Мальчик, море и музыка

Адалат Гадирович вздрогнул всем телом и резко раскрыл глаза. Словно кто-то ткнул под рёбра или во сне примерещилось падение. Он в который раз задремал в кресле возле кровати внука. Марата перевезли в лучшую больницу республики, в отдельную палату, чтобы не заражать корью других пациентов, он находился под постоянным и пристальным наблюдением: во-первых, в этой больнице работали лучшие врачи, во-вторых, все знали, что это за пациент. И этот пациент сейчас метался по кровати и трясся, как в припадке, то и дело содрогаясь в приступах чудовищного кашля. Лицо его — пожелтевшее от болезни, давно не видевшее солнца, размеченное красными пятнами — блестело от пота, волосы липли ко лбу. — Больно, — хрипел Марик в перерывах между взрывами кашля, судорожно хватаясь то за грудь, то за горло. — Больно! Не надо! Мама! Ногти с силой впились в кожу горла. Адалат Гадирович, не выдержав, резко встряхнул мальчишку за плечи. — Марат, проснись! Это сон, слышишь? Это только сон! Его голова мотнулась из стороны в сторону, мутные глаза с трудом приоткрылись. — Деда… — Марик, это сон. Только сон. Всё хорошо, никто тебе не сделает больно. Только сон… Адалат Гадирович осторожно поддерживал внука за плечи, но он все равно продолжал покачиваться, даже сидя. Взгляд мутный и явно ничего не соображающий, но брови болезненно-сосредоточено сведены к переносице, влажно блестящие глаза медленно скользят вокруг, словно пытаясь сообразить: — Где я? Это… — Это больница, Марик-джан. Тебе было очень плохо, и мы перевезли тебя в больницу. — Плохо… Мальчик вновь обессиленно рухнул на подушки с таким видом, словно даже держать глаза открытыми для него непомерное усилие, и почти в ту же секунду в палату стремительными шагами вошла медсестра. — Что у вас тут происходит? — Не знаю. Ему хуже стало. Она быстрым, машинальным движением дотронулась до лба мальчишки и тут же испуганно отдёрнула руку. Здесь даже градусник не понадобится: Марат горел заживо. — Кошмар… Так, здесь нужна инъекция. Адалат Гадирович, вам вовсе необязательно на это… — Она осеклась, наткнувшись на его тяжёлый взгляд. — Хорошо, хорошо, я поняла. Вот так, спиртик, иголочка, это не больно… Магдаров понятия не имел, что Марату вводят, что заставляют пить (микстуру от кашля, скорее всего), но это были подчинённые Заурова, поэтому им можно доверять. Если Марату навредят — Саид спустит три шкуры лично, это он только с виду такой добродушный колобок. После укола и лекарств Марат ещё несколько минут трясся и хватался за горло — Адалат Гадирович терпеливо останавливал, отводит неожиданно цепкие пальцы, не позволял себя расцарапывать, пока мальчишка не затих и не обмяк бессильно на подушках. «Спокойно, спокойно, спокойно… — стучало у Адалата Гадировича в висках, он беспрестанно нервно тёр оледеневшие ладони. — Нужно просто потерпеть. Неделя уже прошла. Самый тяжёлый период должен вот-вот закончиться. Ещё немного, и Марик пойдёт на поправку, должен пойти, это всего лишь корь, он не может из-за неё…» Чёрт возьми, это невыносимо. Адалат Гадирович резко встал и быстрыми шагами покинул палату. Освещение в коридоре больно ударило по глазам, Магдарова слегка повело, пришлось схватиться за стену и пару секунд поморгать. Последняя неделя выдалась тяжёлой: он работал остервенело и много, не давая себе спуску, спасаясь в работе от грызущих заживо мыслей, потом ехал или домой, или вот теперь в больницу — дежурить у постели Марика. Мог бы, в общем-то, и спать лечь со спокойной совестью: дома за ним приглядывали соседки, в больнице — врачи, но… Но у него есть сердце и совесть, в конце-то концов. А к сердцу и совести теперь прилагаются воспалённые глаза, недосып, тяжесть в конечностях и пошаливающее давление. Чудный набор. Придя в себя, Магдаров быстро разыскал телефон. Набрал номер, пару минут послушал гудки и стук собственных пальцев по столу. Медсестричка Каринэ, очень молоденькая и симпатичная, ненавязчиво подсунула ему под руку большую чашку крепкого кофе (здесь уже успели выучить, какой кофе он пьёт) и бутерброд. Адалат Гадирович ответил