***
Саид Зауров, лучший во всей республике врач, примчался мгновенно. Во-первых, он был одним из тех редких и счастливых людей, которым повезло совместить сразу три дела: призвание, служение людям и очень хорошие заработки. Магдаров знал Саида ещё с юности, с мединститута, когда он ещё не успел нарастить себе внушительное брюшко и лоск на физиономию, и уже тогда молодой студент Зауров с ангельским терпением старался помочь всем соседским бабулькам, у которых не столько давление, сколько острая потребность это давление обсудить, и срывался по первому же звонку куда угодно, где требовалась его помощь. Он так переживал за каждого своего пациента, что Адалат — тогда ещё его звали по имени-отчеству только парочка особо вредных преподавателей, которым он никак не мог сдать экзамены — пару раз строго отчитывал товарища: ты себе так инфаркт заработаешь, нужно спокойнее, не рви так нервы за каждого болезного! Оказался, кстати, абсолютно прав: Саид действительно слёг с инфарктом в сорок три, подорвав себе здоровье несколькими месяцами каторжной работы. Во-вторых, Зауров был его давним другом. Ну и, в-третьих, к Магдарову приехал бы любой врач по первому же звонку, а обожающий его внука Саид — тем более. — Давай, Марик-джан, открой ротик… Вот так, ух ты, какие у тебя уже зубки… Пошире открой, пожалуйста… Хорошо, молодец, умничка… Брешет, как дышит. Адалат Гадирович чётко видел, как Саид нахмурился и щёлкнул языком. — Болит что-нибудь? Голова? — Везде болю... Марик, кажется, не совсем понимал, кто перед ним вообще. Адалат Гадирович окаменел, с силой сцепив руки за спиной. Смотреть на внука было физически тяжело. Он ещё не успел окончательно разболеться, Магдаров знал, что дальше будет хуже, но уже сейчас Марик казался… Хрупким. Слишком маленьким на широкой кровати. Бледный, осунувшийся, под глазами обозначились сероватые тени, губы обмётаны лихорадочно-красным, взгляд мутный, расфокусированный. Скользит по сумрачной комнате, ни на чём не задерживаясь, смотрит словно сквозь предметы, словно куда-то в себя. «Это нормально, у него высокая температура, скорее всего, позже начнётся бред, это естественное течение болезни…» Адалат Гадирович с силой сжал руку на спинке его кровати. Легче от мыслей не становилось. — Ну, вот и всё. Извини, что пришлось тебя осмотреть, Марик-джан, я знаю, ты этого не любишь. Теперь ложись, отдыхай. Дедушка чуть позже придёт и даст тебе таблеточку, чтобы тебе стало полегче. Да? Хорошо, малыш? Марик рассеянно кивнул, хотя в нормальном состоянии нахмурился бы, что уже не малыш. Упал обратно на подушки и вяло отвернулся от взрослых. То ли от освещения, то ли уже сейчас на него влияла болезнь, но Адалату Гадировичу обычно покрытое лёгким загаром лицо внука теперь казалось восково-бледным на фоне чёрных волос. Градусник в его руке, ещё не успевший остыть после тела мальчишки, показывал тридцать девять и два. Саид жестом позвал Магдарова за собой, и взрослые тихонько вышли. Адалат Гадирович тут же нервным движением вытряхнул из коробка спичку и с третьей попытки поджёг трубку. Комната наполнилась терпким и горьким вишнёвым дымом. Добродушный, пухлощёкий Саид помрачнел мгновенно, едва за ними закрылась дверь, и скрестил руки на груди. — Адалат, не буду ходить вокруг да около. Да, у Марата корь. Во рту были характерные высыпания. В мозгу Магдарова мгновенно замелькали цифры из отчётов. До полутора тысяч заболевших на сто тысяч человек в год. Частая причина детской смертности. Ведутся активные разработки, но на данный момент вакцины не существует. — Не паникуй, — строго велел ему Саид. — Корь — неприятная штука, но не смертельная. Смертельны осложнения, но не сама болезнь. — Спасибо. Очень успокаивает. — Рад, что ты не теряешь чувства юмора. Значит, так. Примерно три-четыре дня, в худшем случае неделю, малышу будет очень плохо. Высокая температура, бессонница, слабость, кашель, насморк, слезящиеся глаза, вероятно, бред. Сделать с этим ты ничего не сможешь. Я оставлю тебе рецепт на жаропонижающие и отхаркивающие, это