Женщина из моря

Она смотрела прямо перед собой, выучив наизусть и лысоватый затылок таксиста, и панель управления допотопного Фиата. Итальянское говно… рулевая тяга ни к черту… трясется на любом повороте так, будто бы щебня полный салон. Она не спешила отряхиваться от ненужных мыслей. Они липли к ее «мозгу», словно стая изголодавшихся навозных мух. Она думала… о чем только ни думала… Лишь бы не глядеть в окно. Ее глаза щипало мягкое осеннее солнце. Они густо слезились от мирного и спокойного вида сентябрьского Парижа. Мягкие, пастельные тона домашнего уюта… романтической беспечности, если угодно. Она никогда не была романтиком. Да и о домашнем уюте знала немного… как оказалось. Теперь она ничего толком не знала. Хотя раньше думала иначе. На секунду ей показалось, что она что-то контролирует. Год назад показалось… Париж. Как же он хотел перебраться сюда окончательно, вместе с этой сукой. Как хотел найти лекарство от рака поджелудочной железы. Он хотел жить нормально. Это «она»… «она» во всем виновата, хоть еще десять раз умри. Будет мало. Анне. Ровно год назад она почти что пожалела ее. Думала, что отпустила и ее, и ее смерть, и все то, что глупая наглая девка сотворила с ее семьей… с ее сыном. И все было правильно. Но теперь злоба вернулась. Вернулась ненависть. Вернулись обвинения. Потому что нужно было кого-то обвинить. «Я не знаю, на сколько я уезжаю, Амайя, если нужны будут деньги, Айтор переведет любую сумму на твое…» «Можешь не трудиться, объясняя, мы не нуждаемся, Бегония…» Она едва владела руками, обнимая ребенка, которого держала «вторая бабка». Руки все скользили, упираясь в грубый шерстяной рукав Амайи. Та стояла прямо и гордо, не отрываясь от нежеланных прикосновений, но на ее черством, иссохшем лице не меркло презрение. Оно никогда не исчезнет. Этот год – это лишь иллюзия. Все так, как и было. Ничего не поменялось… и не поменяется никогда. Она подумала об этом, сразу же укорив себя. Но злость вернулась. Вернулась и ненависть. «Что с ним опять приключилось?» - Амайа Ачоа смотрела исподлобья, даже не скрывая приторного злорадства. Она не перестала ненавидеть ее сына. Конечно. «Сердечный приступ», - сухо процедила она у самой двери. «Мне жаль». Снова злорадная насмешка в черных ледяных глазах. «Нет. Тебе не жаль. Заботься о девочке… и от денег не отказывайся, иначе…» Оглушающее желание влепить ей по морде. Она устала барахтаться в дерьме. Так устала. Она оперлась о дверной косяк, словно прося помощи. Но ей просто нужно было как-то стоять на ватных ногах. «Иначе что?» - ядовито проговорила Амайа. Черные угольки глаз, казалось, полыхнули красноватым. «Я устала от твоих капризов», - ровно и четко проговорила она, закрывая за собой дверь… Она упала в машину, все наматывая и наматывая на руку длинный замшевый ремень сумки. «Ну как?» - ее деверь не спешил заводиться, видя состояние невестки. «Поговори с Рапабло… я хочу забрать ребенка…» «Бегония…» «Хватит с меня! Ребенок не может расти в этом бараке, Айтор». «У девочки есть отец…» «Надолго ли…» Она сдержала слезы и сдержала откровенность. Впервые за семь лет. Перед ним. «Я прошу тебя, Айтор. Но если это мешает твоим принципам, я обойдусь». Она прикрыла глаза. Воспаленные веки с пудом песка на каждом. Она была резка. Возможно, не права. Но она устала. Устала гнить. Все были счастливы и спокойны. И только она… Она давно жалела о каждом произнесенном перед отъездом слове. Искренне жалела. Но она ничего не могла изменить. Ее саму уже ничего не могло изменить... Если он умрет… Кого надо будет в этом обвинить? Всех. Черт их возьми! Она хотела обвинить всех. Она хотела ненавидеть всех. Что-то внутри нее ломалось и тлело, подобно старым, кривым сучьям одного слишком уж прогоревшего кострища. Давнего кострища. Она вышла из такси, что-то сказала водителю и направилась в приемное отделение госпиталя, даже примерно не помня, что сказала. Ждать… или уехать? Вернуться через час и ждать на том же месте… или… Она не помнила, сколько отдала денег, не помнила адрес гостиницы… Не помнила слова Иньяки, что звонил ей час назад. - Мадам Аристеги, - она расписалась в карте посещений. Снова. Это, наверное, никогда не закончится. Все то же, все то же. Одни и те же ровные псевдосострадательные лица, одна и та же кварцево-белая пелена. Запах хлорки, боли и грязи. Запах того, как ее изнасиловал собственный… - Пройдемте со мной. Он представился, и она вежливо кивнула. Он сказал, что состояние Ёна Аристеги критическое. Он сказал, что это отравление. Называл формулы токсичных ядов. Какие-то трехосновные кислоты. Назвал причину, почему его не сумели откачать так быстро, как нужно было. Сказал, что если бы не некая Вера, то… - Я могу его увидеть? – она едва чувствовала собственные губы. - Да, конечно, - округлый док в кипенно-белом халате добродушно кивнул. – Но он без сознания, мадам. Она прошла прямо по воняющему ее болью, белоснежному коридору. Вышедшая из другой палаты медсестра шарахнулась от нее, словно от Кентервильского привидения. Видимо, она выглядела похлеще. - Бегония. Она резко обернулась. Ее позвали по имени. Кто? Кто здесь мог… Сухощавая, высокая девушка, с копной светло-каштановых волос вышла ей навстречу. Из палаты ее сына… или же… Ей было трудно понять. - Меня зовут Вера. Вера… Она назвала и фамилию, и место работы. Пояснила, что она девушка Ёна. Они вместе уже… Ничего. Пелена, что окутывает не только глаза. Она различила лишь имя. И то, только потому, что врач его называл. - Я так рада, что вы приехали, Ён… - девушка вдруг замолкает. Она смотрит на нее в упор. Просто смотрит. На лице… вполне симпатичном, но опухшем от слез лице, вдруг появляется странное выражение. Не то страх… не то… Бегония отряхнулась от морока, понимая, что смотрит зло. Почти что с ненавистью к совершенно незнакомому человеку. К девушке своего сына, которая спасла ему жизнь. Господи, неужели она всегда теперь будет смотреть так на любую женщину, что будет с ним? Неужели всегда и во всех будет видеть эту чертову Анне? «Здравствуй, Вера, я очень рада с тобой… спасибо… спасибо, что ты оказалась рядом и спасла ему жизнь… он много рассказывал о тебе, да…» Соврать, просто из вежливости и чтобы они потом не поссорились из-за такой вот матери, соврать, ибо он ни разу о ней не упомянул, а оказывается, они вместе уже больше полугода. Соврать. Как просто. Но она смогла лишь равнодушно кивнуть, прежде чем войти в палату своего сына… Она замерла ровно у его изголовья, с трудом узнавая в заросшем полуседой щетиной лице «его». Мальчика, которого когда-то родила, мальчика, которого растила и так беззаветно любила. Она замерла. Когда она летела и бегом бежала «сюда», ей хотелось только одного – успеть. Успеть увидеть его живым, успеть упасть, обнять его ноги и спросить – зачем? Только одно, только один вопрос: «Зачем…» А теперь у нее не было даже слез.