измученным, но искренне благодарным взглядом. — Да? — ответили в трубке. — Наталья, когда тебя ждать домой? Он позвонил Наталье в первый же день, как только стало понятно, что Марик не просто ухитрился где-то простыть. Она долго ахала и ужасалась, называла Марата «бедным зайчиком», сказала, что обязательно вырвется, чего бы ей это ни стоило… Но так до сих пор и не приехала. Адалат Гадирович звонил, настаивал, зная, что Марату сразу станет легче, как только он почувствует её рядом (она же мать!), но в ответ получал одни только завтраки. — Адалат Гадирович, честное слово, я сделала всё, что могла! Я почти стояла на коленях перед нашим директором, но, честное слово, он никак не хотел меня отпускать! Я задействована в нескольких важных спектаклях, я не могу... Он не хочет... — Наталья, меня не волнует, чего хочет или не хочет твой директор. Мне это глубоко безразлично. Твой сын тяжело болеет. Когда ты приедешь домой? Он... На миг перехватило дыхание. Адалат Гадирович закурил свободной рукой; дым складывался в заострённое, бледное лицо на слишком большой подушке, в тонкие мальчишеские губы, повторяющие «мама, мама, мама…» — Адалат Гадирович… — Похоже, она плакала. Как трогательно, жаль, что ему плевать. — Честное слово, я сделала всё, что было в моих силах! Этот варвар, он абсолютно непрошибаемый, я терпеть не могу! Для него нет ничего важнее успеха его спектаклей, а я… Я, я, я… Магдаров с силой сжал зубы, подавляя клокочущую внутри ярость. Если он на неё накричит, то ничего не решит, только девчонок-медсестричек распугает. Девчонок, каждая из которых сделала для Марика больше, чем родная мать. — Наталья, достаточно, — оборвал он поток жалоб. — Я давно предлагал: давай я позвоню ему сам и всё объясню, если ты не справляешься. — Нет! Рот перекосило кривой ухмылкой. Вот как, значит. — Адалат Гадирович, умоляю, проявите хоть немного понимания! Понимания?! В виски бухнуло глухой яростью. — Я только-только смогла устроиться в театр, я должна закрепиться здесь, понимаете?.. Я не в том положении, чтобы ставить условия, если директор и режиссёр против моего отъезда! И я хочу сама, понимаете, сама добиться всего, если здесь узнают, что за меня просит Адалат Магдаров… Адалат Магдаров, похоже, настолько вытрепал себе все нервы этой поистине бесконечной неделей, что у него не было сил на злость. Просто в груди вдруг стало холодно и мерзко, как будто от долгого дождя расквасило весь сад, и он случайно с размаху наступил прямо в холодную, мокрую грязь. А он ведь правда очень любил Наташу. Наташа и Марик — последние, кто у него остались, и ради них Магдаров бы костьми лёг. А оно, оказывается, вон как бывает: любишь человека, а потом оказывается, что не человека вовсе любил, а так… грязь от дождя. — Наталья. Я спрашиваю в последний раз. Ты приедешь домой или нет? — Приеду! Обязательно приеду! Просто не сейчас, а чуть позже, обещаю! Через неделю… Адалат Гадирович, ну кем вы меня считаете? Неужели я к сыну не приеду, по-вашему?! — Кем считаю? — задумчиво отозвался Магдаров. — Не знаю. Раньше считал семьёй. Он тяжело опустил ладонь на рычаги и пару секунд сидел неподвижно, прислонившись лбом к тёплой от его руки телефонной трубке. Сигарета дотлевала в пальцах, грозя ожогом, но Магдаров в последний момент быстро затушил её. В пару больших глотков выпил кофе, затем силой запихнул в себя бутерброд. Нужно взбодриться, ему ещё ехать домой: он клятвенно пообещал Саиду не ночевать в больнице. «Как холодно…» — Марик зябко поёжился. Из бури и боли его вдруг вышвырнуло в лес, прозрачный и зыбкий, с ломкими ветвями озябших деревьев. Марик такого леса никогда не видел, он жил в жарком южном городе, но что-то такое, прозрачное, холодное, нежное, настолько хрупкое, что щемит сердце, представлялось ему всегда, когда он слушал Грига, особенно «Песню Сольвейг». Кажется, и здесь она звучит — далёкие-далёкие нежные отзвуки… А ещё шепчет что-то стремительная горная речка, и где-то в вышине, далеко-далеко, кричат журавли. Кричат пронзительно и жалобно, и от этого крика почему-то сжимается сердце. Журавли… Марик вскинул