всё, что можно для него сделать. Заставляй его пить как можно больше. Мыть его нельзя, только обтирать, мыть — когда температура спадёт. Он весь будет в красных пятнах, с ними ничего делать не надо, они сойдут сами. Когда сойдут — считай, что основной период заболевания миновал, дальше будет легче. При хорошем раскладе через пару недель он будет уже полностью здоров. «А при плохом?..» — Спасибо, Саид. — Адалат Гадирович крепко пожал другу руку. — Я твой должник. Извини, что выдернул тебя из постели. Передавай привет Аише и детям. — Через две недели сам приедешь и передашь. Вместе с Мариком. А до того я буду заезжать к вам, проверять, как он. Адалат Гадирович рассеянно кивнул, отрешённо глядя куда-то внутрь себя. Воздух наливался тишиной. Тишина давила на виски и заставляла глубже затягиваться трубкой. На кухне, в гостиной, в коридоре, в кабинете ярко горел свет, но Адалат Гадирович кожей чувствовал, какая густая царила тьма в тех, в других комнатах. В заколоченных навсегда комнатах большого Магдаровского дома, куда уже долгие годы никто не входил. — Так, вот тут рецепт… — Круглый, мягкий, с воркующим торопливым говорком, Саид заполнял собой пространство, отгонял тишину и тьму, позволял Магдарову каменеть в мёртвом молчании, не расспрашивать, не руководить — молча бороться с памятью. — Банальный аспирин у тебя наверняка есть, но тут лекарства посильнее. Я могу попросить Гедима, он забежит в аптеку и сам всё купит. Годится? Адалат Гадирович кивнул, не глядя сунул несколько купюр. Саид покачал головой и аккуратно отложил несколько, пересчитал оставшиеся и сунул в бумажник. — С утра он будет у тебя. Адалат, послушай, я понимаю, Марик твой единственный внук, и я сам его очень люблю, но смертность от кори… Не смотри на меня так! Мы не первый год с тобой знакомы, если ты думаешь, что твоя рожа кого-то способна ввести в заблуждение, то… Способна. Тех, кто плохо его знает, очень даже способна. Ещё на похоронах родителей шептались за спиной: бесчувственный, даже слезинки не уронил, вот ведь дети пошли. И потом… Потом, на других похоронах, тоже шептались. Адалату Гадировичу слишком часто приходилось слышать такие шепотки. — Саид, я тебя прошу... — Слова упали тяжёлым камнем, голос прозвучал глухо и абсолютно бесцветно. — Ты мой друг. Спасибо тебе огромное. Я у тебя в неоплатном долгу, проси за это всё, что душа твоя пожелает. Но я тебя прошу: закрой свой рот. Ты ничего не понимаешь. — Я всё понимаю. Как ты очень правильно сказал… — Он нервным движением поправил сползшие с потного носа очки. Маленькие, круглые, из-за них у него в студенчестве было прозвище «Пьер Безухов». — Я твой друг. И я неплохо тебя знаю. И понимаю, о чём ты сейчас думаешь. — Возможно. Адалат Гадирович поднял глаза. Из глаз на Саида Заурова смотрела тьма — тьма заколоченных комнат большого Магдаровского дома. — Но твои дети, Саид, все живы. Саид остолбенел. Беспомощно открыл рот, словно хотел что-то сказать, даже набрал воздуху — и промолчал. На Адалата Гадировича душным одеялом навалилась усталость. — Езжай домой. Пожалуйста. Провожать не стал: не хотелось ещё несколько минут смотреть на побледневшую, виноватую физиономию и выслушивать сбивчивые попытки извиниться. Не за что здесь извиняться. Они не первый год дружат, Саид не обидится на его грубость, а Адалат Гадирович уже сейчас понимал, что друг из самых добрых побуждений попытался его ободрить. И был, в общем-то, прав: Магдаров не смог бы сейчас припомнить точные цифры, но общая смертность от кори составляла какой-то мизерный процент, и умирали от неё в основном совсем маленькие дети. Марат — здоровый и крепкий пацан, его иммунитет должен справиться с болезнью, но… В отдалении хлопнула входная дверь, и Адалат Гадирович позволил себе рухнуть за стол и с силой стиснуть лоб подрагивающей рукой. Но в этом доме и так достаточно призраков. Он не выдержит, если добавится ещё один.***
