Мальчик, море и музыка

Адалат Гадирович мерил шагами кабинет. На столе ровные стопки бумаг, письменные принадлежности в ряд, как военные на параде. Вся работа сделана и сделана идеально. Адалат Гадирович приехал около четырёх часов назад и за это время успел переделать всё, что забрал домой. Ушёл с головой в отчёты и документы, нырнул, как в воду, чтобы не видеть, не слышать, как Марик… Марик. Он болел всего лишь третий день, но за это время успел жутко истончиться. Саид во время одного из визитов сообщил, что это нормально, это один из симптомов кори: больной стремительно теряет вес, все силы организма уходят на борьбу с вирусом, отсюда и сумасшедшая температура, которую даже сильные лекарства сбивали только на пару градусов, но не до нормальных значений. Марик походил на привидение. Бледный до восковой желтизны, скулы и кончик носа болезненно заострились, глаза кажутся слишком большими на осунувшемся лице, в кайме серых теней и длинных, пушистых ресниц, которые тоже бросают фигурные тени на почти прозрачное лицо. Даже сейчас, сидя в кабинете, Адалат Гадирович не мог не думать об этом. Серые тени, ярко-красные, лихорадочно искусанные губы, дрожащие ресницы, кожа век истончилась, видно, как под ней двигаются глазные яблоки. Марик большую часть времени находился в лихорадочном, беспокойном забытьи. Что-то снилось ему… Что-то тревожное и недоброе. Иногда он затихал ненадолго, временами даже открывал глаза, покорно глотал таблетки и молоко, что-то невнятно бормотал и, похоже, никого не узнавал. Алина Огнева, чудесная, добрая женщина, согласилась посидеть с ним, пока Адалат Гадирович был на работе, и решительно воспротивилась, когда он попытался предложить за это деньги. «Даже не думайте! Вы меня этим сильно обидите». Адалат Гадирович вздохнул (всё равно придумает, как отблагодарить; кажется, Алина давно уже хочет себе новую духовку) и взял с неё клятву не говорить Павке. Младший Огнев наверняка полезет навещать друга, а он корью не болел, может заразиться. Не хватало ещё эпидемии. Адалат Гадирович снова медленно встал из-за стола и прошёлся по кабинету взад-вперёд, стараясь слушать только собственные шаги, но не надсадный кашель из-за стены. Хуже деда, чем он, наверное, и найти-то сложно. Вот что он сейчас должен делать? Сидеть с внуком, вытирать лихорадочную испарину с лица, облегчать его страдания. Мальчишке, его мальчишке, его Марику, члену его семьи, плохо. Плохо, чёрт побери! А он прячется здесь от больного ребёнка, как последний трус, как шакал в берлоге! Адалат Гадирович бессильно сжал кулаки, затем нервно оправил на себе одежду, словно кто-то мог его увидеть. Ненависть горько жгла изнутри: трус, трус, твой внук нуждается в тебе, а ты?! Мутный, расфокусированный взгляд. Гулкий, страшный кашель. Хриплое дыхание. Серые тени вокруг глаз, восковая желтизна, лихорадочно-красные, жгучие пятна по всему телу. Сперва за ушами, потом всё ниже и ниже, Марика обсыпало буквально за одну ночь. Адалат Гадирович физически не мог на это смотреть. На истончившемся теле эти пятна смотрелись как чумные язвы. Что за бред лезет ему в голову?! Язвы… Он нервно и резко тряхнул головой. Нужно найти, куда себя деть, отыскать ещё несделанную работу, потому что стоит хоть на мгновение выпустить мысли из стальной хватки, как на него словно накатывает ледяная волна — и он тонет, тонет в концентрированном ужасе. А в висках стучит издевательским метрономом, каждую секунду, не прекращаясь ни на мгновение: только бы с ним всё было хорошо. Только бы с ним всё было хорошо, господи. Почувствовав липкую, омерзительную дрожь слабости в ногах и осознав, что вот-вот без сил сползёт в кресло, по уши увязнет в мыслях и страхах, Адалат Гадирович грубо рванул дверь кабинета. Кофе. Срочно горячий кофе, чтобы перестало трясти, чтобы хоть как-то, хоть чем-то занять руки. Если дело дошло до упоминаний бога… Адалат Гадирович в бога не верил. Но в такие моменты, когда тряслись руки, когда вместо упругой силы и решимости под кожей поселялся липкий, сводящий с ума ужас, когда