полусолнце

– ты так сильно хочешь его впечатлить? – джису осматривает придирчивым взглядом марковы колени, на которых подбитой птицей лежит раскрытая тетрадь, и чешет кулаком нос (шипит тихо, – еще болит). – джису-я, ради всего святого, заткнись. – а что в этом мире еще осталось святого? – он садится рядом, пахнет мятой и свежим воздухом, и руки у него мозолистые, израненные, обожженные холодом. по его рукам марк понимает, что холод не просто близко – он где-то здесь, и чувствовать его кожей гораздо легче, чем раньше. о холоде напоминает ледяной душ, который марк принимает ровно за тридцать секунд, пока донхек стоит за его спиной, собственная одежда, грязная от копоти и противная даже на вид, – трудно поверить, что во времена дореволюционные марк был настоящим чистюлей. до революции вообще все было иначе. дни, налоги, чувства. марк даже стихи писал – когда-то очень давно. правда, он ненавидит саму лишь мысль об этом сейчас. сейчас, когда строки плывут перед глазами, не рифмуются, не получаются. сейчас, когда марку так не по себе, и само его тело отторгает все то, что он давно позабыл, отпустил, оставил. марку не по душе (не по коже) революция, ему чужды даже стены, в которых он отыскал свое временное пристанище. и к донхеку у него все – иначе, чем к миру. мир он жалеет, а донхека – презирает. почти ненавидит, но слово это использовать не хочет, потому что ненависть означает лишь одну из ярчайших форм любви. взрыв фейерверка с намсана. крик в микрофон с центральной городской площади. нет. нет, марк не хочет его впечатлять. марк не хочет его помнить. знать. (за)быть. донхек смотрит из дальнего угла комнаты, сложив руки, улыбается. губы – причудливый полумесяц, а вроде – почти идеальная прямая линия. ярко-рыжие кончики остриженных волос. пиши. у марка в пальцах трескается карандаш. пиши. в бумаге образуются отверстия от того, с каким усердием он выводит буквы и зачеркивает, закрашивает, трет пальцами, пока они не пачкаются грифелем и не начинают гореть. до мозолей. искусство – это всегда больно. искусство – это всегда побег. искусство – это всегда донхек. / – как успехи? пожалуйста, хотя бы ты – не беси. минхао выглядывает из-за плеча, сквозь сальные черные волосы, пожевывая какую-то сухую травинку. марк обеими руками прячет от него тетрадь и смотрит, грозно прищурившись, кошка, защищающая котят, толком еще не родившихся. вот-вот – и начнет шипеть. – зря ты так. я, между прочим, еще в школе на литературный кружок ходил. был разносторонней личностью. ага. минхао двигает ближе стул, садится рядом, небрежно, грубо раскинув в стороны свои неизмеримо-длинные ноги. марк продолжает защищать собственные неуклюжие недо-стихи, рукавами, ладонями, пальцами. он никому, кроме донхека, их не покажет. он ляжет с ними в могилу. (выходит, с донхеком – тоже?) – у нас однажды была такая практика, – минхао начинает говорить, видимо, потому что марк слишком старательно делает вид, что ему хочется слушать, – дебаты. только литературные. все, кто поддерживал идею, должны были сесть в одной стороне класса. все, кто был против идеи, – в другой. – и что это была за идея? минхао ухмыляется уголком губ, и в его глазах марк читает все сам. – революции, – тем не менее подсказывает донхек, внезапно возникший в дверях. марк захлопывает блокнот молниеносно, рваным всплеском, чем вызывает у донхека снисходительную усмешку. ничего не выражающим взглядом он бороздит просторы марковых ладоней, будто двух необъятных океанов карандашной пыли, и молчит, стиснув губы, по-привычному сопя. а минхао начинает свой рассказ. / пока минхао всерьез прорабатывает план организации вооруженного восстания, мингю думает лишь о том, как бы успеть на крошечной перемене для ланча купить в столовой ту самую вишневую плетенку, четыре подноса которых обычно с руками отрывают меньше чем за час. пока минхао – против всех, мингю – сам по себе. по оживленному классу гуляют, держась за кончики пальцев, пыль и стылое солнце ноября. минхао оживленно дискутирует, выступая против целой толпы несогласных, пока мингю сидит рядом и тихонько жует вишневную плетенку, роняя крошки на школьные брюки. у него грустные-грустные глаза и губы в сладком джеме. минхао всех перекрикивает, подрывается с места, почти забирается с ногами на стул, жестикулирует, потеет, ладонями смахивает волосы с лица, а мингю жует, жует, жует, обездвиженный, немой, полусонный. полусолнечный. – не скажешь ничего? – вызывает его на дуэль сыльги. минхао смотрит через плечо – прости, – а мингю на него – жалостливо – спаси. – конечно, не скажет! мингю у нас научен только поддаваться и поддакивать. вкусная булка твоя, а? вкусная? а ты погляди, что твой друг с государством собирается сделать! – а чего это ты повышаешь на него голос? – вступается минхао, загораживая мингю собой, и все начинается снова. снова, снова, снова. ругань, крики, изредка рвущий на части общий словесный поток мат. мингю доедает плетенку, у него остаются липкие от джема пальцы и губы, тепло в желудке