что дальше, но слова застревают в горле. Когда он совсем отчаивается, Ларсен наконец-то обращается к нему. — Ну вот и всё. Ты здоров, Хэмп, — сухо говорит он, складывая инструменты в аптечку. — Можешь ступать на вахту. И возьми в кладовке бельё, сегодня наконец-то в свою каюту переберёшься… У Хэмпа внутри всё покрывается ледяной коркой. — Ты что… — он хватает ртом воздух, — Ты меня прогоняешь?! Ларсен не удостаивает его ответом. Даже не оборачивается. — Адам, я понимаю, ты, должно быть, злишься. И думаешь сейчас, что я тебя предал. Но… — ищет слова Хэмп, но не находит ничего толкового. — Вовсе нет, — остаётся равнодушным Ларсен. — Сейчас я думаю не про тебя, а про то, кого бы мне на место кока поставить, все оставшиеся в стряпне смыслят ещё меньше Магриджа. А на тебя, Хэмп, — добавляет он с нажимом — мне наплевать. — Но почему? — Хэмп бы схватил его за руку, если бы Ларсен позволил. — Я же… Я же вовремя передумал, я ничего не сделал… Моя вина перед тобой… Ларсен наконец-то откладывает аптечку в сторону и поворачивается к Хэмпу. Взгляд у него, как у каменной статуи. — За то, Хэмп, что ты устроил, мне следовало бы отправить тебя вслед за остальными заговорщиками. Но я уже потерял троих людей, я не могу позволить себе разбрасываться теми, кто ещё есть на судне. — Нет, Адам, пожалуйста, я могу всё объяснить… — Можешь объяснить? — вдруг перебивает его Ларсен с такой злобой, что Хэмп сжимается от испуга. А Волк Ларсен продолжает: — Можешь объяснить, как это у тебя всё так легко получается — сперва ходить к Личу сговариваться меня отравить, а сразу после прыгать ко мне в койку как ни в чём не бывало? Можешь объяснить, почему лгал мне в лицо месяцами? Он делает глубокий, медленный вдох и заканчивает с жестокой улыбкой: — Что же, Хэмп, давай, попытайся. Объясняй. Я весь внимание. — Адам, я тебе никогда не лгал, я клянусь! — умоляет его Хэмп. — Лич и Джонсон… Они ведь очень страдали, и я… Как продолжить? Объяснение точно есть, его попросту не может не быть — но Хэмпу никак за него не ухватиться. Он кубарем катится в липкий, удушливый страх. — Но когда я был с тобой, — говорит он, стараясь заглушить подступающую комом к горлу панику, — я всегда забывал про них. Я вообще про всё на свете забывал… А ты про них не спрашивал, поэтому я и не рассказывал, и не вспоминал… Я не притворялся! Но я никогда не хотел тебе навредить! — Ложь, — цедит Ларсен сквозь зубы. — Не ты ли мне говорил, что считаешь моё убийство благим делом? Хэмп не понимает, о чём он говорит. — Что, не помнишь? — горько усмехается он. — Ну конечно же ты не помнишь… В тот день, когда ты с мачты летал, Хэмп. Он вспоминает. Не сразу — тот день как в тумане, всё это было так давно. Падение, кровавая полоса на гроте, Джонсон, зажимающий ухо… Раньше это, кажется, было важно. Но сейчас Хэмпу только больно дышать от стыда. — Господи, нет… — бормочет он. — Адам, я не знаю, что я думал раньше… Я жалею о том, что тогда сказал… Хэмп поднимает взгляд. На лице напротив всё та же жестокая и горькая усмешка. — Адам, прости… — умоляет Хэмп. — Я понимаю, ты меня ненавидишь, ты имеешь на это полное право… Волк Ларсен обрывает его лепет одним резким жестом. — Ненавижу? Многовато на себя берёшь, Хэмп. Было бы расточительством тратить на такое ничтожество, как ты, мою ненависть. Я тебя презираю — вот и всё. И прекрати вставлять моё имя через слово, на меня такие дешёвые уловки не действуют. — Но я же защитил тебя! Я же ради тебя убил… Неужели я не заслужил шанс? В ответ Ларсен смеётся — сухим невесёлым смехом. — От кого ты меня защитил, Хэмп? От обнаглевшего юнца? От кока, который даже винтовку в руках держать не умеет? Действительно, без тебя я бы с такими грозными противниками не справился. И не забывай: если бы ты в заговор не полез, Лич и его дружки больше ко мне бы не сунулись. Не тебя