кому-то из его близких угрожала настоящая опасность — мысль о ком-то высшем, о ком-то, кто сможет оградить его семью от всех бед, если сам Магдаров не справляется, появлялась сама собой. И не в религии дело. Адалат Гадирович готов был поверить хоть в бога, хоть в чёрта, хоть в Шиву, хоть в Зевса, если это поможет его внуку. Плита, турка, крепкий кофе, кардамон, корица, гвоздика. Та ещё лава, она говорила, что такой кофе пить невозможно, но всё равно варила ему эту "лаву". Адалат Гадирович помнил: гибкая, миниатюрная фигурка, округлые бёдра, тонкие, белые руки, крутые кудри небрежно затянуты в пучок размером с хорошую айву — чтобы не мешались. Наблюдает, как вскипает кофе, нетерпеливо покусывает губу, тихонько мычит себе под нос… У неё кофе никогда не убегал: она по звуку, по шипению пузырьков воздуха угадывала, когда его нужно снять с огня. Марик тоже всегда подсказывает, когда нужно снять с огня кофе или кашу, когда помешать яичницу, чтобы не подгорела. У Адалата Гадировича слух не настолько тонкий: годы и годы без практики… Кофе убежал. Магдаров, вместо того чтобы снять его вовремя, застыл, невидящими глазами глядя куда-то в окно. Она. Его жена. Марьям Магдарова. На самом деле, Мария, коренная москвичка, но за годы супружества и жизни здесь, на юге, все привыкли звать её на местный манер. Она не обижалась, напротив, её почему-то забавляли всевозможные прозвища, она с удовольствием отзывалась и на Машку, и на Марусю, и на Марьяну, и на Марину, и даже на шуточное «Мишутка» заливалась весёлым смехом. Чудесным смехом. Грудным, звонким, раскатистым. Блестят жемчужные зубы, сияют огромные, влажные, чёрные глаза, возле них обозначаются крохотные морщинки, на щеках появляются ямочки, даже локоны словно подпрыгивают в такт. Локоны у неё были роскошные: смоляная копна до пояса, она постоянно грозилась остричь, но Адалат Гадирович — тогда ещё просто Адалат, а она звала «Адик», и ей единственной это было позволено — запрещал настрого: не вздумай, такую роскошь, ты с ума сошла! Она капризно надувала губы, скрещивала руки на груди и обзывала его тираном, но по глазам он видел: рада, что ему нравятся её волосы. Они познакомились, когда Адалат Гадирович поехал учиться в Москву. Хотел поступить в консерваторию, стать пианистом… Он с детства обожал музыку, хоть и давалась она ему нелегко. Марику пианино было другом, ему — неприступной громадой. Но когда она, наконец, оживала нежной мелодией под его руками, когда холодные клавиши вдруг звучали музыкой о любви, звучали так, как должны были по задумке композитора… Эти мгновения стоили часов и часов терпеливых, усердных упражнений. Очевидно, недостаточно усердных, потому что в консерваторию его не приняли. Ждать год, чтобы попробовать заново, не было времени: ему, старшему в большой семье, надо было заботиться о младших, о родителях. И он пошёл на юридический. Пригодилась и усидчивость, и терпение, и способность терпеливо вгрызаться в неподатливый гранит незнакомого материала, и искренняя убеждённость в идеях коммунизма. А осанка у него уже с пяти лет была ужасная, сидячей работой не испортишь. Однокурсники выли: как сложно, как трудно, как нудно! — но ему юриспруденция (сейчас Адалат Гадирович признавал это даже без прежней горечи) давалась куда легче, чем музыка. Магдаров стал лучшим студентов на курсе, у него дружно списывала задания вся группа, преподаватели многозначительно кивали на него: «Перспективный молодой человек». Гостеприимный, всегда готовый помочь, по-восточному щедрый, Магдаров быстро оброс толпой друзей, даже несмотря на злой язык и дурацкую обидчивость. Тогда он ещё не был… Кофе убежал повторно. Адалат Гадирович проводил его мрачным взглядом и вдруг плюнул: а, идите вы все к чёрту, всё равно от мыслей ему сегодня не отвязаться. Прошагал в спальню и вытащил из комода, из самого нижнего, на всякий случай запертого на ключ шкафчика потрёпанный и пыльный фотоальбом. Класть его сюда, в спальню, где так легко взять и полистать, когда по ночам одолевают тягостные мысли (после смерти