и холод по позвоночнику. об этом всем он рассказывает минхао позже. – так ты серьезно хочешь?.. – что? спасти мир? – убить нас всех, – мингю глотает окончания слов. ему очень страшно, потому что он лежит в кровати с минхао – человеком, который – больше, чем он сам, чем его плоть, осязаемая и смертная. как будто он готов взорваться и разлететься мириадами мелких частиц в любое мгновение, задеть собой и мингю, порезать ему, как бритвой, щеку, или же и вовсе испепелить. рядом с ним таким даже дышать – очень страшно. – тебя я не убью. ты мне нужен. мингю успокоиться – не может. – зачем? – смотрит в висок; ресницы у минхао дрожат, хоть и на губах расцветает улыбка. – я пока не решил. и они снова молчат. минхао – в мире, где он один против всех. мингю – в мире, где он заблудился, не зная, какой дорогой пойти. поэтому он и прибивается к минхао, так беспечно, бесконтрольно, вне даже самых крайних рамок самосохранения, он просто прячется под его крыльцо, как птенец, хоть сам и выше, и шире, и сильнее, и может, сыльги говорила правду? мингю до сих пор чувствует привкус любимой вишневой плетенки на своих губах. он еще не знает, что сегодня ел ее в последний раз. / – и что из этого всего касается литературы? – в конце рассказа непонимающе хмурится марк. донхек, уже сидящий на раскладушке напротив, закидывает ногу на ногу и с безнадежным видом усмехается, глядя в сторону и пальцами копошась в волосах. марк смотрит на него, пускай и обращается к минхао. – ну как это – что? – возмущается тот. – наша дискуссия. та булка с вишней. красная помада сыльги. небо, под которым мы… – он закусывает губу, будто от резкого укола боли, но продолжает – мы с мингю… лежали, хоть там и был потолок. – а донхек почему тебя на тех дебатах не поддержал? очередная усмешка – и ни одного слова объяснения – с донхековой стороны. марк прячет блокнот с черновиком стиха под куртку и склоняется еще ниже над собственными коленями. минхао роется в карманах – ищет сигареты, наверное, но не находит. вздыхает так тяжело, будто утомленный каторгой, и поднимается на ноги, чтобы, не роняя больше ни слова, уйти прочь. – он всегда так делает, – объясняет донхек, замечая марков недоуменный взгляд, – когда не хочет отвечать, но не может объяснить, почему. – ясно, – марк тушуется, вжимается в спинку стула, не хочет смотреть донхеку в глаза, не получается, не сейчас. – а ты? не ответишь? – не-а, – категорически мотает головой донхек. – я только задаю вопросы, а мои ответы отправятся со мной в могилу. как мои стихи, тут же думает марк. – как твои стихи, кстати? черт подери. – нормально, – лжет, бормоча. – скоро прочтешь. – правда? – донхек насмешливо вскидывает брови. марк терпеть не может, когда его слова ставят под сомнение, даже если слова эти – наглая ложь. – ты уже больше суток от своего блокнота не отрываешься, что ты там пишешь такое, поэму? он укладывается на кушетку прямо в ботинках, подложив ладони под голову вместо подушки, и закрывает глаза. – просто хочу поскорее свалить с этой помойки. донхек хмыкает, по-прежнему не глядя ни на марка, ни в потолок. – у нас, на самом деле, не так уж и плохо. есть бергамотовый чай. консервированные персики. кроссворды. несколько книг классической английской литературы. порно на кассете. о, кстати. он резко приподнимается, будто ему пришла в голову какая-то ошеломляющая идея. марк напрягается, недоверчиво глядя исподлобья. донхековы идеи – и это он уже выучил слишком хорошо – обычно не сулят ничего доброго. – что? – тихо спрашивает марк. – как думаешь, где-то в городе еще реально видик достать? мы кассету посмотреть не можем. – а откуда вы тогда знаете, что на ней порно? донхек закатывает глаза. – коробку показать? марк морщится и отводит взгляд; бормочет в пол: – нет. даже не глядя он чувствует, как донхек на него смотрит. с насмешкой и как будто бы жалея. приговаривая: ты на самом деле очень маленький, марк. просто незрелый крохотный звереныш. котенок, вот ты кто. а у меня есть тяжелые ботинки, которыми я могу без труда тебя растоптать. донхек ложится обратно, устало зевая. только сейчас марк ловит себя на мысли, что от него пахнет улицей, куревом, закатом. кто этот человек перед ним? и откуда марк знает его, если не из бесчисленных реклам и городских постеров? почему он видит его с какой-то совершенно иной стороны, которую донхек явно прежде никогда ни перед кем не обнажал? – знаешь, что самое страшное? – сквозь сон подает голос донхек и звучит гораздо спокойнее и тише, чем прежде. – стих неминуемо умирает, стоит поэту оставить его. а марков нерожденный стих превращается в пепел всей боли, собравшейся в нем. блокнот греет живот и ребра сквозь ткань рваной футболки. – а можно сделать так, чтобы я оставил его, а он не умирал? донхек хмыкает. – только если передать его другому поэту, – он поворачивается, глядя марку в глаза, – есть идеи? только одна. но марк закусывает губу и качает отрицательно головой. живот под футболкой отзывается голодным воем. сейчас бы вишневой плетенки.