Среди густой и душной южной ночи Марата Магдарова нещадно трясло в ознобе. Почему так холодно? И так темно… Сейчас ведь ночь, да? Да, точно, ночь, он сегодня весь день чувствовал себя совсем вялым и уставшим, рано лёг спать… А потом сгустилась тьма. Сгустилась, закружила в вихре, в причудливом танце, и всё сделалось немного нереальным. Странным. Кажется, приходил дед, потом ещё кто-то, что-то спрашивал, что-то говорил: голос мягкий, бархатный, располагающий, но под бархатом напряжённые нотки страха. Чего он боится? Наверное, этих, которые в темноте… Марик всегда делал вид, что не боится темноты: он уже взрослый, он мужчина (так дедушка говорит), поэтому темноты ему бояться нельзя. Марик и не боится. Зачем темноты бояться? Страшнее те, кто в ней прячется. И сегодня их почему-то особенно много. Кого — их? Марик их не видел, он просто знал, что они там есть. Монстры, чудовища, огромные жуки с гигантскими острыми жвалами и скользкими спинами, с ловкими лапами и ненасытными пастями. Собаки с вонючей слюной на зубах. Леопарды, огромные, злобные, с налитыми кровью глазами, как в фильмах про Тарзана, только у Марика нет сил кричать, и Тарзан его не спасёт. Его никто не спасёт, он один, один в темноте. — Арчи… — пробормотал мальчик невнятно, шаря по кровати в поисках пса. — Арчи, иди сюда… Ты не бойся… Всё хорошо… Плюшевый лоб успокаивающе ткнулся в ладонь. Марик прижал его к себе крепче и сполз ниже по кровати, с головой забиваясь под простыню. Холодно, как же холодно, и простыня совсем не греет, вот бы сюда большое, теплое одеяло, только оно, наверное, будет его душить. Откуда такие мысли? Он же дома. Дома он в безопасности, так почему одеяло, обычное, тёплое, ватное одеяло, которым он укрывается зимой, когда делается холодно и ветрено, должно его душить? Это одеяло сшила мама, она выткала на нём красивые цветы. Стрекотала швейная машинка, её туфелька размеренно нажимала на педаль, Марик наблюдал, как зачарованный, как остаются на ткани ровные стежки. Мама… — Мама… — хрипло позвал Марик. — Мама? Мам? Мама? Мама… Почему она никак не приходит? Марик крепче обнял Арчи и осторожно высунул нос из-под простыни. В глазах всё плыло, очень трудно было сфокусировать на чём-то взгляд, а потом — раз! — и по ним ударил болезненно-оранжевый всполох. Глухо вскрикнув, мальчишка нырнул обратно под простыню и упал лицом в подушку, успокаивая темнотой обожжённые зрачки. Там леопард, да? На том месте, где лампа стоит, на пианино, спрятался леопард? Марата пробрало зябкой дрожью, и он сжался в комочек под простынёй, вытирая плюшевой собачьей лапой мокрые, слезящиеся глаза. — Мама… — Я за неё, — мрачно буркнул кто-то. — Что ты так трясёшься? Холодно? Голос. Хрипловатый и резкий, низкий, привыкший к властным, приказывающим интонациям. Марик с облегчением выдохнул: это дедушка, дедушка большой и сильный, он всё на свете знает, он прогонит этих, которые в темноте. Хотел было откинуть простынь, посмотреть на него, но руки почему-то отказывались слушаться, а лёгкая ткань сделалась тяжёлой, будто он лежал подо льдом. Или это его тело такое тяжёлое? Марик что-то бессмысленно и бессильно пробормотал, пытаясь поймать непослушными пальцами ускользающую ткань, но не смог, и дед сам рывком сдёрнул с его головы простынь. Марик отчётливо услышал резкий выдох. — Так. Спокойно. Я сейчас принесу тебе одеяло и тёплого молока. И таблетки. Чтобы всё выпил, понял меня? — Угу… Деда… — Что? — Не ходи. Там леопарды. — Кто?.. — Леопарды… Дед беззвучно шевельнул губами, выдыхая что-то, чего Марик не расслышал, но по резкому дыханию слышно, что злится. Это из-за леопардов? Они ему не нравятся? Марику тоже не нравятся. У них злые оранжевые глаза, и они рычат там, в темноте, и Марику очень страшно, его даже всего трясёт от того, как ему страшно. И вообще, это наглость! Это их с дедушкой и мамой дом, что они тут забыли! Пусть уходят! Послышался шаг, шорох ткани — это дед пошёл прочь от кровати, но Марик порывисто схватил его за подол рубашки непослушными пальцами. — Не ходи! — Да не бойся ты! Не тронут меня твои леопарды. Их тут вообще нет. — Не ходи! — упрямо повторил Марик. Какой