ли они решили спасать? Хэмп обречённо мотает головой — пусть волосы упадут ему на лоб, за ними можно спрятаться. Ему нечего сказать в свою защиту. Хэмп чувствует, что Ларсен на него смотрит, но не находит сил встретиться с ним глазами. Почему он не уходит? Пусть уйдёт, и этот разговор закончится поскорее. — Ты вообще чего хотел добиться? — устало спрашивает Ларсен. — Зачем сговаривался против меня, если до конца дело доводить не собирался? Хэмп прячет голову в плечи ещё больше. Он не понимает, почему Ларсен его дальше мучает. Что Хэмп должен угадать? Чего Ларсен от него ждёт? А ждёт он так напряжённо, будто бы если Хэмп ответит правильно — и между ними всё, как по волшебству, станет как прежде. Прячась за спутанными волосами, Хэмп тайком заглядывает Ларсену в лицо. Не помогает — перед Хэмпом глухая, непроницаемая маска. Можно было бы подумать, что это лицо высечено из камня, если бы не глубокие тени под глазами. Волк Ларсен очень устал, но это всё, что Хэмп может прочитать. Хэмп не угадает. — Я хотел… — мямлит он, словно провинившийся школьник. — Наверно, хотел помочь, хотел поступить правильно — но так, чтобы никто не погиб. Я просто хотел больше не чувствовать стыд… — Ладно, хватит тратить моё время, — Хэмп слышит приглушённый голос и шаги к двери. — Доработаешь помощником до конца сезона. В Йокогаме получишь расчёт и будешь свободен как ветер. И чтобы я тогда тебя больше возле моего судна не видел — тебе ясно? Хэмп открывает рот, но слова застревают в глотке. Хочет сделать несколько глубоких вдохов, но ему больно дышать. Вот всё и закончилось. Нужно ответить, нужно одеться и пойти, наконец, на вахту. Хватит сидеть с низко опущенной головой. Нужно хотя бы встать на ноги. Но ноги не гнутся. Из груди вырывается первый всхлип. Хэмп больше не может прятать слёзы. Они предательски капают по щекам на пол, одна за другой, всё чаще и чаще. А потом Хэмп не выдерживает, сгибается пополам и прячет лицо в руках. Спина мелко дрожит от тихих, позорных рыданий. Внезапное прикосновение к затылку заставляет Хэмп вздрогнуть и подскочить на ноги — он не хочет злить Ларсена ещё больше. Не хочет, чтобы Ларсен выволакивал его за волосы из каюты. У Хэмпа ещё осталась пусть жалкая и робкая, но всё-таки гордость. Но успокоиться Хэмп, как бы он ни напрягал волю, всё равно не может. Он смотрит в пол, на ботинки Волка Ларсена, и старается всхлипывать поменьше. Ларсен берёт его за подбородок — Хэмп не успевает отдёрнуться — и заставляет посмотреть себе в глаза. Этот жест Хэмпу знаком хорошо, до боли за солнечным сплетением: Ларсен раньше так часто делал, прежде чем поцеловать его. Но не в этот раз. — Ну, чего ты так убиваешься? Поразвлекались мы с тобой и хватит, — Хэмп не понимает, успокаивает ли его Ларсен или просто издевается. — Наконец-то и совесть у тебя чиста будет. Все твои проповеди про моральные устои и нравственность станут звучать всяко убедительнее. А то, должно быть, роль наставника американской литературы и наши с тобой постельные утехи плоховато друг с другом вяжутся. Ларсен проводит Хэмпу большим пальцем по скуле, вытирая слёзы под глазами. Он дотрагивается до распухшей от слёз кожи мягко и осторожно — но говорит с плохо скрываемым презрением: — Ты, Хэмп, тоже в выигрыше. Это ты называл меня отравой. Ты подумывал от меня избавиться — а иначе подсыпать мне опиум тайком тебе бы в голову никогда не пришло. Так тому и быть, твою жизнь я портить и ломать больше не собираюсь. Я решил все твои проблемы. Вернёшься в Сан-Франциско и заживёшь по-прежнему. Его слова злы и язвительны, его глаза печальны, его прикосновения тёплые и нежные как прежде. Хэмпу больше всего на свете хочется схватить его ладонь и прижать её к губам, но он не посмеет. Рассудок подсказывает, что Ларсен очень ждёт от Хэмпа ответа — честного, исчерпывающего. Такого, что