младшего сына он два года не мог нормально спать: мучили то кошмары, то тягостная, изматывающая бессонница), было не слишком разумно, но Адалат Гадирович справлялся с соблазном. Главное, чтобы Марик не нашёл, а если положить альбом куда угодно в доме, кроме его спальни — он найдёт, можно не сомневаться, этот маленький бесёнок везде суёт свой нос. Можно было бы приделать к альбому замочек, но Марат воспримет это как вызов, и взломать замок для него станет делом чести. Выкрадет ключ, откроет, залезет… И пойдёт выпытывать, что это за фотографии. Ой, а это ты! А почему ты такой молодой? (Да, Марик, твой дед когда-то был молодым, но это было давно и неправда.) А что это за женщина? Ой, а это папа? Почему ты мне не показывал? Почему у тебя такой голос?.. Хранить в спальне, куда вход мальчишке запрещён настрого, безопаснее. Адалат Гадирович пролистал первые несколько страниц, рассеянно усмехнулся, глядя на свои детские фото. Родители, большая семья, братья, сестра… Родители давно мертвы, конечно. Умерли незадолго до того, как Адалат закончил университет, поэтому защиту диплома он не помнил абсолютно, хоть убей. Если бы не Марьям и маленький Мурад, он бы, наверное, ушёл в запой. Но — жена и маленький сын, нужно приглядывать за братьями и сестрой… Братья едва вышли из отрочества, сестра — тоненькая девочка-тростинка с огромными испуганными глазами. Адалат помнил, смутно, но помнил, как после похорон приехал домой и до рассвета глушил водку на кухне, один, молча, не чувствуя ни вкуса, ни хмеля и никак не реагируя на попытки Марьям его расшевелить, а потом упал отсыпаться до вечера. А на следующий день как ни в чём ни бывало пошёл на работу. Начальник попытался было отправить его восвояси: мы всё понимаем, погорюй нормально, проведи время с родными… «Времени нет горевать, мне этих родных ещё кормить». А вот фото времён поступления в университет. Первый курс. Чёрт, а красивым парнем он когда-то был! Высокий, стройный, статный, глаза чёрные, щегольские усики. Сейчас уже сбрил, тогда носил из чистого пижонства. И фуражка набекрень. Хотя за что его Марьям полюбила — Адалат Гадирович до сих пор не знал, а у неё не спрашивал. Главное, что полюбила, что захотела пойти за него замуж… По какой-то причине. Хотя многие её отговаривали: мол, похоронишь себя в горах, оно тебе надо? У тебя такие возможности, такие таланты, а ты? Адалат Гадирович слышал эти разговоры, хмурился, но молчал: возражать было в общем-то нечего. Жалела ли Марьям о том, что пошла за ним, что уехала из Москвы в далёкую южную республику, что поставила крест на карьере? Сейчас уже некого спрашивать. Поступив на юридический, Магдаров отнюдь не забросил увлечение музыкой и буквально не вылезал из Большого и филармонии. Познакомился с сотней музыкантов из московской консерватории, своими несбывшимися сокурсниками. Они собирались у него дома большой, шумной компанией, пили и ели за его счёт, денег у Магдарова всегда хватало, пусть и давались они порой бессонными ночами и литрами выпитого кофе. Жаловаться Адалат Гадирович не привык. Хочешь чего-то — иди и заработай, вот и вся философия. Родители помогали, конечно, но Адалат стремился поскорее встать на ноги: не хотелось обременять, он уже взрослый лоб, сам помогать должен, а не тянуть из семьи. К тому же, у них на шее младшие. Поэтому кутили консерваторские ребята на его честно заработанные, и все знали: к Магдарову можно прийти в любое время, он всегда примет, накормит, напоит и достанет кошелёк по первому же намёку. Наверное, было в этом что-то жалкое: словно он, как один из героев Чехова, пытался хотя бы так приобщиться к отныне недоступному миру. Может, кто-то над ним даже посмеивался втихаря, но приходил, потому что артистическая братия вечно едва сводит концы с концами и тратит последнее на билет в Большой вместо хлеба с курицей, ведь «ты ничего не понимаешь, там же такая виолончель!» Что ж, если смеялись — их право и их совесть. Может, он и вправду был смешон, но ничуть не жалел о тех годах. Если бы не эта артистическая братия, он