Arcade — Duncan Laurence Suicidal Thoughts — Josh A
— Нихуя себе инициатива, — Арсений оглядывает его с ног до головы, — Иди нахуй! — выкрикивает вдруг, разворачивается на пятках и уже хочет уйти, как Добровольский хватает его за локоть и тянет на себя, хлопая по плечу. — Да успокойся ты, только встретились, а ты уже, — не договаривает он, зная, что Арсений сам поймёт конец фразы. — Я скучал вообще-то, — бурчит Паша и обнимает Попова, который через пару секунд обхватывает его, тонкого, в ответ. — Извини, сгоряча, — говорит он ему куда-то в изгиб шеи, — Я тоже скучал по тебе, Воля ты моя, — Арс треплет мужчину по волосам и улыбается во все тридцать два, медленно отстраняясь. — Ляся не смогла прилететь? — Осталась с детьми, да. Они решили сходить на какую-то выставку, пока я буду в отъезде, — пожимает плечами Добровольский. — Куда пойдём? — Давай ко мне заскочим, я фотик возьму. — Вспомнил-таки. Паша и Арс не виделись почти два года. С тех пор, как Добровольский съехал с женой и детьми заграницу, они часто общались, но это была лишь видеосвязь, да и то — ненадолго, потому что часовые пояса совпадали лишь на пару общих, что оказывались свободными. И сейчас, когда Воля смог-таки приехать к Попову в Питер, — это оказалось величайшим счастьем для второго. Они дружат долго и близко, доверяя друг другу самое сокровенное и постыдное, — то самое, что можешь прошептать в тишине и не услышать ответа, но знать, что информацию приняли и тебя не осуждают. Паша даже чем-то напоминал Арсению Антона, — в основном это было худощавое телосложение, такая же придурковатость, тонкие пальцы и длинные ноги. Рост, конечно, отличался — почти на двадцать сантиметров. Но слишком уж они были похожи, о чём Арс не раз сообщал своему старому другу. Когда ключ в замочной скважине поворачивается два раза, в нос ударяет запах кофе. Такой привычный и такой родной, что за тысячи километров от своего настоящего дома Паша всё равно чувствует себя д о м а. Словно на своей любимой кухне, когда на душе́ тепло и в соседней комнате жена играет с детьми, пока он моет посуду. Воспоминания о жизни на этом этаже накрывают с головой: первый год совместной жизни с Ляйсан, «попойки с Поповым» — как он сам любит их называть; фотосессии Арсения — как традиция при встрече, потому что камера любит Арса, а Арс любит камеру. Он знает свои ракурсы, знает позы, но любит экспериментировать, а идеи — Добровольский каждый раз в шоке с того, как быстро и в каком количестве на него вываливается поток идей для фото. А он лишь держит в руках фотоаппарат и направляет объектив на друга, чтобы запечатлеть его во время смеха или улыбки, сексуальной позы или очередного дурачества. Они выглядят порой со стороны как влюблённая парочка, и многие шутят над этим, а сами они лишь подыгрывают, отпуская в сторону другого очередную пошлость или гейскую шутку. Всегда срабатывает, всегда смешно. Поэтому им вместе и весело: к концу встречи вечно живот болит от смеха, а щёки — от продолжительной улыбки.***
— А теперь поправь ворот футболки, — просит его Паша, направляя объектив на Попова. — О, оставь руку так, да, — он делает снимок и тут же смотрит в экран фотоаппарата, проверяя качество и красоту фото. — Отлично. Давай ещё, Арс. — Сними сейчас, — Попов нацепляет очки, сдвигая их почти к краю переносицы. Добровольский кивает, берёт сначала кадр во весь рост, потом чуть ближе, затем пытается в портрет, что получается лучше всего, а после вовсе приближается, делая последний снимок. — Я пиздец как хочу жрать, — ноет Арсений. Паша уже убирает фотик от его лица, но Попов неожиданно переключает своё внимание на какой-то железный забор, раскрашенный граффити. — О! — восклицает он, — Вставай туда, я тебя сфоткаю, и пойдём дальше. Паша, закатив глаза, всё-таки соглашается. Почти невесомо проводит рукой по своим волосам, вставая в позу, ждёт, пока Арс сделает несколько снимков, сменяет пару поз, оценивает кадры и, с одобряющим кивком забирая камеру у Попова, продолжает расспрашивать его о жизни в Санкт-Петербурге и рассказывать о Лясе и детях заграницей.***