всё объяснит и исправит. А значит, Хэмпу пришло время быть честным. Ничего не прятать, не умалчивать и не сглаживать никаких острых углов. — Даже если я вернусь в Сан-Франциско, никогда я по-прежнему не заживу… Потому что ты что-то сломал во мне безвозвратно. Ларсен хмурится. Ему эти слова явно не понравились, и Хэмп спешит исправить: — Я имею в виду, — торопится он, — что я просто не понимаю, как мне дальше жить. Я ведь не могу быть без тебя, но и довериться я тоже не могу… А Лич, Джонсон… — очень хочет объяснить Хэмп, — я за них держался потому, что они обещали мне помочь. И в меру своих сил и понимания они это обещание выполняли. А я… Это их я предал, а не тебя. Ларсен слушает его, не перебивая, но, очевидно, не понимает и понимать не хочет. Сложив руки на груди он ждёт, когда Хэмп договорит. Но Хэмп попытается до него докричаться, пока ещё есть время: — Адам, да как же мне тебя не бояться? Как не думать, что я с тобой как в ловушке, когда меня столько раз про тебя предупреждали? Когда я сам столько раз был свидетелем всех твоих жестоких игр? Пусть ты со мной… — он запинается, подбирая слова, — гораздо мягче, чем с другими. Пусть я так хочу верить, что это чего-то стоит, что это не обман. Но если все вокруг ничего другого от тебя не видели, кроме зверств и издевательств, если ты за все эти годы совершил столько зла… — ...То нет никакого толку желать быть кем-то другим. Потому что я уже навсегда заклеймил себя чудовищем. Дороги назад нет. Верно? — вставляет Ларсен. Он отвернулся к двери, и Хэмп не видит его лица — только напряжённую спину. Но видит знакомый жуткий жест: Ларсен снова водит рукой перед глазами, будто пытаясь смахнуть паутину. — Я не это имел в виду… — Одевайся и отправляйся на вахту, Хэмп, — Ларсен говорит тихим, спокойным, совершенно бесцветным голосом. Но лучше бы он кричал. Лучше бы он был в ярости. В отчаянии Хэмп бросается к нему. — Нет, пожалуйста! Адам, я же знаю, что несу полную чушь… Я делаю страшные вещи, я говорю страшные вещи, я не понимаю, что со мной творится. У меня весь мир перевернулся с тех пор, как я сюда попал. С того самого мгновения, когда я впервые тебя увидел… Хэмп задыхается, и говорить становится всё сложнее и сложнее. Но горячее отчаяние рвётся из него, раздирает грудь. Если Хэмп замолчит, он захлебнётся этим отчаянием. — Адам, скажи что, ну что мне ещё сделать? Как мне ещё показать, насколько я сожалею о том, что случилось?! Я же убил ради тебя, я чуть не умер ради тебя, я сам во всём сознался. Скажи мне — я всё сделаю! Лишь бы ты мне поверил, что я больше никогда, ни за что… Он протягивает ладонь, надеется, — но Адам не подаёт ему руки. С непроницаемым выражением лица он молча наблюдает за Хэмпом. А Хэмп срывается в свободное падение. — Пожалуйста, не бросай, — кричит он, — не оставляй меня одного! Я не знаю, как мне тогда… Вот ты сейчас уходишь, а я чувствую, что у меня кусок от сердца отрывается. Я же… Адам, я люблю тебя! Хэмп замирает. Он дрожит, как от холода, а сердце бешено колотится у него в ушах. Он сойдёт с ума, если ещё хоть на секунду дольше пробудет один. Позабыв, как дышать, Хэмп дрожащими пальцами берёт Адама за руку. Он крепко зажмуривается и втягивает голову в плечи, готовясь услышать грубый, глумливый отказ. Но ничего не происходит. Сердце отбарабанивает десяток ударов, и ещё, и ещё — а Хэмфри всё так же держит Адама за широкую тяжелую ладонь, словно до сих пор имеет на это право. Немного осмелев, он решается открыть глаза и сделать шаг вперёд. Адам стоит совсем рядом, неподвижный, словно изваяние. Хэмфри хочет заглянуть ему в глаза, но Адам его избегает: он опустил голову на грудь и смотрит в пол. Глубокая тень скрывает его лицо — всё, кроме сжатых губ и мелко подрагивающих от тяжёлого дыхания крыльев носа. Хотя бы Адам его не прогоняет. А большего Хэмфри и