голову. До пасмурного неба, казалось, можно было дотянуться рукой, коснуться мягких на вид серебристых облаков, обещающих скорый дождь. А среди облаков — такие красивые, что кажутся видениями — раскинули крылья огромные серые птицы. Летят, летят куда-то с пронзительным и печальным криком, и от этого почему-то сердце готово разорваться, и даже немножко хочется плакать от сострадания. — Красиво, правда? — донёсся сзади весёлый голос, похожий на озорную горную реку. Марик не стал оборачиваться. — Мне так грустно… И я не понимаю, почему. И холодно. Очень холодно. Странный юноша вновь стоял перед ним, а в его руках Марик узнал знакомые очертания маленькой испанской гитары, Марик такие видел в операх. Красивый, нежный инструмент. Улыбаясь, юноша тихонько перебирал струны, а Марик зачарованно следил за его пальцами. Он со струнными инструментами никогда не ладил, а этот… человек, наверное… легко касался струн, и они отзывались задумчивыми, нежными звуками. Словно задавали вопросы, но не такие требовательные, как раньше, а будто бы в пустоту. Вопросы без ответа. — Отчего журавли так кричат? Им тоже грустно? — Они навсегда прощаются с домом, — глубоким и мягким голосом ответил человек с гитарой. — Но ведь они вернутся. Они всегда возвращаются. Да? Каждую весну. — Каждую весну… — хрипло откликнулся человек с гитарой. — Но видишь ли в чём дело, мой маленький музыкант. Каждый раз, когда журавли улетают, они прощаются с родными местами навсегда. Когда они вернутся — всё может измениться. Могут срубить дерево или даже весь лес, который был им домом, может пересохнуть река или умереть тот добрый человек, что всегда приветствовал их первым на своём поле… И всего этого больше никогда не будет. Мир изменчив. Жизнь изменчива. Как эта река. Поэтому им грустно. Марат задумчиво посмотрел вниз, они и правда стояли на берегу реки, и она всё несла, несла свои воды неизвестно куда, не останавливаясь ни на мгновение. Так быстро, что даже немного страшно… Но всё равно красиво. — Но они всё равно возвращаются, так? — спокойно спросил Марат. — Хотя им грустно, а жизнь изменчива… Они любят свой дом. И возвращаются. Человек с гитарой улыбнулся и легонько коснулся струн. Марик поморщился: почему его гитара вдруг расстроилась? Почему она вся покрыта пылью? Откуда на ней трещины? Откуда морщины на руках, что её держат?.. — Жизнь изменчива, маленький музыкант, — сказал человек с гитарой сиплым голосом глубокого старика. Марику даже не надо было смотреть, чтобы знать: его лицо превратилось в сушёный абрикос. — Изменчива и стремительна, как эта река. Всё когда-нибудь заканчивается. Рано или поздно. Чаще рано, чем поздно. Так есть ли смысл… — Но она всё равно красива. Слышишь? — Его голос раздался вдруг с такой силой, что Марик сам себя испугался. Словно колокол ударил. — Она всё равно красива! И если она изменчива… Если она заканчивается быстро и рано, то… — Мальчик быстро хватал губами обжигающе-холодный воздух, и он лился внутрь, как талая вода. Марата трясло, сердце билось, билось, билось, трепетало, как пойманная птица, исступлённо, яростно, горячо, изо всех сил, и точно так же — исступлённо, яростно, горячо —- он говорил. — То нужно её так жить, чтобы потом не о чем было жалеть! Глубокий старик в пожелтевшей от времени одежде, с тонкими, как паутина, серебристыми волосами, с лицом, похожим на сушёный изюм, посмотрел на него озорными глазами юноши, что встретил его за кулисами театра, которого никогда не существовало, и рассмеялся его звонким, молодым смехом. — Мне надоели эти сказки, — решительно сказал Марат. — Я знаю, что это всё ненастоящее. — Конечно, ненастоящее! — весело согласился старик с гитарой таким лукавым тоном, словно знает больше, чем хочет показать, и Марат ответил ему сердитым взглядом: хватит меня дурачить! — Я не хочу здесь. Я хочу домой. Откуда-то издалека доносился голос. Знакомый голос и, хотя Марик не слышал, что он говорит — звука было достаточно. И Марик пошёл на голос, а старик с глазами юноши, юноша с глазами древнего старика продолжал наигрывать на расстроенной испанской гитаре.