бы с ума сошёл на своём юридическом. Со многими артистами из тех лет Магдаров общался до сих пор, многим помогал. Кому-то помог получить квартиру, кого-то отправил лечиться, кому-то просто подкинул денег на свадьбу, кому-то купил новый инструмент взамен испорченного — да мало ли способов. И с Машенькой, Марией, Марьям познакомился на одной из таких пирушек. Звонкоголосая, кудрявая, ослепительная, смешливая девчонка, второкурсница консерватории, подвижная, с ног сшибающая обаянием. Магдаров мгновенно капитулировал. Он никогда такого не испытывал, хотя бывал с девушками и прежде, но чтобы влюбиться с такой силой, чтобы женщину хотелось сжать в руках и не отпускать больше никогда… Такого у него раньше не было. Уже через неделю знакомства с Машей он уже знал точно, что хочет её в жёны. Роман развивался бурно и стремительно, вскоре Магдаров уже сделал ей предложение. Вот она, фотография со свадьбы… Адалат Гадирович грустно улыбнулся. Такие фото всегда получаются напряжёнными и неестественными, скованными. Эта, например, не передаёт и малой толики настоящей красоты Марьям. Но он хорошо помнил этот день: шумная, весёлая, радостная попойка, толпа народу, все смеются, поют, обнимаются, пьют за здоровье молодых, Марьям вся раскраснелась, кудряшки радостно подпрыгивают, жмётся к нему, запрокидывает лицо: любишь? Любишь?.. Люблю. И ты меня любишь. За какие заслуги — не знаю, но что любишь… любила… это точно. Марьям ведь отговаривали выходить за него замуж. Она была очень перспективной певицей, отличным колоратурным сопрано, ей прочили хорошую карьеру, может быть, даже Большой, если всё удачно сложится, но она выбрала замужество. Адалат Гадирович даже не думал запирать жену дома, конечно, она пела в их театре, лучшем театре республики, но все её друзья крутили пальцем у виска: прошляпить такие перспективы! Мурад родился ровненько через девять месяцев. В отношениях с Марьям Адалат Гадирович сделался старомоден до комичности: до свадьбы они буквально только держались за руки, хотя хотелось много большего. Мурад… Адалат Гадирович перелистнул страницу — и в горле защекотало. Крепыш, круглые щёчки, огромные чёрные глаза, насупился: чего это вы меня тут держите, можно я пойду уже? Матроска, разбитая коленка, упрямый, крутой лоб… Адалат Гадирович отложил фотоальбом и несколько минут сидел, невидящими глазами глядя, как подрагивают на коленях похолодевшие руки. Мурад, Мурка, Мурик, первенец, наследник, старший сын… Ох, что ж так сердце-то зашлось, много ведь лет прошло… Мурад рос крепким, весёлым парнишкой. Он весь пошёл в Магдаровскую породу: те же высокие, резкие, выдающие крутой нрав, скулы, те же правильные черты лица, те же тонкие губы и густые, угольно-чёрные, гладкие волосы. В маму пошёл Рамин, средний: шапка крутых кудрей, живая мордашка, огромные, щенячьи глаза, открытая улыбка, чудесные ямочки. Весь в маму, от Магдаровых он ничего не взял. Но все — и Али тоже, третий, младший, сыновья у Адалата и Марьям родились погодками — росли очень музыкальными. Другими они не могли быть: в доме Магдаровых всё дышало музыкой. Она звучала каждый день: рождалась под пальцами Адалата и Марьям, лилась из радиоприемника, в гостях у них постоянно бывали артисты местного оперного театра и филармонии и тоже пели, конечно: романсы, арии, куплеты... Даже Адалат Гадирович иногда присоединялся. Марьям говорила, что у него был бы хороший, звучный баритон, даже, скорее, высокий бас, если бы он занимался голосом и поменьше курил. Магдаров только отшучивался: нам и одной певицы в доме хватает. Хорошее было время. Шумное, весёлое, звонкое. Сейчас в Магдаровском доме тоже часто собираются гости, тоже поют, но… Но Рамин не норовит стянуть со стола лишний пирожок, Мурад не хохочет своим раскатистым, звучным смехом над анекдотами, не улыбается застенчиво Али, когда его хвалят за игру на пианино, не прикрывает глаза Марьям, тихонько покачиваясь в такт его игре всей своей гибкой, тоненькой фигуркой, не поёт вполголоса нежно и звучно: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности своей…» С возрастом голос у неё сделался ниже, звук плотнее, редкое, чувственное колоратурное сопрано. В театре на неё готовы были молиться. С Али они чудесно звучали вместе: его пианино и её нежный голос. Адалат Гадирович смотрел на них, дымя трубкой, и не мог поверить своему счастью. В груди стало так тяжело, а в горле настолько горько, словно Адалат Гадирович напился допьяна солёной морской воды. В глазах всё поплыло, и Магдаров нетерпеливым, жёстким движением вытер их рукой. Ничего. Всё прошло. Всё… Всё уже в прошлом. В давнем, недавнем… Но в прошлом. Так сложилась судьба, что же теперь попишешь? Сейчас у него есть Марик. Адалат Гадирович пока не мучил его просьбами сыграть для гостей: мал ещё, и без того сердится, когда его начинают донимать вопросами. Но в будущем, если сам не будет против… Марат будет очень похож на отца. Очень. Он уже сейчас похож настолько, что даже страшно, и в будущем это вряд ли изменится. Вырастет если не копией, то очень близко: уже сейчас в нём от матери только курносый нос и ямочки на щеках, которых у Магдаровых отроду не встречалось. И тоже будет играть на пианино для гостей, также будут лежать на клавишах тонкие руки, также будет застенчиво улыбаться… Адалат Гадирович безумно хотел бы увидеть это. Как Марик взрослеет, как учится, оттачивает свой талант, уже сейчас огромный. Али и вполовину не был так одарён, как его сын, и Адалат Гадирович порой со смешанными чувствами, которые сам не смог бы толком описать, думал: если существует загробный мир, наверное, Али безумно им гордится. Последним из их семьи. Ни у Мурада, ни у Рамина детей не было, только у Али, у младшего, как ни иронично, а у Адалата Гадировича уже не будет. У них — у него — остался только Марат. Три сына, три брата, три музыканта. Удивительно, но Мурад — плечистый, крепкий, самоуверенный, гордый — чудесно играл на скрипке. Тонкий инструмент пел в его неуклюжих с виду руках так сладко и нежно, так порывисто, страстно, что даже не верилось: неужели соприкосновение струн и смычка способно рождать такие звуки?! Рамин с самого детства постоянно что-то насвистывал, подражал голосам птиц, смеялся, когда Марьям принимала его подражания всерьёз, и первым попросил у родителей на день рождения кларнет. Он всегда был не очень-то аккуратным: постель в крошках, пальцы в чернилах, воротничок измялся, рубашка в штаны не заправлена — Адалат Гадирович и Марьям измучились с ним воевать. Но к кларнету он даже не прикасался, если руки были недостаточно чистые или зубы не чищены, и на все отчётные концерты в музыкальную школу приходил подтянутым, в идеально белой рубашке и в отполированных до блеска туфлях. А Али… Али с детства зачарованно следил, как Марьям подыгрывает себе на пианино во время репетиций. На том же самом пианино, на котором теперь играл Марат. Адалату Гадировичу отчётливо хотелось напиться. Взять и залпом выпить стопок пять-шесть хорошей, ядрёной водки, чтобы заглушить разрывающую изнутри боль. Прошли годы, и годы, и годы, Адалат Гадирович научился не думать, не вспоминать, не изводить себя мыслями ежедневно, приучил своё сердце не спотыкаться каждый раз от запаха кофе по утрам (такой же готовила Марьям), от звуков скрипки или кларнета, он научился даже спокойным и ровным голосом обо всём этом говорить… Порой ему казалось, что он умудрился забыть, что когда-то словом «семья» он называл не только Марика и его мать. Но, как оказалось, он лишь спрятал свою боль, как вот этот фотоальбом, спрятал и закрыл на ключ. Научился жить с нею, загнал её так глубоко внутрь, что сам уже, пожалуй, не сможет до неё докопаться. Но это не значит, что думать о них, об его семье, о счастье, которое он потерял, стало легче. Мурад погиб ещё до войны. Поздним вечером возвращался со свидания с девушкой. Налетели, окружили впятером, завязалась драка. Толкнули, налетел головой на камень… Той же ночью в больнице его не стало. В широко распахнутых глазах Марьям стыл безмолвный ужас, на неделю после этого у неё напрочь пропал голос, и несколько