не заслуживает. Он бы спросил, о чём Адам думает, но заговорить страшно. Каждым своим словом Хэмфри делает только хуже. Он выбирает не говорить, а касаться — сжать ладонь покрепче, погладить Адама по жёсткому плечу. Выражать чувства у Хэмфри с ним именно так лучше всего и получалось — показывать прикосновениями, не говорить словами. Слова он когда-нибудь после найдёт. Адам нехотя поворачивается. Вертикальная глубокая морщина пересекает переносицу, а его взгляд не смягчился — и всё же Адам не выглядит для Хэмфри озлобленным. Он выглядит измождённым, усталым и замученным, борющимся с какими-то своими демонами, о которых он Хэмфри сейчас точно не расскажет. Но Хэмфри ему всё равно поможет. Он гладит Адама по щеке, непривычно шершавой от небритой щетины, прикасается к тонкой коже под глазами — на ней залегли глубокие тени, но они уйдут. Хэмфри сделает так, что они обязательно уйдут. Адам вздыхает, закрывает глаза и, пусть совсем чуть-чуть, но прижимается щекой к ладони, подставляется Хэмфри под руку. Или это Хэмфри себя обманывает? Уже неважно. Если Хэмфри замешкается, то всё пропало. Поэтому он не позволяет себе сомневаться. Он делает ещё один шаг к Адаму, и осторожно целует его сжатый, напряжённый рот. И — о чудо! — пусть нехотя, но Адам опускается поближе и расслабляет губы. Адам ему позволяет. А Хэмфри касается его с виноватой нежностью, делает всё, что может, чтобы его отогреть. Нежность всегда помогала, нежность примирит их и на этот раз. Он осмеливается притянуть Адама в объятья. Пусть он не торопится ему отвечать, но Хэмфри слышит, как быстро и тяжело у него бьётся сердце. Адам делает долгий, глубокий вздох — его плечи расслабляются. Он опускает ладонь Хэмфри на спину, ведёт пальцами вверх к лопаткам, прижимая Хэмфри к себе. Наконец-то обнимает. С горечью, с обречённой усталостью, но его объятье не перестаёт быть теплым и крепким. Его простили? Так быстро? Хэмфри страшно спросить вслух. Всё, что он может — это прошептать заветное, древнейшее на свете, любимое имя и надеяться, что Адам всё поймёт. Адам тоже ничего не говорит, только кладёт голову Хэмфри на плечо и зарывается в волосы. Кажется, он понимает. Радость прошивает Хэмфри насквозь. Щекам горячо от прилившей крови. Ему жарко, и он никак не может отдышаться. Он очень хочет быть осторожным и нежным, но электричество бежит от заходящегося бешеным стуком сердца по каждому его нерву, и Хэмфри еле сдерживает дрожь. Всё его тело в напряжении — даже там, где это сейчас совсем не к месту. Боже правый, до чего не вовремя. Нужно успокоиться. Но как успокоиться, когда Адам опять так близко? Надеясь, что он ничего не заметит, Хэмфри делает маленький шажок назад, отодвигаясь. Но Адам замечает. Он хватает Хэмфри между ног, сжимая почти до боли. — Так вот чего тебе на самом деле захотелось, — хрипит Адам ему на ухо. Хэмфри собирается поспорить, но Адам зажимает ему рот ладонью. Легко, одним резким движением разворачивает Хэмфри спиной и дёргает к себе вплотную, в грубое и жестокое объятье. Он мнёт голую кожу, хватает и мнёт Хэмфри везде, где может дотянуться. Он впивается Хэмфри губами в шею — властно, бесцеремонно, до синяков и оставляя следы от зубов. Он, кажется, совсем озверел. Его руки горячи, а шумное, сбивчивое дыхание почти обжигает — но Хэмфри мёрзнет и жалеет, что не надел рубашку после того, как сняли швы. Ему неприятно и стыдно стоять в одном белье. Нагота стесняет его, он хотел бы закрыться. Ещё он хотел бы, чтобы Адам перестал его тискать, но Хэмфри не говорит ничего против. После всего, что Хэмфри наделал, он не в том положении, чтобы быть привередливым. Главное, что Адам снова держит его в объятьях, а грубость Хэмфри потерпит. Он эту грубость заслужил. Он целует ладонь, накрывшую ему рот, и тянется, чтобы накрыть её своей — но Адам дёргается и стряхивает его. — Не