— Кстати, — Паша вскидывает голову, отстраняясь от салата в тарелке, — Вернёмся к тому, с чего начали: как там твой Антон? — Ещё не мой, — просто, но с сожалением вздыхает Арс, делая глоток молочного коктейля. — Жаль, — поджимает губы мужчина, — Что планируешь делать? — Не знаю, Паш, честно, — вновь вздыхает он и отправляет в рот шоколадный кекс, откусывая от него почти половину. — Он почти не отвечает в вк, я не слышал и не видел, чтобы он выходил из дома, да и в баре он не появлялся. Он словно исчез, и мне страшно, Паш, — Арс глядит на друга настолько умоляющим взглядом, что Добровольский сначала застывает. — Ты пробовал позвонить в звонок, постучать в дверь? — Не открывает. Да и я не хочу навязываться. Я ему по сути никто, да и он мне тоже. Но я прям чувствую, как у меня за него болит. Я словно чувствую вместе с ним всю эту боль. Не понимаю, почему он решил выбрать выходом из этой ситуации закрыться в себе и не высовываться из квартиры уже почти неделю, но дела пока такие. А мне ведь страшно за него, — и Паша видит, как весь свет Арса угасает, как он превращается в серую лужу, какой был три года назад. Ничто обычно так быстро его не огорчает. Даже новость о расставаниях, перенесённых рейсах и многом другом. А тут — новый человек, который заставляет его сердце сделать кульбит. И не один, не два — а столько, сколько раз Антон коснётся его, сколько раз зароется в волосы и сколько посмотрит в глаза, вынуждая замирать, чтобы не упустить момент. Антон — словно художник, ворвавшийся в монотонный мир Арсения. Попову кажется, что Шаст с лёгкостью взял кисточку и, неуклюже проливая краску, крапинками раскрасил его серый мир. Сделал лужу белой, вообразив, что это лёд. Он — как яркая палитра, которая с каждым разом всё осознаннее добавляет цветов в его жизнь. Самый яркий всплеск красок — улыбка Шастуна. Приподнятые уголки губ, морщинки вокруг линии век, маленькие милые ямочки на щеках и то, как он во время неконтролируемого приступа смеха утыкается лбом в Арсово плечо — именно это всё плещется счастьем, забрызгивая лицо Арсения. — У него улыбка красивая, — полушёпотом вдруг произносит Арсений, ковыряясь вилкой в еде. Уголки его губ приподняты, и Паша уже хочет закатить глаза, но не делает этого. Он лишь смотрит на друга, делает глоток своего напитка и поправляет чёлку. — Ты ведь мне говорил, что любой человек становится красивым, когда улыбается? — Да, — кивает он. Оба всё понимают, и оставшееся время проходит в тишине, а после, когда одна тема цепляется за другую, о Шастуне они как-то негласно решают не разговаривать.***
Арсению, если честно, тревожно: он теребит закатанные рукава рубашки и который раз за вечер пытается выцепить взглядом светлую макушку, широкую улыбку и взор зелёных, как тернистый лес, глаз. Попов, если честно, слишком в Антоне погряз. За то количество времени, которое они успели провести вместе, они мало что узнали друг о друге. И думать вечно о внешности понравившегося человека — нормально. Тем более, учитывая то, что Арс свой типаж знает, да и ориентацию давно принял. Ему давно за тридцатник, — будет он ещё от себя бегать. А ведь бегает. Избегает слов чертёнка с левого плеча, который шепчет, что могло бы быть что-то большее, поговори они о том случае на кухне. Хоть этот разговор представить очень сложно, Попов пытался хотя бы продумать этот диалог у себя в голове. Выглядело всё равно глупо: «Почему ты тогда так резко ворвался в моё личное пространство и зарылся в волосы?» Слишком откровенно, слишком сокровенно и интимно. Да и тупо как-то. После драки кулаками не машут, и не формулируется как-то всё. Оправданий, чтобы не говорить — много, но желание не только видеть боль Антона в серо-зелёных глазах, но и выслушать были сильнее. И Арсений ведь всё равно сбежал от решения этой проблемы. Не только от решения, — свернул с, кажется, правильного пути, пресекая свои же попытки разобраться на корню, зарываясь головой в песок. Это неправильно, это неприятно, это ощущается по-странному и закрадывается в самые отдалённые уголки души и мыслей, заполняя именем "Антон" все укромные места. Шастун появился лишь на несколько дней, словно кратковременная вспышка света. Раз — и всё. И лампочка потухла, словно никогда и не горела. Если наедине с ним Попову показалось, что это знак