месяцев она еле-еле заставляла себя петь. Рамин ревел, как раненый бык, Али стоял тонкий и прямой, как закаменевший, только пальцы лихорадочно барабанили по столу, отбивая сумасшедший и горестный ритм, и Адалат Гадирович едва узнал его глухой голос: «Отец, я убью их, клянусь, я их убью». Магдаровы подключили все связи, чтобы ублюдков посадили как можно скорее. Мурад ухаживал за девушкой, надеялся вскоре — когда обоим исполнится восемнадцать — сделать ей предложение, и какой-то парень, её поклонник, решил, что лучший способ избавиться от соперника — кулаки. Парни переборщили. Наверное, можно даже сказать, что большой вины на них не было, они не хотели убивать, и сами испугались, когда Мурад потерял сознание… Адалату Гадировичу было плевать. По желанию или по неосторожности, но его сын был мёртв. А малолетние твари — в тюрьме на очень большой срок. Девушка вскоре уехала. Адалат Гадирович помог при переезде деньгами, помог найти квартиру на новом месте: пусть Мурад не успел сделать ей предложение, но он её любил. Когда пришла война, вся семья Магдаровых была под бронью: Адалат Гадирович занимал высокий государственный пост, Марьям продолжала петь в оперном театре, Рамин и Али служили там же музыкантами. Но в первый же день, едва прозвучал из динамиков твёрдый, до дрожи спокойный голос Левитана: «Сегодня, в четыре утра, без всякого объявления войны, германские вооружённые силы атаковали границы Советского Союза…» — Адалат Гадирович понял: его сыновья пойдут на фронт. Его красивые, гордые мальчики не могли иначе. Марьям кинулась к ним, схватила за руки: «Вы с ума сошли! Али, у тебя жена беременна! Рамин, ну куда тебе воевать!» — Адалат Гадирович строго одёрнул: «Не надо. Решили — пускай идут». Так правильно. Они писали с фронта весёлые письма. «Всё хорошо, едем с песнями!», «Я поступил в духовой оркестр!», «Мама, тут такие рассветы!» и обязательно в конце у обоих: «Поцелуй за меня Наташеньку и Марика». Они ни словом, ни строчкой не давали понять, что им плохо или страшно. Ни боёв, ни ранений словно не существовало. Только красивые рассветы. Адалат Гадирович медленно закрыл альбом. Положил в ящик. Аккуратно, неторопливо, тщательно следя за каждым своим движением, даже за тем, как поднимается и опускается грудная клетка. Прошло пять лет, он научился жить с этой болью, но, во имя всего… Тогда это почти его уничтожило. Война закончилась. Они с Марьям, Наташей и смешным, пухлощёким, трёхлетним Мариком ждали сыновей домой, сами не веря в собственное счастье. Неужели их мальчики выжили? Неужели они вернутся?! Писем не было уже месяц, но не было и похоронок, и война закончилась… Вокруг звенел дождями и кипел буйной зеленью радостный август сорок пятого, и так хотелось верить, изо всех сил верить в хорошее. Вместо сыновей — каких угодно: искалеченных, больных, чужих, но живых — в их дом пришли разом две похоронки. Рамин и Али погибли в начале мая, в битве под Берлином. Адалат Гадирович вышел из спальни, не разбирая дороги, добрёл выхода из дома и закурил. Сейчас тоже август, знойный и тягучий, пахнущий спелой фруктовой мякотью и плодородной землёй. Август сорок пятого был другим: то наливался тяжестью грозовых туч, то звенел проливными дождями. Марик постоянно выбегал под дождь и шлёпал по лужам босыми пятками, и скоро начинал походить на маленькую обезьянку: весь в грязи, но от счастья аж светится. Ему не запрещали: зачем? На юге дожди ласковы, пусть мальчик бесится, сколько душа его пожелает. Адалат Гадирович помнил, как удивлённо и испуганно обернулся Марат на его резкий окрик: «Быстро сюда!» Первый и, Адалат Гадирович надеялся, последний раз, когда он разговаривал с внуком так. Он мог ехидничать, мог ворчать, мог говорить и строго, и резко, но никогда раньше он не пугал Марата гневом. Но тогда… Тогда так было нужно. И тогда он не мог иначе: в висках всё ещё гудели слова с тонкой, серой бумаги, сухие, казённые, страшные слова. В ту ночь Марик ночевал у Огневых, и Адалату Гадировичу оставалось только надеяться, что он не видел, как к