***

Первое, что увидел Адалат Гадирович Магдаров, зайдя однажды августовским вечером в палату своего внука, был Марат Алиевич Магдаров, который висел на кровати головой вниз, уцепившись руками за край, и смотрел на него с любопытством учёного, изучающего новый подвид муравьёв. — Так. И что это мы тут делаем? — Ты смешной. Ты стоишь на голове. — Я не стою на голове, Марат. Это ты висишь вниз головой. — Да-а? А ты уверен? — хихикнул Марик и ловко вернулся в нормальное положение. Поморщился, замер на пару секунд, прижал к виску пальцы, но, поймав на себе обеспокоенный взгляд, тут же улыбнулся: всё хорошо. Адалат Гадирович покачал головой и сел рядом с его кроватью. — Саид Вахтангович к тебе заходил? — Ага. Сказал, что я заноза в… — Где?! — В пальце, — наивно похлопал глазами Марат. — А-а, в пальце… А ты не хочешь ли, дорогой мой внук, поведать, почему Саид Вахтангович так сказал? — Не хочу. — Неугомонный маленький чертёнок уже с обезьяньей ловкостью повис на спинке кровати и теперь деловито там раскачивался, явно намереваясь проверить кровать на прочность. — Ты ругаться будешь. — А если не буду? — Пообещай! Адалат Гадирович невольно улыбнулся. — Обещаю, не буду. — Ладно. — Обезьянка превратилась в попугая. Теперь Марат сидел на спинке кровати, как на насесте, потому что, как известно, просто сидеть любому уважающему себя шестилетнему мальчишке до смерти скучно. — Я хотел выбраться из палаты. — Опять?! — Ты обещал, что не будешь ругаться! — Я не ругаюсь. Я удивляюсь. — Адалат Гадирович поджёг трубку. — Этот ребёнок сведёт меня в могилу. Марат фыркнул, но не обиделся. Интонации порой значат больше слов, и сейчас в дедовом ворчании он отчётливо слышал улыбку. Может, ему на самом деле понравилось, что Марат пытается сбежать? Может, когда дедушка был маленьким — Марик так и не спросил, был ли он когда-нибудь маленьким — он тоже откуда-нибудь сбегал? Из больницы… Тогда ведь были больницы? Или только динозавры? Динозавры, наверно, тоже болеют, и их лечат динозавровые доктора… — Марат? — А? Прости, я задумался. Ну, короче, я попытался сбежать! Меня поймала та злая тетенька… — Не злая тетенька, а Зухра Джамаловна. — Хорошо, злая Зухра Джамаловна. Она меня за ухо в палату потащила! — Правильно сделала. Я бы на её месте тебя бы ещё и выпорол. Марат обиженно надулся, но тут же улыбнулся, в глазах вспыхнули проказливые огоньки. — Тогда хорошо, что тебя здесь не было! Адалат Гадирович фыркнул и запустил в голову внуку первой попавшейся под руку скомканной бумажкой. А потом он понял, что скомканных бумажек здесь было очень много. На тех из них, которые были скомканы не слишком сильно, виднелись какие-то наброски. — Та-ак… — Магдаров-старший грозно надвинулся на Магдарова-младшего. — Это ещё что за авгиевы конюшни? — Чьи конюшни? — Это что ещё за бардак, я тебя спрашиваю?! — Ну я же рассказываю! И ты пообещал, что не будешь ругаться! Сейчас вообще ничего говорить не буду! Адалат Гадирович глубоко вздохнул. — Хорошо, ладно. Я молчу и мысленно пью валерьянку. — Так чьи конюшни-то? Дед невольно улыбнулся любопытному блеску в его глазах. Марик ещё выглядел болезненно худым, но жуткая острота уже исчезла из черт его лица, на щеках