свыше, то сейчас привыкание идёт наравне со странным чувством. К Антону Арса тянула симпатия к внешности и интерес. Интерес — узнать получше. Поговорить о вечном, узнать о проблемах, из-за которых в радостных глазах плещется тень душераздирающей боли. Антон появился на мгновение. Подошёл слишком быстро, позволил себе слишком многое, касался так тягуче медленно, словно мёд стекал с ложки, еле касаясь поверхности содержимого банки. А потом исчез, словно его и не было вовсе. Он — словно фотоаппарат: «сейчас вылетит птичка!», «раз, два, три..», а потом белый свет, разразившийся в разные стороны, зайчики перед глазами и лишь фотография, как память. Но нет такой фотографии, которая смогла бы показать происходящее по ту сторону объектива. — Земля вызывает Арсения, — машет руками перед его лицом Паша, а после не выдерживает и трясёт друга за плечи. — Ты в порядке? Ещё одна традиция: смотреть вместе с Пашей разведение мостов. После душного клуба на улице дышится легче. А ещё легче на душе́ от того, что сегодня Арсений отработал неполную смену, получив удовольствие ещё на две вперёд. Все мысли сейчас забиты человеком, так что темноволосый слышит слова друга, будто через толщу воды, мотает головой и буквально слышит, как в мозгах полный штиль, а на сердце ёбаный ураган. И вот как же один парень, который кратковременно пребывал в его жизни, смог так засесть в голове? — А? Да, конечно. — Антон? — осторожно интересуется Добровольский, пытаясь заглянуть Попову в лицо. — Мосты, Паш, — переводит он тему и указывает ладонью на разводящиеся мосты. Зрелище красивое, завораживающее. Арсений видел это тысячу раз, но никогда не откажется посмотреть в тысяча первый, тем более с Добровольским, который этого великолепия давно не видел. Огни по бортам мостов выделяются, пробивая светом ночную мглу. Время близится к двум часам ночи. Друзья ещё минут сорок стоят на улице, а потом решают двигаться в сторону круглосуточного кафе неподалёку. Всю ночь они шляются по улицам, не решаясь — Арсений — свернуть в сторону дома. И Паша, не требуя объяснений, идёт с ним, радуясь, как дитя, прохладному воздуху, что забирается под ветровку, и смеясь с покрасневшего кончика носа Арсения, который замёрз ужас как.***
На асфальте валяется мятая упаковка из-под чизкейка "Б.Ю.Александров", которую капли дождя тщательно и упорно вскоре смешают с асфальтом. Морщинка между бровями становится всё глубже от приступа злости, челюсти так и норовят размазать жвачку по зубам и расщепить её до атомов; ноги в районе лодыжки нещадно гудят от физического перенапряжения во всём теле, которое несётся навстречу незнамо чему, стараясь убежать больше от себя и от проблем, нежели от надвигающейся тучи или велосипедиста. Пешеходная дорога рябит бело-желтым и от этого веселее не становится. В соседнем здании сейчас спектакль, аплодисменты и смех, а у парня на душе такой тотальный разъёб, что разбить костяшки в кровь будет милостью, — никак не наказанием. Дожди льют уже в конце августа. Погода и люди вокруг раздражают больше, чем внутренний поганый мир, а на костяшках вскоре не остаётся живого места, как только в поле зрения появляется стена с ободранным углом. Капельки крови капают на кроссовки, чуть пачкают рукава толстовки, а ранки щипятся. Антон шипит, мажет языком по разодранным местам, морщится от металлического привкуса крови во рту, который иронично смешивается со вкусом металлических колец на пальцах; и осматривается — никого. — Пиздец, — цедит он сквозь зубы, трясёт рукой, пытаясь унять боль, смотрит на кровавые, размазанные по персиковой стене пятна и как-то безумно улыбается, усмехаясь так горько, что самого блевать от жалости тянет. Под мостом холодно и сыро. Ветер противно залезает даже под толстую ткань толстовки, и по коже пробегаются мурашки. Вокруг, далеко, так много людей, а рядом никого. Он вечно в толпе, вечно рядом шумно, вечно кто-то зудит над ухом. Но сейчас не пишет даже Ира. Мобильник выключился ещё час назад, а там всё ещё висят непрочитанные сообщения от Арсения и Димы. Вот только Дима знает, что Антон нередко уходит в себя, возвращаясь заёбанным псом, побитым собой же. А Арс не знает, что Шастун может справиться сам.