дому подъезжала карета скорой помощи. Марьям проплакала несколько часов, потом будто бы успокоилась, потом ей на глаза попалась нотная тетрадь Али… И она не выдержала. После её похорон Марику несколько недель снились кошмары, и он начал спать в обнимку с плюшевым псом. Сейчас те времена уже прошли: детская память милосердна, она быстро стёрла из памяти мальчика те дни. Его, Адалата, память не так добра. Он до сих пор видел их всех перед собой, как наяву. Мурад, его бледное, застывшее лицо, такое жёсткое, словно смерть вытеснила из него и мягкость, и улыбчивость, и ласковое тепло. Он помнил слишком хорошо, хотя отдал бы многое, чтобы забыть навсегда, как вдруг тихонько опустилась в кресло Марьям: «Адалат, мне что-то…», как прижала к груди тонкие руки. Рамина и Али он не видел мёртвыми… Но они из раза в раз являлись ему в кошмарах, когда Магдарову вообще удавалось заснуть. Такие, как Мурад, бледные и застывшие, словно мраморные — или изуродованные, с оторванными конечностями и вывернутыми наизнанку грудными клетками и животами, с перерезанными глотками, с влажно-алыми зевами ран на висках и затылках. Кто знает, что с ними случилось? Смерть на войне способна принять любые, самые извращённые, самые ужасающие формы, и Адалат Гадирович не знал даже, что хуже: безнадёжный звук земли, падающей на гроб жены и сына или мучительная мысль, порой простреливающая каждую кость в его теле: а вдруг живы?! Вдруг произошла ошибка, опечатка, вдруг хотели написать «Макдаров», а написали «Магдаров», вдруг ошиблись адресом, вдруг… Вдруг есть хотя бы призрачный шанс?! Если бы не Наташа и Марик, он бы тогда сошёл с ума. Спился, может быть, просто пустил себе пулю в лоб, может, в один прекрасный день скорая приехала бы уже к нему, может, он угробил бы себя работой. Но у него была Наташа, её огромные, испуганные глаза и прыгающие губы: «Али… Как же это… Он…» И ещё был Марик. Мальчик, с лица которого на него смотрели глаза всех его мёртвых детей, мальчик, который смеялся, как Рамин, играл на пианино, как Али, и смущённо пожимал плечами, как Мурад. Его внук. Его кровь. Его семья. Господи, он не выдержит, если с ним что-то случится. Всё, что угодно, но только не это. Любая катастрофа, любой крах, увольнение с работы, нищенство, землетрясение и метеорит, что угодно, Адалат Гадирович всё выдержит, Магдаровы упрямые. Но если что-то случится с его внуком — господи, у него в то же мгновение остановится сердце. Человек многое может выдержать, но это… Это было бы слишком жестоко. Поэтому Адалат Гадирович физически не мог заставить себя зайти в его комнату. Он уже видел двоих из своей семьи мёртвыми, и его руки начинали трястись в ледяном ознобе от мысли, что может увидеть ещё и третьего — самого дорогого. Последнего. И поэтому же у него не было другого выбора. Магдаров-старший сделал ещё несколько глубоких, размеренных затяжек и внимательно проследил глазами, как облачка дыма путаются в густой листве персикового дерева. Когда-то они с семьёй любили сидеть здесь по вечерам с чаем в фарфоровых чашках и бутербродами с вареньем. Он сам сделал лёгкие, изящные креслица… Теперь они пылились в одной из заколоченных комнат; Адалат Гадирович помнил, как заколачивал дверь, жёсткими ударами вгоняя под кожу, под рёбра, так глубоко, чтобы не докопаться, собственную боль. Мурад импровизировал на скрипке, Рамин на кларнете, Али улыбался, безмолвно двигая пальцами, словно по невидимым клавишам, Марьям негромко подпевала… Теперь таких посиделок уже давно нет: Магдаров в разы больше работает. Но Марик любит устраиваться под этим деревом, если ему хочется побыть одному, и Адалат Гадирович часто видит его из окна кабинета. И в этом — и ещё в том, как лежат на клавишах пианино феноменально гибкие и быстрые мальчишеские пальцы, точно так же, как лежали руки его отца — есть что-то, что окутывает его сердце спокойствием. Как будто вытягивает из него один за другим отравленные шипы. Адалат Гадирович в последний раз выдохнул дым и привычно быстрыми, чеканными шагами пошёл в комнату внука.