появился пока ещё слабый румянец… И глаза. Они снова наполнились живым, весёлым блеском, и это было самое главное. — Это из греческих мифов. Я тебе принесу книгу, договорились? — Хорошо! Я люблю сказки. — Это не сказки, это мифы. Ладно, неважно! Сейчас ты у меня разницу выпытывать начнёшь. Болтаешь, как сорока, честное слово. Что дальше было? Зухра Джамаловна притащила тебя сюда, не выпорола, а стоило бы, и? — И сказала, что я заразный! И поэтому мне нельзя никуда выходить. А я не заразный! Адалат Гадирович тяжело вздохнул. — Нет, Марик, ты заразный. Уж извини, пожалуйста. Это не значит, что ты какой-то «плохой», просто ты переболел корью и ещё носишь в себе её бактерии, тебе пока нельзя контактировать с другими пациентами, вот и всё. — Говоришь прямо как та тетенька, — скорчил обиженную рожицу. — Ну вот! Она меня притащила, и мне стало скучно. Тут вообще делать нечего! Не поговоришь ни с кем. Я попытался перестукиваться с соседней палатой, но там сказали, что я им мешаю. Адалат Гадирович сдержался, чтобы не рассмеяться. Перестукиваться он пытался. Не зная азбуки Морзе. Что он им стучал — отбивал токкаты Баха? Надо будет зайти, извиниться. — Во-от, поэтому я стал исследовать стены, потому что в стенах обычно хранится клад. Или напильник, чтобы пилить решётки. Или веревочная лестница. Или… — Я понял. — Пришла другая тетенька, добрая, такая, с нежным голосом и кудряшками… — Каринэ Артуровна. Она правда очень милая. — Да, очень! Я попросил у неё нож. — Железная логика… Зачем тебе, позволь узнать, понадобился нож?! — Ну, чтобы вырезать что-нибудь! — Так. Ну хоть не кого-нибудь. — Марат посмотрел на него огромными наивными глазами. — Неважно! Продолжай. — Она не дала. Я попросил книгу, но она сказала, что у неё есть только какой-то там атлас. Я решил, что это такая книжка с картами и попросил принести, а там не карты, там люди! Без кожи! Представляешь? Го-лы-е! — Боюсь даже вообразить… — И там куча каких-то длинных и непонятных слов. Я ничего не понял. Но очень интересно. Но потом я устал читать, потому что слова были длинные и непонятные, и стал планировать побег из окна. — Позволь уточнить… Из этого окна? — Ага. — С четвертого этажа?.. — Ну да! — Так. Если этого ребёнка не убьёт корь, то он убьётся сам. — Эй! Я почти сделал лестницу! Связал простыню, наволочку и подо… поде… — Пододеяльник. — …но их не хватило, а ножа, чтобы порезать на лоскуты, у меня не было. А руками не получается. Вот. Поэтому побег не удался. Потом пришёл Саид Вахтангович, назвал меня занозой и сказал… — Марат зашелся в коротком приступе кашля (он ещё немного остался), изобразил ладонями большой живот и произнёс характерным торопливым мягким говорком Саида Заурова: — «Этот ребёнок сравняет больницу с землёй, если чем-нибудь его не занять! Дайте ему что-нибудь порисовать!» И мне дали бумагу. Я попросил краски, но красок не было, дали карандаш. Вот. И я рисовал. Потом рисовать стало скучно, и я стал проверять, прочная у меня кровать. Я на ней попрыгал… Ты обещал! — Я молчу, я ничего не говорю… — Ты дышишь! Думаешь, я не слышу, как ты дышишь? — Прости. Постараюсь не дышать. — Дед! — Что? — Адалат Гадирович не выдержал и рассмеялся. — Чертёнок