трогай меня, Хэмп! — рычит Адам, зажимая ему рот ещё сильнее. Это больше не объятье. Он держит Хэмфри в стальной хватке и не обращает никакого внимания на попытки освободиться. — Ты куда это собрался? — изображает удивление Ларсен. — Не ты ли только что клялся, клялся, что любишь меня? Ну-ка, а если я сделаю вот так… Жёсткие пальцы хватают Хэмпа за горло, не дают вдохнуть. Ларсен душит его, а Хэмп молотит руками и ногами по воздуху. Бесполезно. Проще было бы сдвинуть с места каменную стену. — Что, тебе не нравится? — шепчет Ларсен ему на ухо, чуть ослабляя удушье, позволяя Хэмпу надрывно вдохнуть. Влажный жар дыхания неприятно щекочет кожу. — Вся любовь куда-то делась сразу? Я и не сомневался. — Адам… — из последних сил давит из себя Хэмп, тратит драгоценный кислород, — ты не прав… — А кто тогда прав? Ты, что ли? — рука вновь сжимается вокруг шеи. Перед глазами у Хэмпа тошнотворный туман, а каждое слово Ларсена ввинчивается ему прямо в мозг. — Ты не способен самостоятельно размышлять. Всё, на что ты годишься — это цитировать или имитировать логические рассуждения. Но твои слова стоят меньше моего плевка. Ты, Хэмп, скажешь что угодно, лишь бы выкрутиться для себя повыгодней. И благородный вид сохранить, и член свой погреть. В его голосе не слышно ничего, кроме снисходительной издёвки, но Хэмп чувствует, как в спину бешено колотится чужое сердце. А может быть, что это просто мерещится от недостатка воздуха. — Но ничего, — вдруг Ларсен одним рывком стягивает с Хэмпа бельё вниз, — я дам тебе то, что ты хочешь. Не прекращая удушье, свободной рукой Ларсен хватает Хэмпа за член — двигает ладонью вверх-вниз, гладит и сжимает. Он делает это грубо и злобно, но до омерзения приятно. Тело Хэмпа не может не отозваться на жестокую ласку. Пусть унизительное, но всё же — удовольствие — неумолимо разгорается между ног, пробивается в разум сквозь туман кислородного голодания. Хэмпу нужно прекращать это как можно скорее. Он борется изо всех сил — пытается разжать пальцы на глотке, выкрутиться из захвата. Ничего не помогает, но Хэмп не сдаётся — он хочет извернуться и ударить ногой в пах. В ответ Ларсен только хохочет, подтаскивает Хэмпа к себе поближе, прижимается к нему ещё крепче. Хэмп чувствует, как твёрдый член трётся о его бедро. Хэмп хочет вдохнуть, чтобы хотя бы завыть от отчаяния, его диафрагма судорожно, но бесплодно сокращается: Ларсен позволяет ему только тоненькую струйку воздуха — ровно столько, чтобы не потерять сознание. И Хэмп ничего не может поделать, не может даже запротестовать, пока это чудовище торжествует, смеётся и упивается его позором. — Не знаешь, значит, как мне доверять, — рычит Ларсен, не переставая насильно возбуждать рукой Хэмпа. — К счастью, я запросто могу тебя заставить. Реальность сплавляется в один кошмарный комок. Лёгкие разрывает от боли, а внизу горячо и постыдно-приятно. Хэмп дёргается всем телом, но уже не понимает, попытки ли это вырваться или он двигается в такт ладони, выцеживающей из него удовольствие. Что Волк Ларсен с ним сотворил? Что ещё сделает? Хэмпу остаётся только ждать и ненавидеть своё бессилие. Рано или поздно эта пытка кончится, а после… После — если у Хэмпа будет после — он станет держаться от этого монстра подальше. — У тебя нет выбора, Хэмп, — его губы почти задевают ухо. Прикосновение почти ласковое, хотя каждое слово пропитано ядом. — Прямо сейчас тебе приходится уповать исключительно на мою милость. Верить, что я не сверну тебе шею. Мутным взглядом Хэмп ловит отражение в зеркале. Видит своё белое тело, расчерченное широкими полосами шрамов. Вместо своего лица он разбирает только серое пятно, но он отлично видит, как Волк Ларсен неотрывно смотрит на него, и его лицо пылает горькой ненавистью. Хэмп видит, как одна сильная загорелая рука с тёмным кровоподтёком вокруг запястья