у него сейчас странный голос! Как будто сквозь плотный слой ваты, хриплый, низкий… Марик бы порадовался, что низкий: низкие голоса у мужчин, это же здорово, что у него такой, значит, он взрослый! Только он какой-то совсем чужой. И в горле будто большой, твёрдый ком, и его никак не сглотнуть. — Не ходи! Ты один… А там леопарды… Мысли путались, слова не желали срываться с языка, застревали во рту, скатывались обратно в горло и больно резали его изнутри. От беспомощности Марик дышал чаще, отчаянно впившись в деда глазами и мотал головой: не уходи, не уходи… Ну почему он не понимает?! Если он уйдёт, то будет против них совсем один! Вдвоём они справятся, Марик ему поможет и защитит, а по одиночке… Дед насильно разжал его дрожащие пальцы — почему его большая, шершавая рука такая холодная, у него же всегда очень тёплые руки? — и наклонился ближе, заглядывая в глаза. — Марат. Две минуты. Обещаю. Я вернусь через две минуты с одеялом и таблетками. И тебе станет лучше. Хорошо? Две минуты. Две минуты. Этого вполне достаточно, чтобы леопарды до него добрались, они совсем близко — один прыжок до кровати. Марик упрямо схватился за руки деда, прижал к себе: не отпущу! — но дед всё равно высвободился и ушёл стремительными шагами. Хлопок двери больно ударил по ушам, так, что Марик вскрикнул и зажал их ладонями. Почему так темно? Так страшно… Почему так болит везде? Даже не болит, а как будто ломит, тянет, сразу во всём теле, и оно кажется таким тяжёлым и непослушным, будто не из живой плоти, а из ваты, из горячего металла, или… Как будто он стал глиняным горшком, и его выставили на солнце, и он постепенно трескается от его жара. Руки не слушаются. Хочется поднять голову и осмотреться: это ведь всё ещё его комната, да? Книжный шкаф, приятно-шероховатые наощупь корешки, полка с недавно вырезанными кораблями? Пианино? Или, может, уже и его пианино превратилось в чудовище и скалит из темноты острые белые зубы?! Марик попытался было встряхнуться и резко, одним движением сесть на кровати, но его словно придавило к подушке. Хотелось дотронуться до лба, до волос — там всё ещё есть волосы и кожа, или, может, он уже стал Железным Дровосеком, как в «Изумрудном городе»? Железного Дровосека освободила девочка Элли… У него нет Элли, у него есть только Тотошка, и его Тотошка не умеет лаять, значит, его никто не освободит. Во рту сухо. К губам как будто прилип горячий песок. Во всём теле слабость, в теле вообще будто не осталось силы и ни одной косточки — сплошная вата. Марик помотал головой, пытаясь согнать наваждение, встряхнуться, ну что это такое! Но сделалось только хуже: движение отозвалось гудящей болью в висках, и комната закружилась так, что к глотке подступил противный комок. — Марик, я вернулся. — Рука непривычно холодная, но голос прежний, дедушкин, хоть и доносится как будто сквозь толщу воды. Дед уверенно, рывком, усадил его на кровати, Марик уцепился за край, чтобы не упасть. В пальцы ткнулось что-то тёплое. — Пей. Тебе станет лучше. Марик покорно выпил. Рот наполнился мягким и сладким, чуточку цветочным привкусом, горло окутало приятным теплом. И правда лучше, даже тяжесть во всём теле будто немножко уменьшилась. — Теперь таблетку. — Не хочу… Марик не любил таблетки, таблетки невкусные, они только притворяются, что похожи на конфеты. — Надо. — Странно: вроде и строго говорит, а вроде и с облегчением. — Никто не спрашивал, чего ты хочешь. Пей. Сил спорить дальше не было, и Марик выпил, не чувствуя горького вкуса. — Всё. Теперь постарайся заснуть. Сколько там времени? Ох ты ж… Так, одеяло… Голос деда теперь доносился откуда-то совсем издалека. Марик обессиленно откинулся обратно на подушки, обнял Арчи, прижал к себе покрепче: леопарды всё ещё здесь, спать нельзя, нельзя ни в коем случае, они тогда набросятся на него и растерзают, и дедушка очень расстроится, но подушка такая мягкая, и тёплое одеяло окутывает, как облако, оно ещё пахнет мамиными духами, мама, мама, она, наверное, уже приехала с гастролей, и скоро зайдёт к нему, и