ты, Марат! Рисунки можно посмотреть? Марат пожал плечами и широким жестом обвёл палату, усыпанную там и тут листами бумаги, скомканными и нет. Адалат Гадирович фыркнул: — Нет уж, копаться в твоих черновиках я не буду, ты не Леонардо да Винчи. Ну-ка, что тут… Он взял несколько рисунков с тумбочки возле кровати. Выше всех лежало… Пианино. Вернее, клавиши пианино. Марик аккуратно разрисовал несколько листов под клавиатуру. Адалат Гадирович прикинул размер клавиш, размер листов… Получалось как раз примерно восемьдесят четыре. Скучает, бедный, — потеплели тёмные глаза. Дальше, под пианино, оказался ещё один рисунок: стройный юноша в короткой курточке и чулках, с крутыми локонами (в исполнении Марата похожими на баранью кудель) и чем-то, что, наверное, задумывалось как гитара. Рисовал Марат в целом неплохо для своего возраста, чувствовалась склонность, хотя чаще он срисовывал с фотографий лица композиторов. — Фигаро? — вслух удивился Адалат Гадирович. — Я, кажется, не водил тебя на «Севильского цирюльника». — Почему Фигаро? — Марат с любопытством сунулся ему под руку. — Похож? Он мне просто приснился… Кажется. Я не помню… Лицо у него сделалось отстранённым и задумчивым, взгляд ушёл словно куда-то вглубь себя, пальцы принялись отбивать по одеялу медленный, мягкий ритм. Кажется, ему и правда что-то такое снилось… Юноша с гитарой, сильный, упругий голос… Или наоборот, хриплый и по-старчески надтреснутый? Или… Марат покачал головой. Пытаешься вспомнить — гудят виски. Когда только проснулся, воспоминаний было больше, но и тогда — спутанные, сумбурные, неровные, бессмысленные, какофония вместо выверенной мелодии. Марат, впрочем, не особенно и старался вспомнить: он только что вынырнул из нескольких дней тягостного, горячечного бреда, и вместо воспоминаний о нём хотелось сидеть у окна и впитывать лёгкий солнечный свет. А теперь и вовсе остались лишь смутные отзвуки: голос, далёкий звон расстроенной гитары, а ещё почему-то сладкий и сильный запах незабудок. — Похож, да. Если хочешь, сходим с тобой на «Севильского цирюльника» в следующий сезон. — Хочу! Адалат Гадирович кивнул и взял следующий рисунок. — Хм… Марат поднял брови: что-то не так? Дед что-то невнятно проворчал и медленно провёл кончиками пальцев по листку. Между бровей пролегла складка. — Что это тебя вдруг… на пейзажи потянуло, Марат? На рисунке в лесу среди голых деревьев, возле реки, стоял человечек. А над ним летела стая птиц — может быть, гуси, лебеди… Или журавли. И человечек казался совсем маленьким и одиноким на фоне громадных чёрных деревьев и облаков. Марат взглянул на рисунок и с тяжёлым вздохом опустил плечи. — Ну… Мне просто… Мне… — Совсем повесил голову, словно стесняясь. — Я знаю, я уже не маленький… И какартин, и все такое… — Карантин, Марик. Он сердито сверкнул на деда глазами. Вот обязательно сейчас поправлять? — Мне здесь грустно, — буркнул, отворачиваясь. — Даже поговорить не с кем. И перестукиваться не хотят. А медсёстры заняты… — Он сжал пальцами одеяло и беспокойно отбил по нему быстрый, тревожный ритм; взлетели длинные стрелочки-ресницы, ясно и светло блеснули чёрные глаза. — Забери меня отсюда, дед? Мне здесь не нравится. Я хочу домой.