обвилась вокруг его шеи, а другая хозяйничает у него между ног. Странно, до чего огромными они выглядят на его худом слабом теле. Красивые руки. Красиво смотрятся на гладкой, белой коже. — Ну как, доверяешь мне сейчас? Доверяешь, проклятый сукин ты сын?! — доносится до него откуда-то издалека знакомый голос. И Хэмп перестаёт сопротивляться. Он сдаётся этим рукам, как сдаются неумолимой злой стихии. Не зная, что творит, Хэмп гладит ладонь у себя на шее, проводит пальцем по костяшкам. И чувствует, что ладонь — огромная грубая ладонь — мелко дрожит. Удушающая хватка чуть слабеет, но Хэмпу это не помогает. Он уже обмяк, он слишком слаб. Ему дурно от неотвратимого, подступающего всё ближе, оргазма. Хэмп откидывается назад, расслабляет плечи и запрокидывает голову, больше не пытаясь спрятать замученную шею. — Да… — шепчет Хэмп одними губами. Волк Ларсен вдруг наваливается на него всем своим весом. Он, кажется, собирался что-то ещё сказать, но вместо этого только протяжно стонет сквозь сцепленные зубы. Его тело изламывает судорога, и Хэмп чувствует скользкую влагу семени у себя на голой пояснице. Рука сжимается вокруг его горла с новой силой. Ларсен дёргает его член злыми, быстрыми движениями. Он хочет вынудить Хэмпа кончить поскорее, а Хэмп очень хочет подчиниться. Лишь бы всё прекратилось. Перед глазами темнеет, и всё, что Хэмпу удаётся запомнить — это боль в паху от вымученного, насильно выдранного из его тела оргазма и то, как у него подкашиваются ноги. Он падает, но удара об пол не происходит. Беспамятство приходит к нему быстрее и приносит, наконец, долгожданное избавление. Когда Хэмп снова приходит в чувство, он обнаруживает себя во всё той же капитанской каюте. Он лежит на койке под тёплым моряцким одеялом, переодетый в сухое чистое бельё. Оглядевшись по сторонам, он видит, что Волка Ларсена — слава Всевышнему — здесь нет. Значит медлить нельзя. Ни секунды не сомневаясь, Хэмп вскакивает на ноги. Одевается и наспех собирает все свои скудные пожитки, которыми успел обзавестись на «Призраке». В основном это одежда, но и свой тесак он прихватить не забывает. Хэмп уходит в свою старую крохотную каютку. Он умчался бы на край света — лишь бы подальше от Волка Ларсена. Он отдал бы всё, чтобы быть там, где Хэмпа не достанет этот получеловек-полузверь. Но пока что он может только убраться в самую дальнюю каюту. И то хорошо. Каким-то невероятным образом Хэмп даже не слишком опаздывает на вахту — всего-то на двадцать минут. Оказывается, что кошмар в каюте длился совсем недолго. Но это неважно. Хэмп уже сейчас знает, что эта жуткая сцена будет преследовать его в страшных снах весь остаток жизни. Он не представляет себе, как говорить с Волком Ларсеном. Однако, к счастью, и сам Ларсен не горит желанием к нему обращаться. Он всё больше стоит на юте, мрачно оглядывая палубу перед собой, и изредка покрикивает на команду. К ужину Волк Ларсен тоже не является, и Хэмп не может не заметить облегчение на лицах охотников. Ему и самому на душе легче — по крайней мере, до вечера. Но и вечером Волк Ларсен Хэмпа не беспокоит — Хэмп обнаруживает его лишь совсем поздно, когда отправляется к себе спать. Его каюта находится в самом конце узкого коридора, и Хэмп вынужден пройти мимо капитанской. Дверь в неё приоткрыта, и Хэмп, не сдержав любопытства, заглядывает в проём. Там царит кромешная темнота. Но Хэмпу удаётся разобрать силуэт сидящего на койке, мелко дрожащего Волка Ларсена. Его снова мучают жуткие головные боли. Приступ сильный — к порогу каюты подкатывается с звонким стуком хорошо знакомый Хэмпу пузырёк с пилюлями от боли. Пилюли, похоже, не помогли — Волк Ларсен тихо завывает сквозь зубы и покачивается из стороны в сторону. Тихо прикрыв за собой дверь, Хэмп уходит к себе в каюту. Больше он Волку Ларсену помогать ни в коем случае не собирается.