поцелует, и прогонит леопардов… Они всё ходят там, в темноте, Марик их слышит, но их рычание делается всё тише, всё дальше, может, это вовсе не леопарды? Ему показалось? Но тогда что это за рокот там, вдалеке? Как будто море… Или сразу много-много людей, и они говорят одновременно, и их ужасно много… Или гул мотора, может быть, они с дедом и мамой едут куда-то? Но это точно не леопарды. Это не опасно. Теперь можно немножко поспать… Марик утомлённо прикрыл воспалённые веки — и провалился в глубокое, лихорадочное, тягостное забытьё. Марик видел сон. И знал, что видел сон, откуда-то знал совершенно точно — хотя бы потому, что ни разу ещё не видел такого моря. Его море, родное, привычное и любимое, пело нежные колыбельные, баюкало в ласковых объятиях, ослепляло изумрудом, бирюзой и аквамарином, блестело на солнце пенным жемчугом — а это море пело совсем другую, суровую и задумчивую песню, как будто просоленный насквозь моряк тихонько мычит что-то себе под нос и задумчиво поглядывает на горизонт. Вместо ослепительных изумрудов и жемчуга оно раскинулось сталью и бронзой до самого горизонта. Но Марик всё равно смотрел на него, как зачарованный. Море всегда прекрасно. Как его вообще можно не любить? Улыбнувшись, мальчишка подбежал к самой кромке и радостно взвизгнул, когда вода холодом обожгла ему ноги. Море хочет играть? Давай поиграем! Смеясь, Марик то подбегал к линии прибоя, то проворно отбегал назад прежде, чем море успевало лизнуть его ноги шершавым языком. Вперёд — и назад, как будто в танце, вперёд — и назад, смеясь звонко и радостно и чуточку задыхаясь от слишком быстрых движений. Вперёд — назад — вперёд, кто быстрее: волны или проворные мальчишеские ноги? Бронзы в море становилось всё больше. Это солнце, громадный багровый шар, неспешно склонялось к западу. Теперь море походило на то, которое Марик любил и знал: ласковое, южное, хоть и по-прежнему немножко другое. Мальчик замер на берегу, с любопытством склонив голову набок, вглядываясь и принюхиваясь. Пахнет знакомо: пеньковой верёвкой, солодом, просоленным деревом. Так всегда пахнет в портах. Интересно, куда это он попал? Это место вообще существует? Марик огляделся. Где-то в отдалении, на горе, громоздился сотней маленьких домиков с терракотовыми крышами незнакомый город. Незнакомый, но красивый. Может, ему побежать туда? Мальчик уже совсем решился бежать, но тут где-то неподалёку послышался звонкий, серебристый смех. Марик обернулся, как обожжённый, и в широко раскрытых, изумлённых глазах отпечатался яркий, как масляными красками нарисованный образ: тоненькая, стройная девушка танцует на берегу. Маленькие, изящные, босые ступни легко переступают по камням и песку, синяя ткань летящего платья словно танцует вместе с ней, вьётся вокруг худенького тела, струятся по узким плечам густые тёмные волосы, золотом сияющие в солнечных лучах. Марик не видел её лица за волосами и плавно-стремительными движениями, но что-то чарующее, колдовское было в её движениях, в легко взлетающих руках, тонких, покрытых золотистым загаром, в том, как всплескивали по воздуху одновременно и её волосы, и платье… Околдованный, мальчик пошёл к девушке, сам не зная, зачем. Она танцевала, ничего не замечая, но, когда он попытался поймать её за подол — вдруг рассмеялась звонко и проказливо и упорхнула прочь Эй, нечестно! Марик мгновенно бросился следом — и море куда-то пропало, а девушка нырнула в целую толпу людей и затерялась в ней. Марик растерянно озирался: поначалу искал её, а после уже просто с любопытством пытался разглядеть всех вокруг. Сколько народу! Мужчины, женщины… Кто-то улыбается, кто-то хмурится, кто-то даже злится, кто-то оживлённо разговаривает. И как их много! Почему у него ощущение, что он их всех знает? Или — они знают его? Крохотная, миниатюрная женщина в красном платье с короткими светлыми волосами, улыбается, очень красивые голубые глаза, прямо как у Чайковского, нежные, прозрачные, мягкие. Вокруг кружится лёгкая лазурная дымка, и в ней причудливые, сказочные, удивительные образы, которых Марик не мог распознать: слишком стремительно сменяют друг друга, звучат отголосками сказочных, сложных, поразительной красоты мелодий. Марик жадно прислушивался, ловил звуки, пытался понять: это скрипка? Флейта? Пианино? Да что же?! Но никак не получалось, музыка растворялась в общем гомоне и рокоте. Что это за рокот его преследует? Моря больше нет… Может, это шум толпы? — Здравствуйте… Рада вас видеть… — Звонкий, восторженный голос, звенящий от нетерпеливого предвкушения и немножко страха, словно она чего-то очень хочет и боится, что не сбудется. — Послушайте, я очень хочу… Вот, посмотрите, пожалуйста, я думаю, это вам подойдёт... Кружащая голову, причудливая, серебристая мелодия, от которой одновременно так легко — и немножко хочется плакать… — Марик! Мальчишка вздрогнул, обернулся. Прямо к нему шагал, широко раскинув руки, как для объятий, высокий, плотный мужчина в растрёпанной одежде со всклоченными волосами. Глаза немного безумные, пылающие, размахивает руками во все стороны. Марик даже шагнул чуть-чуть назад: от мужчины словно дышало жаром, порывистым, исступлённым и жадным, как будто прямо в груди у него полыхал лихорадочный огонь. — Марик, я здесь… Послушай! Ну, послушай же, ведь она лучше, правда? Это будет мой шедевр, вот увидишь! Я уверен: эта — главная в моей жизни! Вот, послушай, послушай! И музыка — совсем другая: яростная, живая, бурливая, как горная река, обжигающая и слух, и сердце, такая, что всё тело разом на неё отзывается — и вместе с тем такая нежная, что что-то больно сжимается внутри и почему-то сами собой стискиваются кулаки, будто нежность эта настолько огромна, что грозит разорвать изнутри. Бурный и яростный, ослепительный поток, лихорадочное пламя — родником, рекой, морем прямо от этого человека… А глаза у него — большие и грустные, робкие, как у смущённого мальчишки, такие, что невольно хочется утешить. — Ведь она лучше? Правда, она лучше?.. Вдруг — звучный и резкий, хриплый, раскатистый смех. Другой мужчина: тоже высокий, крепкий, с грубыми чертами лица и живыми, умными, насмешливыми глазами, как у собаки, которая всё-всё успела понять о роде человеческом. Что-то говорит, но что — Марик не слышит, только интонация насмешливая. Странно: смех в его голосе какой-то совсем недобрый, а голос всё равно тёплый, похожий на чай с брусникой, и откуда-то доносится музыка — нежная, тонкая, хрустальная, словно трепетное прикосновение, словно яблоневый цвет, такая, что замирает сердце… Другой голос. Женский, резкий, властный. Невысокая, строго одетая, светлые волосы, яркие отблески очков, шаги — словно ритм решительного, быстрого марша. Снова голос: округлый, звучный, раскатисто налегающий на «р», и мужчина ему под стать: невысокий, пухлый, перекатывающийся упругим шариком, с живыми и насмешливыми глазами, что-то спрашивает, добродушно посмеиваясь, с мягкими морщинками у губ и глаз, но Марик не слышит — что именно: всё глушит музыка. Мелодичная и страстная, порывистая, летящая, от неё хочется дышать, как будто вокруг много-много воздуха и солнца… Лица, лица, лица! Они вспыхивали перед его глазами ярко, сочно, зримо — и тут же растворялись в неизвестности, и Марик забывал их, едва увидев, и даже отзвуки музыки растворялись в общем гомоне. Музыка звучала постоянно, но рокот и шум её заглушали. Да сколько же можно?! Марик раздражённо мотнул головой: хватит болтать, дайте послушать! Он узнавал отдалённые аккорды арий: Риголетто, Онегин, Мефистофель, ариозо Дон Жуана, куплеты Эскамильо, но всё обрывками, далеко. И всё перекрывал шум и другая, новая музыка: солнечная и летящая, бурная, чувственная… Но и её перекрывает рокот. Марик жадно ловил далёкие отзвуки, как блики солнечного света, и пытался пробиться сквозь толпу. Слишком много людей, слишком, не протолкнуться, настолько, что мальчишка начал судорожно хватать ртом воздух. Посторонитесь, пожалуйста! Господи, вас слишком много, зачем вас так много, вы же меня задавите! Что вы все тут делаете, почему вы все… Помогите!